И все же мне казалось, что любовь наша спрягается не в настоящем времени.
Она питалась вещами из прошлого – соблазном, шармом, обязательствами – и из грядущего – надеждами. Она посматривала в будущее, да что там, какое будущее? Женитьбы и замужества детей, когда-нибудь. Лиловый лукавый рассвет, наконец, когда мы будем совсем одни, вдвоем. Внуки. Старость, о которой нам прожужжали все уши в журнальных статьях, в до неловкости смешных передачах, что, мол, она – панацея брака, его чудесное завершение, покой после бурь. Вздор. Какое будущее для людей, которые любят друг друга? Надежды – их недостаточно, они – отрицание мгновения.
Наша любовь не спрягалась в настоящем времени, а я хотела жить в настоящем, в том настоящем, в котором спрягаются чувства, пламенеющие в своей эфемерной неотложности.
Любить изнурительно, а с Оливье я не была изнурена.
«– Послушайте, дядюшка Сеген, я у вас скучаю, отпустите меня погулять в горы».
Софи размахивала билетами на поезд и самолет перед моим носом.
– Разорилась, но плевать. Когда речь идет о жизни и смерти, я не жмусь. Отъезд в субботу утром. Поезд до Парижа. Такси. Потом самолет до Мадрида. Аэропорт имени Адольфо Суареса, Мадрид-Барахас. Адольфо Суарес, Мадрид-Барахас, звучит, правда? Уже веет бакарди, милонгами, танцорами танго. Пахнет влажными ночами. Лоснящейся кожей. Мохнатым трепетом. Возвращаемся во вторник на рассвете, к открытию твоей лавочки. У тебя глаза-щелки. У тебя еще запах танцора на коже. Один-два засоса, но плевать. Ты сделала все глупости, какие хотела, в этот уик-энд – я не говорю, что и сама не позволю себе пару-тройку. Во всяком случае, твоя абсолютная подруга тебя прикроет. Я – лучшая в мире страховка. Душ у меня, и – оп-ля! – домой. Оливье открыл шато-де-ла-год. Он говорит тебе, что ты красивая. Что он тебя любит. Что скучал по тебе. Дети надраили палубу. Они больше не просят тебя купить желтую или голубую собаку. Не пристают с Ла-Болем и сплавами по реке. Ты смотришь на них и говоришь себе, черт возьми, семья – это прекрасно. Повторяй за мной, Эмма. Черт возьми, семья – это прекрасно. И тогда ты скажешь себе, что правильно сделала, послушавшись твою подругу Софи. Что она тебе жизнь спасла, твоя подруга.
Смех и слезы. Гроза разразилась на моем лице.
Тут в магазин вошли две молодые женщины. Софи встретила их. Занялась продажей. Жилетик тонкой вязки. Чайная роза, размер на шесть лет. Она даже уговорила их взять вязаную шапочку, которая идеально подойдет к жилетику. Они ушли в полном восторге. Софи, продавщица месяца! – воскликнула она, смеясь, и я упала в ее объятия. В ее округлые, уютные руки. Мамины руки. Моя мама не обнимала меня, не душила в объятиях, и у меня не возникало желания вернуться в нее, туда, где покой.
– Подумай еще, – прошептала моя подруга, – пожалуйста. Уедем в Мадрид, Эмма. Я знаю, как ты обожглась, сама через это прошла. Ты думаешь, любовь – это вода, так берегись воды. Она не гасит пламя, наоборот. При соприкосновении с ним она нагревается и кипит.
Я не могу забыть последний раз, когда я видела Александра. Потому что в этот день мы выбрали дату нашего отъезда, но главное, потому что в этот же день мы поцеловались – нетерпеливым, лихорадочным вокзальным поцелуем.
Мы уедем 20 апреля.
В понедельник, в сердце весны.
После последнего уик-энда – я с Оливье и детьми, он со своей женой.
У нас обоих будет легкий багаж, кое-какие сбережения. Это было глупо, я знаю, это ребячество, но какое же манящее. Удар грома, молния, безрассудство, жизнь, расплывающаяся акварелью, другая, проступающая. Вот так просто. Так прекрасно. Так окончательно.
И так неблагоразумно – но, не правда ли, иной раз неблагоразумие разумнее всего?
По направлению и по климату наши желания совпадали.
Мы поедем поездом на север. Бесконечные пляжи. Дешевые комнаты с видом на море. Море серое, и синее, и порой черное, бурное, как наши сердца. Потом, позже, еще дальше на север. В Ирландию. Норвегию. Исландию. Мы мечтали о белизне.
Он напишет свой роман, «Пивная Андре». Мы будем его сюжетом. Он будет нашей жизнью.
И роман никогда не кончится.
В последний раз, когда мы с ним виделись, мы поцеловались в первый раз.
Мы были во внутреннем дворе Старой Биржи, скрытые аркадами в двух шагах от его редакции, в лихорадке, два изголодавшихся и робких подростка. Я до сих пор еще дрожу. Я могла бы удовлетвориться этим поцелуем. Он отчасти сбыл мои желания, утолил мой голод. Заполнил на время мои пустоты. Его рот был нежным и жадным, и я приняла эту жадность за комплимент. Его пальцы танцевали на моем затылке, на спине, на шее и груди; его пальцы, легкие и грациозные – потом мне вспомнились проворные лапки насекомых, танцующих на воде. Водомерок. Я могла бы насытиться этим поцелуем. Я должна была им насытиться. Но я хотела еще много других. Уже.
