Вербицкий, ухмыляясь, ткнул в нее пальцем.
— Вот гляди, чем длиннее от третьего пальца линия, тем больше у человека интеллектуальных способностей…
Тарас обиженно засопел.
— Что, у меня не очень?
— Почему не очень? Вот видишь, середина внешней стороны… линия Меркурия. Она говорит о коммерческих способностях.
— Какие там коммерческие! — Денис, бросив тряпку, хохотал ломающимся баском. — Тарасу на коммерцию медведь лапой наступил. — А тебе на ухо…
— А тебе…
Саня от души смеялся над братьями.
— Внимание, беру «генетическую отпечатку!» — И Вербицкий с ухмылкой шлепнул Тараса по босой ноге. — Генетические отпечатки — это новое оружие современных сыщиков. Любая чешуйка кожи, волос, если его оставили на месте, позволит раскрыть преступника…
Тарас лишь тяжело вздохнул.
— Эх, теперь курнуть бы… Все равно окно открыто.
Но вспомнил, как Серый, вывернув его карманы и отобрав очередную пачку сигарет, язвительно заметил: «Спасибо, малыш, помогаешь экономить зарплату. Она ведь у офицера не столь уж и большая…»
Парамон-младший выругался, и тут в дверь вломился неугомонный дежурный по роте.
— Господа бомжи, не пора ли вам пора? Время… — И взглянул на новенькие часы.
Было ясно, что ребята волынили. Время спортивно-массовой работы уже заканчивалось, а идти на уроки не хотелось. Уж лучше «на свежем воздухе» в туалете, чем опять зубрежка в классе…
За дверью мелькнула зловещая тень Серого. Все притаились. Заметив дежурного, майор вернулся и, сделав ему втык, презрительно пробежал по вытянувшимся лицам ребят.
— Парамоны, марш на самоподготовку! — бросил резко Серов. — А ты, Вербицкий, зайди в канцелярию.
— Когда, товарищ майор?
— Не «когда», а сейчас.
Майор Серов, помыв руки, вытер их полотенцем и бросил Вербицкому:
— Садись, в ногах правды нет.
— Лучше постою, товарищ майор. — Саня ожидал от Серого какого-то подвоха.
Серый улыбнулся.
— Нехорошо, Вербицкий, спать в душевой, — вдруг негромко сказал он. — Можно подумать, по ночам в самоволку шляешься, а?
Вербицкий машинально «шурупил»: значит, майор Поликарпов все же донес…
— Виноват, товарищ майор. Разморило…
— Говоришь, разморило? — Серов пристально и с насмешкой посмотрел в глаза Вербицкому.
Саня невольно подумал о новом наказании, но майор, роясь на столе в каких-то бумагах, примирительно сказал:
— Вот, небось, стоишь и думаешь, что майор Серов такой-то растакой-то… только вот и знает, как бы напакостить. А я ведь… Я свой взвод люблю. И какие бы ни были ребята — всех люблю. Для меня вы все одинаковы. Ты пойми это, Вербицкий. Да… как говорят, трудно в учебе, легко в бою. Я добавил бы — и в жизни. Так ведь?.. Тем обиднее, что для тебя и для всех я — ненавистный Серый. А поразмысли… С какими трудностями, только мне и знать, но я заставляю вас учиться, хорошо учиться! А когда суворовское останется позади, когда повзрослеете да поймете почем фунт лиха, вот тогда и оцените, что такое действительно стоящая учеба, и на меня взглянете по-другому: вот, мол, был майор Серов — ни с чем не считался, требовательный был мужик. А ради чего он это делал? Ради нас… Из других взводов серятина вышла… А мы-то в престижных училищах да в академиях… Одним словом, карьера, брат! Я вас сейчас понимаю, Вербицкий. Несмышленыши. Но ты-то неглупый парень, с журналистскими способностями.
— Да это, товарищ майор, папа придумал. Уж как повезет в этой жизни…
— Отец у тебя — человек славный. Постараешься и ты, обещаю, поедешь во Львов на журфак. Поедешь, это говорит тебе майор Серов, а он свое в этой жизни повидал…
— Товарищ майор, я стараюсь…
Вербицкий никак не мог понять, чего же хочет от него Серый. Он пытался угадать это по его лицу и даже, кажется, что-то угадывал: взгляд майора поначалу колючий потеплел, оттаял, и майор Серов как будто уже и не тот Серов, а свой малый.
— Слушай, Вербицкий. Многие суворовцы настроены против меня. Ты парень умный и авторитетный… Я хочу, чтобы ты был моим союзником.
— Я постараюсь, товарищ майор. Разрешите идти.
Но Вербицкий так и не понял Серого, что же он предложил — фискалить? Так это в роте считалось самым последним делом, за что крепко били и били, как он считал, по справедливости. Или взводный предложил что-то другое, смысл чего до Сани еще не дошел… Тем не менее на сердце Вербицкого отлегло. С душевой вроде пронесло…
7
У этой недели был суровый норов. Глеб Сухомлинов чувствовал нарастающее напряжение в душе. Казалось, усталость ничем не снять: она накапливалась, переходя в раздражение. А тут, как гром с ясного неба, марш-бросок. Сам начальник училища, генерал Репин, упорно и долго, не жалея голосовых связок, разглагольствовал о суворовской «науке побеждать». В роте же поговаривали о другом: о приезде какого-то высокого начальства. Вот, мол, и заволновался, забеспокоился наш седеющий генерал, нюх у которого на начальство, как у хорошей охотничьей собаки. Все знали, как генерал любил показывать товар лицом.
