Занятия шли как-то сами собой. В роте сразу снизилась успеваемость. Майор Шестопал ходил с высоко поднятой головой, с упрямым огнем в глазах. Раньше, бывало, и веселым словцом перекинется, и улыбнется приветливо, теперь же суворовцев роты он словно не замечал: одни жесткие приказания — и только.
Что это — обида? А, может быть, вызов?
Марш-бросок был не запланирован и об этом кое-кто заикнулся. Но Шестопал лишь резко оборвал:
— Прекратить разговоры!
— Ешь суп с грибами и держи язык за зубами, — едко бросил Скобелев.
Ротный взорвался:
— Скобелев! Два наряда вне очереди!
Зима была с оттепелью. Промозглый, неприятный день стервенил душу, к тому же ротный предупредил:
— Попробуйте только не уложиться в отведенное время! — И, обращая внимание всех суворовцев, специально посмотрел на командирские часы.
Бежали без шапок. В них было, как всегда, жарко — и суворовцы с удовольствием освободились от ненужной поклажи. Тем более, поначалу было легко, весело — и даже забавно. Хочешь, ротный? Пожалуйста! Мы и не то можем, ваше благородие!
Но потом пришла усталость. Раскрасневшиеся лица были напряжены, и радушное настроение быстро исчезло.
А вместе с усталостью пришла обида. Если в прошлые марш-броски рота пыталась доказать себе и другим ротам, на что она способна, то теперь этой необходимости не было. Пацаны — не дураки и понимали, что, если эксперимент ротного удастся, он будет частенько пользоваться им как мерой для устрашения.
— Пацаны, мы что — бараны? — крикнул властно Горлов. Его возбужденное лицо, почти портретное — большое, овальное, украинского типа — вздрагивало, не стыкуясь с решительными искрящимися глазами.
— Ротный из нас жилу тянет, — громко вторил Горлову Скобелев, — ему-то, дубоватому, что? Небось, в канцелярии портянки на батарее сушит…
Бег сразу замедлился, и по строю пробежал волнообразный смешок, докатившийся до первых рядов и до майора Лошкарева. Лошкарев, единственный из офицеров, бежал на равных с суворовцами. Ребята, хотя и молча, но оценили это — клевый мужик.
То, что рота не уложится по времени, майора Лошкарева не волновало: он был против марш-броска, но вызвался первым бежать с суворовцами, словно этим решился доказать командиру свою солидарность с ними.
— Ребята, потише, — взмолился майор Лошкарев, — собьете дыхание…
Какое там дыхание! О нем уже давно никто не думал. Всех мучила одна мысль — скорее отмаяться, да в роту. И хотя строй потерял первоначальную стройность и душевное равновесие, суворовцы еще бежали весьма хорошо. Привычные к нагрузкам, они могли бежать и дальше, но болезнетворный психологический вирус уже делал свое дело — задние ряды отстали, перешли на шаг, образовав в строю брешь, а на повороте, на самом главном отрезке марш-броска, рота неожиданно перепуталась, и суворовцы с бега перешли на обычный шаг…
Майор Лошкарев озабоченно взглянул на ряды суворовцев и приказал всем остановиться. Старшие вице-сержанты подравняли строй, и суворовцы пришли в казармы в колонне пешим строем.
Майор Шестопал, постукивая сапогами, мерз на плацу у трибуны, как видно, засекая время. Он был рассержен и обескуражен, и сразу накинулся на Лошкарева. Тот немного смешался, но только немного: лицо, побледневшее и угрюмое, было решительным.
— Эта пытка, товарищ майор, была выше моих сил. Жаль, если вы этого, Силантий Иванович, не поймете.
Командир роты заметно надулся, почернел и, сжав губы, быстро пошел по плацу в казарму.
Майор Лошкарев дал команду разойтись, и суворовцы резво побежали вслед за ротным, быстро нагнав его.
Дальнейшие события в роте разворачивались совсем неожиданно, и не только для командования. Рота не вышла на ужин. У одних болело горло, других знобило.
Ротный сам ходил по взводам. Но суворовцы, прямо в форме, плашмя лежали на койках, и никто из них не собирался вставать. Пришел начальник медчасти. Посмотрел кое у кого горло, поставил градусник — температура. Покачав головой, он кисло сказал Шестопалу:
— Дело пахнет керосином.
Майор Шестопал вот уже несколько часов топтался по канцелярии. Домой он так и не ушел. Наступило время вечерней поверки, но и на поверку никто из суворовцев не встал. Было похоже, что рота взбунтовалась, и майор, выслушивая доклад дежурного по роте, понял, что лучше оставить всех в покое — сейчас были важны не столько режим дня и дисциплина, сколько снятие напряжения и спокойствие…
Кроме того, командир роты хотел понять сам, что же в конце концов случилось с подчиненными… Думая об этом, Шестопал невольно вспомнил майора Серова — его методу в отношениях с ребятами.
Что ни говори, а ведь Серов своим поведением многие конфликты как бы отвлекал на себя, в то время как ему, командиру роты, было сподручнее играть в демократичность и понимание. Новый офицер — майор Лошкарев — нарушил это равновесие: он не стал Серовым, а его демократия и даже заигрывание суворовцам на руку, вот они и сели на голову — он сам оказался в положении Серова и расхлебывать теперь предстояло ему.
