Всем стало ясно: идет утечка информации и пацаны «влипли».
Методу ротного, вполне отработанную, все в общем-то знали: начиналось вокруг да около, с тех, кто меньше всего виноват, а потом в орбиту втягивались главные — те, на кого грешили, — и узел сам по себе легко затягивался.
После Лошкарева ввели тяжелую артиллерию: самого командира роты. Он грозил Макару исключением из училища и, как говорится, довел добродушного увальня до истерики. Макар Лоза разволновался, вскипел и заорал на ротного:
— Исключай, но я не холуй тебе и не сука!
Майор Шестопал похолодел, но сразу отстал от Макара, видимо, поняв, что с ним каши не сваришь, а беды наживешь еще больше. Он отпустил его с миром, приказав лишь сходить в санчасть и выпить там валерьянки. В другой раз без двух-трех неувольнений не обошлось бы, а тут ротный словно и забыл про наказание…
В канцелярию вызывали по очереди, одного за другим, и, кроме того, в эту неделю лишили роту дискотеки, пока, как сказал Шестопал, не будет ясна картина…
Пацаны не на шутку заволновались. Всем стало ясно, что сбить ротного с панталыку не удастся, так как он уже имел весьма интересную информацию, в том числе о тайных вечеринках у мадам Софьи. Особенно это стало ясно после того, как, покрутив пальцем у виска, он недвусмысленно намекнул Саньке Вербицкому:
— Если ты дурак, Вербицкий, лечись. А если голова на плечах — говори по совести.
И хотя Вербицкий притворился глуховатым и даже попытался отпарировать слова ротного — мол, времена сталинские прошли, — ему стало ясно: грозовые тучи сгущаются. Да и ротный улыбался как-то вымученно, что не предвещало ничего хорошего.
У Димки Разина вообще коленки ходили ходуном, когда его вызвал ротный. Он почему-то больше всего боялся, что ребята не доверяют ему — может быть, потому, что снова обострились отношения с Пашкой Скобелевым. А Скобель — человек агрессивный и мстительный, он кого хочешь настроит… Тем более в разбирательстве выяснилось, что кто-то из суворовцев продал местным металлистам аксельбанты. Кто — командир роты держал в секрете, но сам этот факт, конечно, всех взбудоражил.
— Ну что, Разин. Жизнь — штука скверная, но прожить ее надо, как говорил Николай Островский, достойно. Чтобы не было мучительно стыдно…
Узкие глаза ротного смотрели испытующе, словно он-то знал, чье мясо съела кошка. После нескольких ничего не значащих вопросов, майор Шестопал вдруг мягко, даже дружески, положил руку Димке на плечо и сказал:
— Она что, мадам Софья, любвеобильна?
Дрожь в коленках у Димки прошла. Он беззлобно сказал:
— Вы, наверно, думаете, что я фискал или стукач. Глубоко ошибаетесь, товарищ майор. Если у вас есть право, можете исключить из училища.
Майор Шестопал поморщился. Пока стояла безмолвная пауза, он медленно жевал губами. Ротный переборол себя, усмехнулся:
— Вы, суворовец Разин, строите из себя интеллигентного парня. Но душонка у вас с гнильцой. Один провинциальный шик. Идите.
И он демонстративно отвернулся от Разина.
32
Утром, когда роте объявили подъем и ребята с еще сонными лицами приходили в себя, дежурный по роте первым увидел над койкой Карсавина, что стояла особняком в углу, жирную дохлую крысу. Она была привязана шнурками от ботинок за хвост и медленно покачивалась от дуновения ветерка, сквозившего в открытую форточку. Онемевший дежурный застыл с открытым ртом, дыша, словно рыба, выброшенная на песок… Сам же Карсавин, бодро вскочив, не сразу заметил крысу, хотя она и висела прямо над головой, но повернувшись и задев ее, страшно испугался и мертвецки побелел, покрывшись капельками пота…
Взвод шумел в предутренней сутолоке, еще не ведая о случившемся.
Карсавин словно превратился в кусок льда: ни о чем не думая, он с трудом натянул брюки и китель и, ничего не видя, побежал по скользкому коридору к выходу. Его останавливали, но он круто вырывался, плача на ходу и содрогаясь всем телом.
Какую-то минуту Серега еще постоял у входа казармы, где обычно толкутся ребята перед построением на зарядку. В груди давило, комом в горле подплывали обида и ярость.
Он понимал, что означала эта крыса…
Стукач, стукач — билось в голове. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Жарило…
Так вот что сулила ему судьба! Недаром в последние ночи ему снились кошмарные сны. Недаром так косо смотрели на него ребята и молчали…
Серега побежал за котельную. Там он перемахнул через училищный забор в парк. Отчужденно-дикой, совершенно не свойственной ему походкой он шел в глубь лесопарка. А в мыслях, обжигая душу, билось невероятное для него слово — стукач!
В это время у его койки сгрудились суворовцы. Молча, хмуро — понимая и не понимая, что к чему. Подошел дежурный офицер, майор Лошкарев — недовольно буркнул:
— Всем на зарядку!
Но, увидев крысу, как-то растерялся и потускнел.
— Какая мерзость! Дежурный по роте, куда ты смотрел?! Немедленно убрать!
