Ветер усиливался. Уже качались деревья, гудели на столбах электрические провода.
Суворовцев выстроили и повели в лагерь. А потом после небольшого отдыха посадили в машины и повезли в училище. Кто-то заметил, что в лагере они теперь в последний раз, так что, братцы, прощайтесь, пока не поздно. Старшекурсники действительно приуныли, сонливо притихли, и майору Лошкареву пришлось пригрозить: кто заснет — накажу…
Глеб Сухомлинов в кузове примостился рядом с Вербицким, посматривая на его смешное, розовато-обветренное лицо, мысленно улыбался: если Саня сник, то, значит, проняло. Сам Глеб усталости, как и сонливости, не чувствовал, в дороге он думал о Маше.
Саня вдруг завозился, полез в карман и наконец вытащил оттуда аккуратно сложенный листок — записку.
— Извини, дружище, — сказал он тихо. — Таскаю и никак не могу отдать. От принцессы Вербицкой! Держи, дорогой!
Глеб удивился, но записку взял. Теперь его мысли полностью обратились к девчонке, отношения с которой так до конца и не были выяснены. Хотя к окончанию училища он чувствовал, что должно произойти что-то такое, весьма ясное, что сразу все поставит на место.
Впрочем, в последнее время с Глебом творилось что-то неладное. Что ни день, то сон. И такие сны… Как заметит ротный, одни импровизации… О таких снах редко кто когда рассказывает. Сплошная эротика.
Глеб понимал, что в жизни это неприлично и над этим смеются. Но что мог поделать мальчишка, если все происходило помимо его воли. Стыдно было просыпаться с мокрыми трусами. Правда, как-то приходил врач и объяснял им, что бояться не следует — юношеские поллюции необходимы для снятия сексуальной напряженности. И он, конечно, не столько этого стыдился, сколько тех фантастических картин, что разыгрывались в голове особенно под утро…
На днях подошел к нему как всегда плутоватый Денис Парамонов и с детской наивностью спросил:
— Скажи, что такое петтинг?
Глеб недоуменно пожал плечами и рассказал, как он понимает.
— А я думал трахаются, — с огорчением удивился Денис. — Трутся — и все? Никакого кайфа. Так только дураки могут.
Записку Маши Глеб, пожалуй, ожидал, так как чувствовал состояние Маши, да и свое тоже…
Вечером рота шла в увольнение. Глеб позвонил Маше и договорился о встрече. Домой к ней ехать не хотелось, и потому Глеб, предложив сходить в кино, назначил свидание у кинотеатра.
Маша опаздывала. Глеб волновался: а вдруг не придет? Он уже гадал, что же ее могло задержать?
Он взял билеты, и до начала оставалось каких-то пятнадцать-двадцать минут. Нарастающее напряжение переходило в нетерпение. На девчонок нельзя ни в чем положиться! Уже собрался идти к телефону и тут увидел Машу, выпрыгнувшую из автобуса. Глеб поспешил навстречу.
— Пойми. Мы же опаздываем!
— Извини, Глеб. Мама задержала.
Схватил за руку, усиливая шаг, потащил ее.
— Ты очень быстро, Глеб. Я же на каблуках.
— А ты не модничай!
Киножурнал уже начался, но их пустили. И они на ощупь нашли места. Маша взяла руку Глеба, мягко сказала:
— Не знала, что ты, оказывается, сердитый!
— Дисциплинированный, — веско поправил Глеб.
Фильм — буза! Но рядом была Маша, и Глеб, прижав ее к себе, ощущая тепло ее тела, думал о том, что, собственно, ему сейчас не до фильма.
— О чем ты думаешь? — спросил Глеб.
— О том же, о чем и ты. Давай отсюда удерем. Мама с папой уехали в гости, надолго. А Саню я предупредила.
— Вот как? — удивился Глеб: предприимчивая.
Они поехали к Вербицким. По дороге молчали. Да и о чем говорить, когда все ясно. Говорливый Димка теперь трезвонил бы! Вспомнив о Разине, Глеб поинтересовался:
— Димка звонил?
— Звонил, — засмеялась Маша и понимающе посмотрела в глаза Глебу.
Он промолчал.
У Вербицких дома было уютно, но Глебу особенно нравилось в комнате Маши. Мебель простая, ничего лишнего. А зеленоватый успокаивающий свет торшера навевал лирические мысли. И музыка ненавязчивая. Маша не любила какофонию.
После кофе, сняв китель и обняв Машу, Глеб ловил на тахте кайф.
— Хочешь, научу целоваться, — игриво протянула Маша.
— Еще как хочу.
Целоваться было приятно, но Глебу этого мало, и он начал ласкать девушку. Откуда взялась смелость! Впрочем, она не сопротивлялась.
Горящие глаза Маши будоражили, и Глеб, расстегнув кофточку, жадно целовал грудь.
— Глеб, не надо… Я прошу, не надо…
— Надо! Командир роты сказал, надо! — засмеялся Глеб, принимая слова Маши как сигнал к вседозволенности. Она хочет, она хочет его ласки… Глеб почти раздел Машу, чувствуя, как девчонка теряла власть над собой, как сладостные токи бежали по ее гибкому, порывистому телу. Вспомнился Денис Парамонов: петтинг… Никакого кайфа!
«Дурак ты, Парамон, от этого можно поглупеть». — Глеб чувствовал, как глупел от этой страсти.
В передней раздался звонок. Один короткий, другой длинный и настойчивый.
Лежали молча. Затаились.
— Саня? — страдальчески спросил Глеб.
