— Серега, а что такое «гомо»?
Серега, тут же освободившись из-под рук Горлова, скосил на Димку Разина хитрые глаза.
— Спроси у Разина — он лучше знает.
Димка густо и стыдливо покраснел. Взгляды быстро застопорились на его теле: чистое, нежное, почти женское. Правда, за последние недели вытянулся здорово, стал стройнее: что бедра, что ноги — все словно точеное.
Раньше в бане его обычно лапали, смаковали озорные слова. Но с тех пор, как у Димки появились чернявые, пушистые усики, уже так не лезли и не дразнили, и он весьма гордился этим: наконец-то!
А тут надо же, опять Пашка Скобелев! Эта явная провокация потрясла Разина до глубины души.
Он схватил тазик и с силой запустил им в Карсавина: тот едва успел увернуться. Тем не менее шайка задела его за плечо и поцарапала: появилась алая струйка крови.
Пашка был явно доволен, нагло ухмылялся. А Серега, вылупив выразительные, темные глазища, заорал:
— Псих, надо лечиться!
Еще год назад — это уж точно! — сцепились бы в драке, хотя малосильный Димка Разин едва одолел бы Карсавина. Но зато было бы зрелище на всю роту. Теперь, когда до выпуска оставалось всего каких-то несколько месяцев, драк вспыхивало меньше — не то стали постарше и поумнее, не то изменилась ротная жизнь в лучшую сторону…
Конечно, как и все остальные ребята, Серега был зависим от среды. А среду никто так хорошо не чувствовал, как Пашка Скобелев.
Вот тоже характер! Два года прошло — пацаны давно позабыли старые обиды, а он, язва, как с первой минуты невзлюбил Разина, так и зациклился… Димка и так, и этак старался умаслить Пашку. Порой казалось, что их отношения наладились, и Пашка действительно какое-то время вел себя сносно, но, видимо, что уж заложено в человеке…
Глеб неторопливо подошел к Скобелеву, сверкнул злыми глазами. У Пашки появился жалкий, растерянный взгляд: а я что? Я — ничего.
— Слышь, Кобелев!.. Не пузырься — а то ведь ненароком лопнешь.
Пашка, хитрый малый, с сержантами не ссорился, ибо знал, что здесь почва зыбкая: можно напороться и на лишний наряд, и на неувольнение… Пашка не дурак, чтоб себе подножку ставить!
— Извини, Глеб, но с меня, как с гуся вода. Карсавин сказал — к нему и придирайся…
Глеб смерил его презрительным взглядом — и этот резкий сухомлиновский взгляд хлестнул Пашку, словно плетью. Он с облегчением вздохнул, когда Глеб, нахмурившись, не обронив больше ни слова, отошел от него.
— Шалава, — подойдя к Димке, сказал Глеб. — Не обращай на него внимания. Такую гнусь только могила исправит.
Димка горячо и преданно взглянул на Глеба. Он был благодарен ему: именно сейчас он почувствовал то большое чувство дружбы, которое нарастало между ними.
А баня жила своей неповторимой жизнью. Освобождаясь от грязи и пота, которого за эти дни было предостаточно, пацаны отдыхали в бане и душевно. Конечно, это не сауна, — обычная, казенная, с потрескавшейся краской и плесенью на стенах баня, предназначенная в общем-то для простого люда. Но были в ней парная и душ, и еще — атмосфера раскрепощенности, легко снимающая напряжение и стресс.
Повзрослевшие мальчишки лезли под душ с превеликим удовольствием. Тугие струи воды щекотно били по желтовато-белому, изнеженному за зиму телу, принося особые ощущения физического удовлетворения. Глеб и сам любил душ. Бывало, после акробатики, изрядно устав, охотно лез под горячую струю. Сразу чувствовал освобождение мышц, нарастающее блаженство…
И как здесь не вспомнить заставскую баню, куда водил его отец лет с пяти. Глеб любил мыться с солдатами. Совсем иной мир открывался мальчонке: запах терпкой медовой травы (специально собирали в предгорьях) быстро смешивался с парным воздухом, напаивая его лесным ароматом. Заставская баня застряла в памяти солдатской говорливостью и добротой: клали его на дубовую лавку и мяли податливое тело до тех пор, пока Глеб не вскрикивал:
— Не хочу больше, хватит!..
Тогда обливали прохладной водой, весело приговаривали:
— Закаляйся, братец, — солдатом будешь, не простым солдатом, пограничником!..
Когда Глеб приехал на каникулы, он с приятными воспоминаниями старых лет пошел в заставскую баню. Там было хорошо. Словно он никогда и не уезжал в суворовское! Знакомые солдаты по-дружески хлопали по плечу, рассказывали анекдоты, тащили курить. Недоумевали:
— Суворовец, а не курит! Что уж в суворовском так и не курят?
— Почему же, потихоньку. А я — нет. Спортсмен.
…Глеб Сухомлинов подозвал Димку Разина и попросил его потереть спину. Баня потихоньку пустела, и ребячий гомон перебрался в предбанник.
В звонкой тишине раздался писклявый голос:
— Опять горячую воду отключили!
Глеб снисходительно улыбнулся Димке.
— Ну что же, будем холодной!
Димка словно ждал случая остаться наедине с Глебом: мучило душевное состояние.
— Глеб, скажи, почему не взрослею? Что, задержки в гормонах?