Только сейчас все вспомнили о Карсавине. Где он? Майор Лошкарев приказал немедленно разыскать его. Старший вице-сержант Антон Муравьев, получив нагоняй, неловко оправдывался:
— Вечером, товарищ майор, было все спокойно.
— Все спокойно! — визгливо передразнил его Лошкарев. — Какой ты командир, если не чувствуешь товарища…
Рядом стоял угрюмый Мишка Горлов.
— На этот раз влипли мы крепко.
Но Пашка Скобелев лишь беззвучно рассмеялся.
— Эдакая краля, аж жалко!
Майор Лошкарев вызвал Глеба Сухомлинова.
— Вице-сержант, а ты-то где был?
— Здесь, товарищ майор. A-а, дурость! С кем не бывает?!
Командир взвода безнадежно махнул рукой. Тихо сказал:
— Тебя прошу, Глеб, найди Карсавина. Ты понимаешь меня.
Поиски Карсавина не увенчались успехом. Суворовцы прочесали, казалось, весь близлежащий парк, но Серега словно канул в омут.
Когда обо всем доложили майору Шестопалу, тот даже от волнения побагровел; чувствовалось, что ротному было неприятно. Он долго размышлял над обстоятельствами, но так и не пришел к чему-то определенному… Однако майор Шестопал прекрасно понимал, что настал час, когда надо как можно скорее брать вожжи в свои руки. Командовать ротой подростков, не зная, что они завтра еще выкинут, дело неблагодарное. И если ты хочешь уцелеть, то у тебя лишь одна возможность — это заставить подчиниться, подмять их под себя. Шестопал уже пожалел о некоторых своих действиях — возможно, он и сам наломал дров, поспешно начав разбирательство. Но, как говорится, дело было сделано и назад не повернешь… Конечно, он и сам не хотел, чтобы все сложилось так не в пользу Карсавина, майор даже не мог предполагать, что Серега Карсавин, так нравившийся ему, окажется в таком незавидно-глупом положении…
Майор Шестопал еще не знал, как поступить дальше: докладывать ли об этом генералу, а если докладывать, то, собственно, как докладывать?
Ротный искал поддержки у взводных. Те стояли на тех же позициях: зажать! Пацаны любят и боятся силы: переломить их нарастающее вольнодумство, иначе потом придется пенять на себя. Лишь майор Лошкарев сомневался и потому сопротивлялся силовым приемам. Но один в поле не воин, и он в конце концов сдался. Сдался, может быть, еще потому, что Шестопал во многом обвинял его.
— Нянчишься, Вадим Вацлавович! Вот и расплачиваемся за твою мягкотелость.
— Силантий Иванович, не забывайте, они — дети. Солдатчина здесь ни к чему.
— Зачем солдатчина? — Ротный нервно ковырял спичкой в зубах. — Просто у хорошего отца на видном месте всегда висел ремень…
Майор Лошкарев не понимал Шестопала: казалось, тот менялся на глазах. Куда девалась прежняя демократичность! Он вспомнил времена Серого: неужто это срыв? Нервный срыв?
Серега Карсавин забился в сарай, где работники парка хранили инвентарь. Облокотившись на стенку, закинув за голову руки, он думал о случившемся, слизывая соленые слезы языком.
Больше всего в роте ненавидел фискалов он!
Потому теперь особенно было больно… Он старался понять себя и вдруг, присмотревшись поглубже, поймал себя на обычной дворовой болтливости, которая, между прочим, давно мешает ему жить. Нет, он никогда и никого не предавал. Такое даже не могло прийти в голову. Он лишь обожал хвалиться, хвалиться своими похождениями. Это была не просто похвальба, а самовыражение, самоизживание, когда любой ценой хотелось донжуанского успеха, какого-то детского, смешного возвеличивания себя. А ведь он был совсем неглупый парень. И часто ловил себя на том, что ему не хватало саморегуляции. Уж какая там саморегуляция, когда кровь бьет ключом, а высокое самомнение ведет по улице с односторонним движением…
Медленно Серега тянул ниточку… Теперь он многое видел со стороны. Наташка… Дочка генерала, с которой он иногда встречался в общей компании. Ему было даже удивительно, с какой охотой он выливал Наташке все подробности скрытой жизни суворовцев…
А Наташка оказалась такой же болтливой, как и сам Карсавин. Все было нормально, и генерал держал нейтралитет, пока на суворовском небосклоне не появилась мадам Софья…
Какой же ты дурак, Серега!
Серега кусал губы и чувствовал себя худо.
Какой же ты дурак, Серега!
Ему не составило труда вообразить картину, как начальник училища вызвал ротного и, круто повернув голову, недовольно выговорил ему, как это умеет делать только генерал, с мягкой, язвительной улыбочкой:
— А вы, майор Шестопал, оказывается, совершенно не знаете своей роты. Разберитесь!
Он-то, Серега, знал, как майор Шестопал боялся генерала. Ротный, по его пониманию, был мужик справедливый, и Карсавин разделял его положение: что, собственно, оставалось делать ротному?
…Серега вылез из своего убежища, где немного успокоился и остыл. Он знал, что в училище ему делать нечего. Дома — тоже… Потоптавшись, он вышел на дорогу и вскочил во встречный автобус, который шел на знакомую улицу. Там жила мадам Софья.