«Конечно, многое — в Лошкареве, — думал командир роты, — на него нельзя положиться. Вот если бы он рвался в ротные и мутил воду, тогда все было бы по-иному… Но этот афганец настолько пассивен… Хоть бы, дурак, рвался в ротные!»
Майор Шестопал выругался и, захлопнув канцелярию и не обращая внимания на дежурного суворовца, быстро спустился вниз к выходу на плац.
Он шел по обледенелому асфальту к трибуне, чувствуя на сухом лице свежий ветерок, и старался как-то отвлечься. Но отвлечься не получалось: мысли роились и мучили его.
— Знаешь, майор Шестопал, — сказал он себе чужим голосом, — поставить себя в такое глупое положение мог только осел…
34
Наутро рота не вышла на завтрак. К тому же прошел слух, что майор Шестопал ездил домой к Карсавиным. Сереги дома не оказалось, а мать, женщина волевая и едкая, встретила ротного недружелюбно.
— Если с моим сыном что-нибудь случится, я подам на вас, товарищ майор, в суд.
Похудевший и подавленный, майор тем не менее был как никогда чисто выбрит и подтянут. Он стоял в кабинете полковника Юферова и слушал его надменно раздражительный голос, лишь изредка мрачнея лицом и оправдываясь.
Полковник Юферов хмурился — он больше всего был недоволен тем, что майор Шестопал разрешил бежать суворовцам без шапок… Теперь и сам майор понимал эту несуразность; но тогда-то это случилось как-то само собой — теплая, влажная погода… Как раз на марш-броске многие и заболевали, так как в шапках было невыносимо жарко, потно, и суворовцы, срывая их, бежали с мокрыми головами.
Вошел сам генерал, исподлобья взглянул на майора Шестопала. Был он ниже ростом, но, широкий в плечах, выглядел по сравнению с майором тяжеловесом.
— Набардачил, — гнусаво заметил Репин.
Хромовые сапоги генерала чуть-чуть мелодично поскрипывали. Крутанув тяжелой, сильной шеей, он вдруг заговорил быстрым волжским говорком:
— Почему надо обязательно тупо, по старинке, по фельдфебельски… Не могу понять, Георгий Иванович, — вздохнув, обратился он к Юферову. — Никак не могу понять наших строевых офицеров. Ведь это же суворовское! Учебное заведение, где пацаны, как губки, впитывают всю глубину нравственного поведения… — Генерал побагровел даже. — Договорились же! Будет кружок по творческой психологии… Общее развитие, которого у нас как раз мало… Чего там, у мальчишек совершенно низкий рейтинг! Но посмотрите, как ротные сводят все на нет… Кружок — пожалуйста! Постепенное сопротивление начинается потом. — Генерал откашлялся. — Суворовец рвется на кружок, а его — снег чистить, да еще в наряд… Найдут, где заткнуть дыру. А когда руководитель кружка обратился к помощнику дежурного по училищу, майору Кабанову, помочь всего-то обзвонить роты, собрать кружок — тот в позу: «Не мое дело! Из принципа! Вот прикажет мне начальник училища, вот тогда и позвоню!» Вот какие мы стали, майор Шестопал, казенные…
Шестопал, понуро склонив голову, туповато стоял перед генералом. Многое он хотел бы сказать начальнику училища, но слова застряли в горле и он молчал.
— Вот что, — из-под полуприкрытых век холодновато взглянул Репин, — в роте нужен порядок. Только, пожалуйста, без поиска виноватых. По-доброму.
У Шестопала от волнения ослабели ноги, но он нашел в себе силы и твердо сказал генералу:
— Слушаюсь, товарищ генерал. Конечно, по-доброму.
Майор вышел из главного корпуса и тут узнал, что в роте был командующий округом.
Генерал-лейтенант, заехав в училище, почему-то решил заглянуть в первую попавшуюся роту. В спальном отделении было темно, и многие спали. Включив свет, генерал изрядно удивился:
— Помилуйте… Чем вы здесь занимаетесь?
Кто-то не растерялся, звонко отрапортовал:
— Уроки учим.
— Вот как? — еще более удивился генерал, но почему-то подобрел.
— Ладно, — сказал он, — учите. — И потушил свет.
Об этом инциденте генерал никому не сказал ни слова и потому вызвал в суворовцах доброе чувство: не перевелись на свете еще порядочные люди.
После отбоя было кадетское собрание, впервые по-настоящему организованное. Властвовали на нем Вербицкий и Горлов. Смысл сводился к тому, что, если будут репрессии, стоять до последнего: один за всех, все за одного. Мысль, конечно, старая, но как никогда объединяющая…
Серегу Карсавина решили простить, поскольку, как думала суворовская братва, «крыса» достигла своей цели. При своем эгоистичном характере, Серега все же был свой парень — проучили и хватит. Потому порешили его найти хоть из-под земли.
— Из-под какой земли-то? — хохотнул Пашка Скобелев. — У мадам Софьи он. Сохнет он по ней, это факт!
Разногласия хлынули, когда разговор коснулся командира роты. Многие требовали бойкота. Второго Серого, мол, нам не надо!
Но на защиту майора Шестопала горой встали Мишка Горлов и Глеб Сухомлинов. Глеб, казавшийся в стороне, легко вписался в общак:
— Во-первых, Шестопал не Серый. Во-вторых, в нем еще есть совесть. В-третьих, Лошкарева ротным не поставят. Чую, придет новый Серый, какой-нибудь бывший начальник гауптвахты… А с Шестопалом как-никак пуд соли съели…