Подошел Саня Вербицкий, дерзко засмеялся:
— Меньше, Димон, занимайся онанизмом…
— Да я… — заволновался Димка.
— Между прочим, прочти у Кона, — серьезно сказал Саня. — Суворовцу необходимо. Снимает сексуальное напряжение. Иначе скольких девчонок изнасиловали бы!
— Слушай его, словоблуда, — усмехнулся Глеб. — Пошли собираться, вроде горячую действительно отключили…
39
После завтрака сразу в машины. На лицах суровость и ожидание особого таинства… Рота ехала на стрельбище.
Давно ребята не были в лагерях. И потому даже соскучились. Увидели знакомую рощицу, а за ней дощатые домики. Весело, как галчата, загалдели, вызвав этим недовольство ротного. Майор Шестопал был до странности напряжен лицом, и потому, зная своего ротного, пацаны решили, что он мандражирует.
Майор был раздражен еще в училище, когда суворовцы рассаживались по машинам: придрался сначала к Тиграняну, затем не выпускал из своего поля зрения Саню Вербицкого — может быть, больше всего боялся за него: промажет!
Все знали, что Саня несосредоточен и мажет почем зря, к тому же он даже не пытался прикинуться, что старается. Что с него взять, одно слово, журналист!
Весельчак Вербицкий обезоруживал офицеров своим наивным простодушием: серьезно его не воспринимали, а тут майор Шестопал так на него ополчился, будто ротного собака укусила. Не успели машины остановиться, а суворовцы — выстроиться вдоль центральной лагерной дорожки, как он подкатил к Вербицкому.
— Вы что, суворовец Вербицкий, автомат в руках не держали?
Саня иронически улыбнулся.
— Держал, товарищ майор, да, видимо, не за ту ножку.
Майор обозлился.
— Вербицкий, мне надоели твои импровизации.
Саня глубоко вздохнул.
— А вы знаете, товарищ майор, главный закон жизни в СВУ?
— Какой еще закон? — насторожился Шестопал, поглядывая на приближающуюся генеральскую свиту.
— Простой закон, товарищ майор. Если волк захотел съесть козла, он его съест.
— Ты мне, козел, не дави на психику, — вспылил ротный. — Вот промахнись только. Тогда о журналистике забудь!
— Ну, что ж… Подадимся в общевойсковое.
Майор нахмурился и прошел вдоль строя. Что-то не понравилось ему и в Карсавине — он остановился, но смекнул кое-что и не придрался.
Все понимали, что Карсавин не смолчит и в карман за словом не полезет. Однажды подобное уже было — майор прихватил Серегу и заорал на него:
— Ты у меня без увольнений наплачешься!
Сузив острые цыганские глаза, Карсавин понятливо усмехнулся:
— Во-первых, я не скот, товарищ майор, чего вы так орете? А во-вторых, товарищ майор, у меня такое чувство, что вы собрались уходить из училища.
Майор неожиданно покраснел, но пилюлю проглотил — намек был явный, да и сам майор понимал — с Карсавиным лучше не связываться. На крайний случай, знать меру…
— Равняйсь! Смирно! — раздалась команда ротного. Красиво чеканя шаг, словно на училищном плацу, ротный подошел к начальнику училища и отдал рапорт, смысл которого заключался в том, что рота к стрельбе из стрелкового оружия готова.
Генерал, благодушно настроенный, поздоровался и даже пошутил:
— Ну что, братцы суворовцы, постреляем на славу! — И, обернувшись к свите, бодро, улыбаясь ясным лицом, добавил: — Хорошие молодцы! С такими кашу сваришь.
Генеральские слова подействовали: суворовцы просветлели и, пожалуй, уже не чувствовалось, что в машинах на тряской дороге изрядно притомились.
Всех стали выводить в поле. Оно начиналось сразу за лагерем, где вдоль черно-серого леса и раскинулось вширь стрельбище: строго ограждающие вышки с красными флажками, зигзагами бегущие траншеи. Взвод за взводом суворовцы залегли в ожидании команды. Незаметно вдоль траншей шныряли командиры взводов. Майор Лошкарев остановился возле Сани Вербицкого, присел на колено, надоедливо объясняя ему что к чему. Вербицкий щурился, кивал головой, про себя думая о том, что, чем меньше стреножат его, тем лучше у него получается. Но офицерам это невдомек, у них свой мандраж, от которого становится тошно.
Словно по ветру поплыли команды, стрельба началась сразу, кучно, напористо, захватывая у мальчишек дух.
Генерал позвал ротного и, наблюдая за веселой автоматной стрекотней, что-то ему вдалбливал. Майор Шестопал, не расслабляясь, в полевой форме, стоял по стойке смирно, поедая генерала собачьими глазами. Потом ротный бежал виляющей походкой вдоль траншей. Стрельба прекратилась. Все ожидали первых результатов. Они были утешительны, как сказал генерал, но можно было бы и лучше. Тем не менее ротный, хотя Вербицкий стрелял не хуже других, в его адрес насмешливо сказал:
— У Вербицкого две степени свободы: первая — это когда что хочу, то и делаю, а вторая — что не хочу, то не делаю.
Вербицкий промолчал, так как был удовлетворен своей стрельбой: все равно пятерку он не выбьет!
К тому же поднялся пронизывающий, промозглый ветер. Стрелять стало трудно, мазали безбожно, и генерал решил, что зря тратить боезапас нет смысла: стрельбы отложили до лучших времен.