Пашка Скобелев чуть не подавился огурцом: и надо же такое!
— А что, товарищ майор, нельзя?
Но майор Шестопал уже отошел от него и теперь разговаривал с другим офицером у входа в зал. Скобелев уже не ел, а мучился. Наконец, кое-как закончив трапезу, он подождал, пока уйдут офицеры, и вышел на улицу. На крыльце столкнулся с немного удивленным Денисом Парамоновым.
— Там что, в офицерской, вкусно?!
Пашка скорчил ужасную морду.
— Еще бы! Так вкусно, что обратно все лезет! Понял, балда! Три наряда… и ни копейки больше!
Денис понимающе засмеялся…
— А ты думал, офицеры тебя там пряниками одарят? Болван, и не лечишься!
Но для Пашки Скобелева все лишь только начиналось. Прапорщик Соловьев слово сдержал — принимая работу, он аккуратненько вынул из кармана платочек и улыбчиво сказал:
— В здоровом теле — здоровый дух! В глупом теле, суворовец Скобелев, и дух — ужасный… Ну, посмотрим, как ты поработал?
— Товарищ прапорщик, я что — нанялся?
— Мы здесь все — не нанялись… Долг, служба!
Прапорщик сожалеюще взглянул на Пашку, затем на орудие и покачал головой:
— Нет, Скобелев, так не пойдет. Придется потрудиться… Когда приводишь в порядок оружие, старайся, Скобелев, думать о тех людях — фронтовиках, руки которых прикасались к этому орудию… Вот тогда, пожалуй, и произойдет духовное самообогащение.
«И какой меня черт понес в эту столовую!» — подумал Пашка.
Скорбным взглядом он обвел стоящие на площадке орудия. Чего там! Пушки старые, времен Отечественной войны, давно списаны — а ты вот ишачь здесь и думай о душевном самообогащении…
Пашка Скобелев тяжело присел на лафет, осклабился:
— На, выкуси, птица нелетная… Хоть человек и произошел от обезьяны, но я тебе, черт дырявый, — не обезьяна!..
Ребята втихомолку посмеивались над Скобелевым и этим еще больше злили Пашку. Но день шел вперед, как и все в этой жизни. И стоило Пашке вернуться в роту, как водоворот ротной жизни снова захватил его. Тем более была новость: из госпиталя вернулся майор Лошкарев. Окруженный любопытными из второго взвода, он неохотно рассказывал о скучных днях госпитальной жизни.
— Спасали книги, — вздыхал майор. — Потому я вам и вбиваю: читайте, пока не поздно. Пропадет охота — умрете со скуки.
Все дружно засмеялись и сразу вспомнили ротного: стоило тому увидеть суворовца с каким-нибудь толстым романом, как тут же лицо его покрывалось пятнами — другое дело с учебником!.. Не потому ли многие, особо хитроватые, носили с собой учебник, как спасательный круг — вот, мол, смотрите: где бы я ни был, а учебник со мной…
Как-то полковник Юферов, поймав такого горе-ученика за бездельем, возмутился:
— Ишь ты, голь на выдумки хитра, — и запретил просто так шляться по училищу с учебниками…
Майор Лошкарев, несмотря на болезнь, выглядел посвежевшим и соскучившимся. Ребята липли с разговорами.
Неожиданно пришел майор Шестопал, приветливо поздоровался и увел взводного в канцелярию.
Саня Вербицкий сострил:
— Ну вот, наш ротный опять запел фальцетом.
Насторожившиеся суворовцы словно чего-то ждали, и странное предчувствие мальчишек оправдалось: через какое-то время майор Лошкарев резко вышел из канцелярии и с возбужденным лицом пошел по лестнице вниз…
— Братва, — сипловато прокашлялся Миша Горлов, — а наш ротный Лошкарева к стенке ставит. Не иначе, как роет яму. Это факт.
Димка Разин подтолкнул Глеба Сухомлинова.
— А зачем ему Лошкарев? Ему по сердцу Серый. Видимо, мало тот ему… навалил.
Глеб удивился, словно это был и не Димка.
— Растешь, Димон, — сказал он вяло, думая о том, что горячность ребят поспешна. Хотя, черт знает, поведение ротного в последнее время было непредсказуемо…
Перед построением на самоподготовку у взвода неожиданно поднялось настроение. Сцена с Лошкаревым подхлестнула пацанов — хотелось какого-то неудержимого действия, тем более в приевшейся, регламентированной жизни даже неприятности встряхивали, зажигали заскучавшую душу…
Суворовцы второго взвода твердо решили: майора Лошкарева ротному на съедение не отдадут.
Но каково же было удивление, когда в перерыве, высыпав шумной ватагой в коридор, суворовцы увидели обидчика и обиженного вместе. Шестопал и Лошкарев что-то живо обсуждали и смеялись — какие там враги! Ребята даже ахнули от обиды: было подорвано нарастающее чувство борьбы, которое ожидалось и к которому влекло их в эти часы…
Самоподготовка потеряла свое значение. Как же так? Да ведь Шестопал наверняка не терпит Лошкарева! И наверняка хочет от него отделаться… А Лошкарев, как добрая лошадка, развесил уши, неспособный понять такой простой истины… Может, Лошкарев просто боится ротного и подхалимничает? Нет, только не это…
В классе царила полная неразбериха. Понять и разобраться в такой ситуации было непросто, и потому в споре преобладали эмоции: надо Лошкареву на ротного открыть глаза…
Саня Вербицкий прыгнул на табурет и закричал:
— Господа кадеты, минутку… Я вижу, мы подзапутались. Давайте послушаем тех, у кого есть свое мнение. Итак, Серега Карсавин, твое слово.