Марш-бросок вымотал до чертиков. Суворовцы едва держались на ногах. Но рота тем не менее была удовлетворена. Сухомлинов, пожалуй, лучше других понимал это состояние, когда марш-бросковая встряска (рота показала неплохие нормативы) неожиданно поднимала суворовский дух: чего там, поднадоела скучная тягомотина учебы. Так зазубрились, что хоть плачь!..
На плацу вдоль строя шел генерал и внимательно всматривался в сухие, усталые лица.
— Суворовцы, смысл жизни состоит в том, чтобы вырасти толковыми офицерами. Я знаю, о нашем училище идет добрая слава. На гражданке считают, что мы даем хорошую общеобразовательную подготовку. Не хвалясь — это так! Но мы, кроме того, считаем, что даем прекрасную физическую закалку, столь необходимую для воинской службы. Без нее суворовец — еще не суворовец… — Генерал важно оглядел строй и улыбнулся широким открытым лицом. — Верно я говорю?..
Чтобы сказать что-то веское, генерал обычно поднимался на трибуну — она стояла посередине плаца. А тут быстрым, волевым шагом обошел черные шеренги затянутых в мундиры суворовцев и без всяких придирок весьма буднично приказал:
— Командирам рот развести по казармам.
Пожалуй, начальник училища был прав, и на гражданке с давних пор почему-то считалось, что суворовцы получали хорошую общеобразовательную подготовку. Между тем сами суворовцы на этот счет были иного мнения: да все, как в обычной школе, разве что за невыученный урок командир взвода три шкуры спустит, а то и душу вытряхнет. И все равно не учили, шпаргалили и всячески отлынивали от занятий.
Большинство суворовцев — это бывшие добросовестные школьники. Учиться им просто: и математику, и физику они легко брали усилием воли, как собственной, так и командирской. Нет, они не открывали Америки, — этого от них никто и не требовал, — обладая хорошей памятью, дисциплинированные под ежедневным давлением командиров, они просто добросовестно перемалывали школьные учебники и ровно настолько, насколько от них требовали. Конечным результатом была оценка. Потому потенциально все рвались в отличники…
Глеб Сухомлинов хорошо был вписан в эту жесткую систему, и все же она утомляла его и даже порой раздражала, вызывая, как и у многих ребят, желание уйти из училища. И многие бы ушли, забыв о своем офицерском призвании. Но сдерживало, пожалуй, именно то распространенное мнение, что училище дает хорошую общеобразовательную подготовку…
По натуре Глеб не школяр. И тяготел он больше к ребятам мыслящим, для которых учеба, нацеленная на отметку, престижа не прибавляла. Но в отличие от них («боевой парень Глеб в прятки не играет») имел он некоторую приспособляемость, она-то и помогала ему, по крайней мере, не лезть на рожон и особо не конфликтовать с преподавателями и командирами.
Не то, чтоб он умел чувствовать золотую середину — этого, пожалуй, ему еще не хватало, — просто в отличие от шебутных ребят он лучше понимал себя и, возможно, жизнь, в которую входил — даже увлечение акробатикой было для него жаждой познания чего-то необычного в этом интересном мире. И когда майор Шестопал по пятницам стал проводить в комнате отдыха беседы об армиях иностранных государств, Сухомлинов первым из суворовцев оказался его союзником.
— А ты, браток, головастый, — однажды добродушно сказал командир роты, особо теплым отношением к вице-сержанту не отличавшийся.
Глеб рассказывал о стратегии и тактике американской армии, и Шестопалу понравилась эрудиция суворовца. Тогда, сообразив, что теряться нельзя, Сухомлинов предложил сделать более подробное сообщение об американской армии.
Ротный почесал затылок и, не раздумывая, дал ему увольнение в библиотеку Дома офицеров.
— Только смотри, Сухомлинов, отнесись честно! — и погрозил пальцем.
Сказалась застарелая офицерская болезнь: если суворовец в городе, то не доверяй ему, потому как непременно его обуревают какие-то низменные страсти. Но Глеб был не из таких. В Доме офицеров, поболтав немного для знакомства с молоденькой библиотекаршей, он не без ее помощи приступил к сбору материала. Газеты, журналы, нужные книжки — все было здесь, под рукой. Тем более суворовец девушке понравился, и она старалась изо всех сил ему помочь.
Глеб всегда и легко угадывал, когда нравился. И вице-сержант вел себя с игривым достоинством.
— Спасибо, Марина. Если загляну, не прогонишь?
Девушка смутилась, вскинула на ладного суворовца короткий взгляд.
— Конечно, Глеб!
И это простое, незамысловатое «конечно, Глеб» страшно обрадовало Сухомлинова: как-никак, а с этой девчонкой необходимо завязать деловые отношения.
Возвращаясь в училище, Глеб уже подумывал о том, как он спланирует свое выступление. Он представлял себе, как хитроватый Шестопал, по прозвищу Шпала, скосив на него глаза, с удовольствием будет вытягивать трубочкой губы.
— Вы, вице-сержант, как мне кажется, поработали!
…Вот и показались красные корпуса, «запахло родной конюшней», и Глеб прибавил шагу. Жидковатая, с опавшей листвой аллея шла вдоль длинной металлической решетки — тоже достопримечательность! Кто-то в свое время постарался — высокие в два роста прутья, толщиной в добрый палец, кое-где были удачно раздвинуты и согнуты так, что опоздавший из увольнения или самоволки спокойно мог проскочить незаметным, стоило ему нырнуть в такую дыру. Она сокращала время, когда просто не хотелось тащиться до КПП.