— Нет, это не он. Наверно, Димка.
— Бог с ним, — предательски улыбнулся Глеб.
Маша с облегчением вздохнула.
40
Димка не разговаривал с Глебом. Надулся — и все. Глеб от этого не страдал. Ну не хочет, и Бог с ним! Димку злило, что Глеб равнодушен. И он всем видом показывал свою обиду. Собственно, на что? Глеб перебрал за эти дни все, на что мог бы обидеться Димка. Из-за Маши? Но он же ничего не знает… Догадался?.. Вычислил?.. А если проболталась сама Маша? Интрижка… Когда девчонки сталкивают парней ради престижа. Вроде на Машу не похоже. Хотя, кто знает! Ради негласного соревнования, которое ведется между Димкой и Глебом… Говорят, что это, мол, усиливает любовь, превращает ее в страсть…
Да нет! Маша не такая.
Тем временем в жизнь входила весна. Все балдели от запаха цветущих яблонь и черемухи, вечерами толкались у забора, зазывая девиц, и многие писали стихи. В голову лезли совершенно иные мысли. Окна второго взвода выходили в детский парк, и, казалось, протяни руку, тебя ждет нежный букет белого цветка. Окна настежь. Запах любви затмевал собой все, что связано с учебой… Весна! Она текла по коридорам и классам училища. Она текла по кровеносным сосудам каждого суворовца и выхлестывалась в ежедневных строевых занятиях на плацу.
Весна… Многое теперь менялось в жизни Глеба. Было как-то странно осознавать, что скоро он станет на год взрослее и, окончив суворовское, с тревожным чувством будет ждать будущего…
В роте шло распределение по училищам. Во главе комиссии восседал важный, в роговых очках, полковник Юферов. Сухое, жесткое его лицо излучало волю и непримиримость.
Суворовцы заходили по одному. Командир роты, майор Шестопал, представлял каждого краткой характеристикой, смысл которой заключался в том, что вот этот, мол, прилежный, а этот, мол, валял дурака, а вот этот мог бы и лучше…
Полковник Юферов вялым взглядом окидывал суворовца.
— Ну, выбрал училище?
Между прочим, каждый написал рапорт о своем выборе. Эти листки лежали перед полковником. Но Юферов лишь мельком заглядывал в них. Иногда, держа в руке школьную страничку, холодновато замечал:
— Ишь куда залетел! Не пойдет. Силенок маловато. Пиши, ротный, в Новосибирское…
Полковник иронически слушал возражения.
— Все ясно, товарищ суворовец. Это дела не меняет. Кто следующий?..
Собственно, примерно так было всегда. Кто-то шел по выбору, не задумываясь над судьбой другого. Как правило, из суворовской элиты. А кто-то тащил лотерейный билет…
Сергей Карсавин был уверен в своем выборе — Военный институт.
Юферов лукаво улыбнулся.
— Московское общевойсковое. Солидное заведение.
Карсавин побледнел.
— Нет, — коротко сказал он. — Или Военный институт, или уйду на гражданку.
— Позвольте, Карсавин, — деликатно сказал Юферов. — Там же экзамены, зачем вам это? Мы посылаем вас в училище, где из орлят вырастают орлы. Вы же сын генерала! Между прочим, он выпускник этого училища. Вы же не против традиций?
— Нет, я не пойду в это училище, — багровея, сказал Карсавин, — и в другое не пойду. — И он быстро вышел из канцелярии роты.
За ним вдогонку шмыгнул вспотевший ротный.
— Карсавин…
Все словно ждали поступка Карсавина. Суворовцы вдруг взбунтовались.
— Нет, — коротко и надменно отвечали многие суворовцы второго взвода. — Я написал рапорт. Иначе ухожу на гражданку.
Юферов, не сдерживаясь, пылил:
— На тебя затрачены средства!
— Я не принимал присягу.
— Но ведь есть еще долг перед училищем…
Увещевания полковника не помогли. Такой неожиданной сплоченности он не ожидал, да, видимо, и сам стал понимать, что перегнул палку: смягчив голос, юлил и уговаривал. Но пацаны стояли на своем: право на выбор. Дальше вести собеседование не было смысла. Недовольный Юферов выругал командира роты за плохую дисциплину. Майор Шестопал виновато, как мальчишка, вытянулся перед начальством, зная, что перечить полковнику бесполезно — Юферов не выносил и не прощал этого.
Карсавина вызывали к генералу. Серега пропал — никто не мог найти его. А Карсавин тем временем был в каптерке. Стасик Тигранян, ротный каптерщик, тянулся к Сереге: дружба выгодная, да и Карсавин хорошо ею пользовался.
Здесь их и засек прапорщик Соловьев.
— Вас ищут, вице-сержант Карсавин.
Карсавин не был командиром отделения, но ему недавно присвоили вице-сержанта.
Как прогибался Соловей — птица нелетная перед элитными молодцами, не секрет ни для кого, но тут прапорщик был в ином настроении: когда элита попадала в немилость, прапорщик наглел, забывая вчерашнее подобострастие.
— Я замечаю, Карсавин, что вы здесь, в каптерке, занимаетесь онанизмом.
Карсавин густо покраснел. В глаза хлынула злость.
— Занимаюсь. Вам-то что, завидно?
— Как вы разговариваете, суворовец Карсавин! — повысил голос прапорщик. — Объявляю один наряд вне очереди.
— Есть два наряда вне очереди, — задиристо выпалил Серега, прожигая глазами прапорщика: гнида, ты у меня еще поплачешь!