Польстило ли это Сереге, но он кокетливо встал и почесал затылок.
— Господа, — сказал он с серьезной миной. — Наш ротный не настолько дурак, чтобы выживать Лошкарева так примитивно.
— Слово Глебу… — объявил Вербицкий, выкинув руку в сторону Сухомлинова.
— Здесь, братва, все сложнее, — опершись на стол, нахмурился вице-сержант. — Мы все делим на белое и черное, это доставляет нам удовольствие. Мы не признаем смешанных тонов. А отношения чаще всего строятся на смешанных тонах. Я ничего не вижу в том обидного, если майор Шестопал поймет Лошкарева. И наоборот…
На Глеба посмотрели немного разочарованно. В его словах сквозила та правда, о которой все знали, но которую многим не хотелось признавать: в ребятах жила еще потребность конфликта — а его, пожалуй, уже не было… Сухомлинов остудил порывистых, особенно крикливых вроде Пашки Скобелева, которым только бы побузить…
День заканчивался не столь бурно, как ожидалось. После самоподготовки наступало личное время, и суворовцы разбегались кто куда: кто звонить «подругам», кто в читальный зал. Но большинство скучало и терлось в роте. Так незаметно приходила пора вечерней прогулки и поверки, ничем на отличавшихся от других прогулок и поверок… Все в этом мире повторялось изо дня в день.
И все же… На тумбочке дневального по роте прапорщик Соловьев узрел тетрадный листок.
Это было якобы начало письма в редакцию окружной газеты:
«Суворовцы не любят своего прапорщика и зовут его Соловей — птица нелетная. Прапорщик не любит своих суворовцев. У него нет доброго, отзывчивого сердца, потому-то он и получает истинное удовольствие, если кого-то прихватит…»
Письмо кончалось вполне традиционно:
«Мы хотим спросить редакцию, может ли такой прапорщик быть старшиной роты, если в роте его все ненавидят?»
Прапорщик Соловьев, прикусив губы, медленно читал «письмо в редакцию», стараясь узнать почерк писавшего… Для него это не было новостью: раз в году он обязательно получал от суворовцев «подметные письма». Говорят, что это передавалось от старшей роты к младшей, как эстафета…
38
Майор Лошкарев стоял немного поодаль и, наблюдая, улыбался. Вице-сержант Сухомлинов из всех сил пытался доказать ротному, что задержался в городе не по своей вине… Но поскольку рота ушла в баню и Глеб опоздал, майор Шестопал даже не пытался вникнуть в суть его оправданий.
— Опять воду мутишь, Сухомлинов, — сердился ротный. — Каких еще девиц ты там защищал?
— Да не девиц, товарищ майор, девушку. Вот если бы к вашей дочери пристали хулиганы, а я их отогнал, вы что меня наказали бы?
— Ты мне, Сухомлинов, на отцовские чувства не дави!
— Есть, товарищ майор… А вдруг это и вправду была ваша дочь?
Майор Шестопал задохнулся от наглости суворовца и в нарастающем гневе гаркнул:
— В баню!
Впрочем, Сухомлинов опоздал не намного: как всегда, с баней была уйма всяких проволочек, и ребята, раздевшись и развесив форму, только что вошли в зал для мытья. Сразу ударил в нос парной воздух.
Сухомлинов отвык от банного шума — как-то все удавалось ходить со спортсменами в душ. Пацаны мылись весело, озорно — обливались из шаек, с воплями терли побелевшие за зиму спины, в невинной забаве со смехом хватали неосторожных за срамные места…
Сухомлинов приглядывался — и словно впервые видел своих ребят. Нет, это были те же самые ребята, хотя вроде и не те: конечно, выросли, плечистее стали, грубее телами, у многих на плечах и спине — красные угри…
Глеб поражался таким быстрым переменам в его товарищах: детское, юношеское уступало взрослению. И было даже как-то жалко тех пухлых, нежных и розоватых пацанов, которые по-мальчишечьи бесстыдно когда-то голыми бегали по предбаннику, вызывая неодобрение банщиков.
Рядом с Глебом мылся Серега Карсавин. Вытянулся, похудел, но, как и прежде, был красив телом. Серега раздался, теперь имел широкую грудь, хвастался мускулами, которые нажил на спортплощадке, и, чувствуя свое превосходство в теле — спортивном, пружинистом, хотя никогда не был заядлым спортсменом, — заметно задавался. Обратив внимание на Карсавина, Сухомлинов невольно заинтересовался собой. Конечно, в физическом развитии он не уступал Сереге (как-никак, занятия акробатикой давали знать), другое дело, думал Глеб, тело у Сереги холеное, эмоционально приятное и чистое, словно у хорошо выхоженной лошади… Сам он показался себе кряжистым, с сильным, но не столь красивым телом. Да, ничего не скажешь, Карсавин есть Карсавин, потому и задается, потому и нос дерет…
Не то начинающаяся весна действовала, не то и впрямь чувствовалось взросление, но ребята с каким-то новым любопытством поглядывали друг на друга, находя в себе и других солидные изменения.
Мишка Горлов тер Сереге спину, покрытую густой пеной мыла. Они о чем-то перешептывались и громко смеялись, словно пытаясь привлечь внимание. Разухабистой походкой к ним подошел Пашка Скобелев с мочалкой в руках, нагловато покручивая ею над головой.