Увидев огромного, бронированного с головы до ног и плечистого, как шкаф, эрейца с топором в руке, бунтовщики на мгновение потеряли способность соображать. Но тут же нашлось несколько человек, опьяненных алкоголем и неуемным гневом, которые бросились в атаку, увлекая за собой остальную толпу. Олух замахнулся топором и одним ударом сбил нескольких нападавших. На него тут же накатила еще одна волна только для того, чтобы погибнуть от очередного удара могучего эрейца. Лишенные каких-либо доспехов, изможденные и наступающие толпой бедняги падали под ударами дубины, как травы во время сенокоса. За спиной сержанта стояли солдаты и били кинжалами тех, кому каким-то чудом удавалось увернуться от топора. Носьерес вместе с двумя арбалетчиками прикрывал тыл и защищал меня и Ферре.
Несмотря на поразительную эффективность Олуха и кровавую жатву, которую собирал его топор, снова и снова кому-то удавалось проскользнуть между его ударами. Палки, тяпки и молотки не могли, конечно, пробить его броню, но то и дело какой-нибудь вооруженный ножом противник добирался до Олуха и вонзал лезвие в одну из дыр в его броне, прежде чем поддерживающие его солдаты успевали отреагировать. Великан яростно ревел, как раненое животное, отгоняющее мелких хищников, но ран на его теле становилось всё больше, а промежутки между его ударами оказывались все длиннее. Наконец он достиг предела своей выносливости, и волна атакующих накрыла его, опрокинула на землю, и множество лезвий вонзилось во все доступные для ударов места. Олух прорычал в последний раз, прежде чем длинный клинок, вонзенный в глаз, не заставил его замолчать навсегда. Остальные эрейцы оказали ожесточенное сопротивление, но не смогли сдержать натиск толпы и падали один за другим. Носьерес быстро оценил обстановку и, не обращая внимания ни на нас, ни на своих людей, бросился бежать. Двое из его солдат, которые должны были нас охранять, совершенно растерялись, с изумлением глядя вслед своему бегущему командиру.
Дальше дела пошли намного легче. Оба охранявших нас арбалетчика, в отличие от остальных членов отряда, были облачены не в полный доспех, а только в легкие кольчуги. Я достал припрятанный нож и вонзил его в шею первому. Ферре, несмотря на связанные руки, схватил второго за лицо и выцарапал ему глаза пальцами. Я разорвал узы моего товарища, и мы пустились бежать. Двое эрейцев все еще оставались в живых, но они были слишком заняты, отражая натиск черни, и не заметили то, что происходит за их спинами.
Я не мог двигаться слишком быстро, потому бежал легкой рысцой и постоянно стонал от боли, прошивающей грудь. Мы добрались до конца улицы и увидели перед собой совершенно пустынную местность. Все жители района сбились в толпу, которая, лишенная какого-либо руководства, не догадалась, конечно, окружить нас. Путь домой для нас был свободен, а благодаря плащам, которые по щедрости своей дали нам эрейцы, мы скрывали полковые знаки отличия.
Носьереса нигде не было видно. Впрочем, преследовать его мы не собирались. В моем состоянии я не смог бы идти в ногу с Ферре, а о том, чтобы разделиться, и речи быть не могло. К тому же, капитан Восьмого кавалерийского полка был одиноким эрейцем с офицерскими знаками отличия, затерявшимся в мятежном квартале. Его шансы на выживание были не слишком велики.
– Если не считать того, что его закололи, как бронированную свинью, во время битвы с ордой изможденных и плохо вооруженных бедняков, то смерть Олуха была почти героической, – закончил я свой рассказ. – Кто знает, может, когда-нибудь о нем сочинят песню, в которой изрядно приукрасят всю ситуацию.
Считала и Йорлан хихикнули. Они пришли в мою келью, где я медленно приходил в себя, целыми днями лежа в постели. Оба с большим удовольствием выслушали рассказ о печальном конце Олуха.
– Это действительно ужасный способ покинуть этот мир, – заключил Считала. – Заколот тупыми, ржавыми кухонными ножами.
– Я не хочу вспоминать о нем таким образом, – заявил Йорлан. – Я предпочитаю помнить его таким, каким он был в самые прекрасные моменты. Когда Олух, вдрабадан пьяный, дрался со случайными людьми на улице. Совершенно голый, он выходил на балкон борделя и ссал прохожим на головы. Когда он убивал, насиловал и грабил целые деревни…
– Надо отдать ему должное, он был выдающийся мародер, – признался интендант, задумчиво вздыхая.
– Да, у него была поистине непревзойденная техника, никто не умел так эффективно, как он, лишать невинных людей имущества.
– И он предавался своему ремеслу с неподдельной страстью, столь редкой в наши дни. Таких грабителей в мире больше нет.
– Это правда, сейчас все эти халтурщики грабят деревни и города без какого-либо воодушевления и интереса к своей профессии, как будто совершенно не верят в свои силы, без какого-либо чувства призвания. А Олух действительно любил свою работу и вкладывал в нее всю душу.
Я прервал эту сентиментальную сцену и бесцеремонно приказал им выйти в коридор. Они пробормотали что-то о неуважении к скорбящим и ушли, изобразив, что хлюпают носами и проливают слезы над прискорбной судьбой сержанта. Наконец меня оставили в покое, и я смог заняться чем-то полезным. Меня ждало продолжительное выздоровление, во время которого чрезмерная подвижность была нецелесообразна, поэтому не оставалось ничего другого, как быть полезным в положении лежа. В течение нескольких дней, прошедших с того мордобоя, который мне устроил покойный сержант, мне предстояло продолжить свое знакомство с материалами о языческих верованиях провинции Каэлларх, которые я получил от Зеленого. Я не узнал из них ничего нового, они лишь повторяли и подтверждали то, что я уже знал из «Забытых бестий».
Помимо Зеленого и Считалы, ко мне регулярно приходил Цефель, изливая все новые проклятья в адрес Ифрита. Ника в очередной раз запретила нам мстить стукачу, считая это самым прагматичным подходом. Сержант совершенно потерял голову, он не думал ни о чем другом, кроме как о способе содрать с дантиста шкуру живьем. Он стал настолько рассеянным, что более я не мог поручить ему ни одной серьезной задачи. Единственное преимущество заключалось в том, что бойцы очень старались не давать ему повода для срыва, пока он находился в этом убийственном настроении, и дисциплина в роте неожиданно улучшилась.
И поскольку я по-прежнему был выбит из строя, Цефель постоянно злился, а Зеленый зарылся в книги по старым верованиям, то вся самая трудная работа досталась Чи. Я, конечно, имею в виду Доро Менехайма и его землю, которая была так важна для Вээн. На следующий день после потасовки у Ифрита я ввел сержанта в курс дела и в один прекрасный вечер отправил ее вместе с охраной в дом купца, чтобы она ему доходчиво разъяснила, почему в его же интересах незамедлительно погасить долг роду ван Доррен, причем в такой, а не иной форме.
Чи, которая до этого не раз издевалась над моей привычкой выбирать самое простое решение, сама повела себя не слишком деликатно. В сумерках она выломала дверь в особняк купца, вырубила его слуг и часовых, разбила какой-то бесценный фарфор и, наконец, сломала нос самому Менехайму. После этого спектакля она спокойно объяснила ему, что его прежняя фискальная политика была безответственной и неблагоприятной по отношению к уважаемым деловым партнерам, которые теперь требуют возмещения ущерба, а конкретнее – передачи в собственность определенного земельного участка. Она сообщила купцу, что завтра к нему явится представитель этих партнеров и представит ему готовое к подписанию соглашение, по которому Менехайм откажется от прав на соответствующие земельные участки. Купец, безоружный и полуголый, лежа на полу в своей спальне в окружении грозного вида хулиганов (ну, за исключением Чи), с радостью со всем согласился и пообещал без обсуждения подписать всё, что ему скажут.
Однако, когда на следующий день представитель семьи ван Доррен явился к дому должника, на него спустили собак. Купец, конечно, был не настолько глуп, чтобы обращаться к Городской страже или эрейским войскам за помощью. Сейчас ему не помогли бы даже связи во дворце губернатора. Вээн и ее родственники имели гораздо большее влияние, чем Менехайм, который не смог бы выиграть с ними в открытой войне. Тем не менее он не собирался слишком быстро сдаваться. Он нанял шайку собственных головорезов, которые должны были денно и нощно охранять его особняк, и вообще перестал выходить из поместья.
Чи, конечно, все равно нашла способ повлиять на него. Через два дня после того как купец превратил свой дом в крепость, кто-то разгромил трактир, принадлежавший его племяннику. Еще через день сгорел склад, где должник ван Дорренов хранил свои товары. А вскоре после этого дом, где жил брат Доро, так качественно забросали камнями, что в нем не осталось ни одного целого окна. После всего этого сержант перешла к последнему этапу своей операции. Безумный Йорлан одарил ее запасом своих «ароматов», и когда через два дня Доро Менехайм проснулся от блаженного сна, он обнаружил у постели труп своей любимой собаки.
Этого было достаточно, чтобы до купца дошла серьезность ситуации. В тот же день он сам явился в резиденцию ван Дорренов, чтобы добровольно подписать договор о передаче земель и отдать Вээн приглянувшиеся ей участки.
Первое, что я сделал, когда наконец встал на ноги, – это навестил Араи. Вээн ван Доррен не связалась со мной, несмотря на то что мы проделали образцовую работу по делу Менехайма. И поскольку я стал ее специалистом по грязной работе, стучать в дверь родового особняка и просить аудиенции вряд ли было бы правильно. Поэтому я поймал Ферре, чтобы он пошел со мной в качестве охранника, и медленным шагом выздоравливающего направился в бордель на Окольной.
На улицах по-прежнему было неспокойно, а нервишки у людей шалили. Недавние беспорядки не сумели разрядить недовольство, копившееся под спудом рутинной жизни города. Проходя мимо ратуши, мы увидели, как несколько десятков человек довольно открыто выражали свое отношение к эрейской администрации. Эта протестная группа не столько демонстрировала свою приверженность некой идеологии, сколько стремилась выразить всеобщее разочарование. Один из протестующих держал в руках транспарант с написанным корявыми буквами лозунгом на каэллархском диалекте: «Еб твою мать!». Чуть поодаль десяток манифестантов непрерывно скандировали: «На! Хуй! Ни-ще-ту! На! Хуй! Ни-ще-ту!» Несколько скучающих стражников наблюдали за протестом с безопасного расстояния и делали вид, что держат ситуацию под контролем.