Это уже, которое в семь лет сделало меня взрослой в одночасье.
«Белянке захотелось вернуться. Но тут она вспомнила колышек, веревку, ограду вокруг лужайки и подумала, что никогда уже больше не сможет жить на привязи. Она решила остаться в горах».
Теперь я это знаю. Наша потребность быть любимыми ненасытна, а наша любовь неутешна.
Софи выбросила в мусорное ведро билеты на поезд и самолет. Она улыбнулась улыбкой такой же чудной и серьезной, как у Энн Бэнкрофт[21], на которую она часто бывает похожа, и тогда хочется сказать ей, что она красивая, а потом она сказала, я тебя понимаю, Эмма, я сама такая же.
И добавила:
– Когда это кончится, когда твое сердце разобьется вдребезги, я помогу тебе его склеить. Осколок за осколком.
И она ушла.
Оливье.
Он потрясен. Ничего не понимает. Он разбил две-три вещицы в доме, потом успокоился. Его горе переменчиво. Он выдвинул аргумент – дети. Другой – угроза его болезни. И еще, касающиеся в основном чувства вины – мужчины умеют порой ударить ниже пояса. Он десять раз повторяет: я не понимаю и хватается за голову, как актер средней руки. Его бросает от агрессии – кто это? я ему морду набью – к отчаянию – значит, ты меня больше не любишь? Все кончено? Рыдания. Иногда наши руки соприкасаются. Я говорю ему, что он ни при чем. Что я искала головокружения, а он мне его не дал. Что теперь мне хочется, чтобы этот мужчина трогал меня, целовал меня, кусал меня, душил меня. Что он мне нужен, и этого не объяснить, и я знаю, что это самое ужасное – что я не могу объяснить. Он пытается опошлить мою любовь к Александру. Говорит, что дело в банальном сексе. Кризис секса, кризис среднего возраста. Вульгарность часто возникает, когда верх берет страх. Мещанка, которой только и надо раздвинуть ноги. Грязь. Он заходит слишком далеко, назвав меня дешевкой. Тогда я напоминаю ему, что я-то не называла его ни дешевкой, ни как-либо еще, что я вообще ничего не сказала, когда у него была эта история с Каролиной. Он весь напрягается. Угрожающе. Заявляет, что я несу чушь, сочиняю, нет, ты послушай себя на минуточку! Я стою на своем. Ты тогда взял ее на ресепшн салона. Ты говорил, что тебе нужна очень красивая девушка. Что когда клиенты тратят пятьдесят тысяч, или восемьдесят, или даже больше ста тысяч на машину, они имеют право на улыбку красивой девушки. И ты добавил: очень красивой девушки, которая предложит им чертов очень хороший кофе. Он отрицает. Третью вещицу он разбивает теперь. Отрицает еще энергичнее. Ей не было и двадцати лет, Оливье. Ты отвозил ее домой вечером. Она, должно быть, пахла скошенной травой, влажной весной. Едва распустившейся рощей. Допотопный запах уголовного кодекса. Ты возвращался с такими розовыми щеками, горячими, горящими, какие были у тебя со мной в самом начале. Он встает, кружит по комнате, как зверь в клетке. Ты красивый, Оливье. Ты, наверно, был для нее идеальным мужчиной. Со временем ты стал лучшим любовником, даже очень хорошим любовником, и ее новорожденное наслаждение было твоим наркотиком. Я спрашивала себя, трахаешь ли ты ее в роскошных машинах или водишь в отель. Он сжимает кулаки, но не замахивается на меня. Выкрикивает раздельно, по слогам: «Я-ни-когда-с-ней-не-спал!» Я прошу его говорить потише, из-за детей, и само это слово, дети, тотчас нас утихомиривает. Я шепчу ему, что мне очень жаль, – я думаю об отце, который просил прощения у матери, так и не объяснив, за что. Он говорит мне о зле, которое я натворила. Огромном зле. Говорит, что, если я уйду, не стоит и пытаться вернуться. Я отвечаю, что не вернусь. Он просит меня дать нам шанс. Потом он обнимает меня, и все кончено.
Я была ликованием. Я была меланхолией. Я была томлением, порами кожи и эфиром.
Я была наслаждением.
Я была любовью.
Я была бесконечна.
Я изменила прическу.
Попросила мою косметичку сделать мне эпиляцию и интимную стрижку.
Сделала глубокую чистку – лица и тела.
Выбрала новые духи.
Новое белье.
Я купила новую пару туфель – на каблуках повыше.
Я убрала обручальное кольцо в ящик ночного столика, годы оставили светлый шрамик на безымянном пальце.
Мужчины и представить не могут, сколько всего нам надо сделать, прежде чем отдаться.
И наступило завтра.
Луи сказал – мне плевать. Манон – что я спятила, что я сломала ей жизнь. Леа плакала, давясь рыданиями, мы с Оливье кинулись к ней, ее вырвало слюной, слезами, мы уложили ее на бок, успокаивали, прикладывали ко лбу мокрое полотенце, гладили по спинке, пока она не задышала более-менее ровно.
Позже, когда она наконец уснула прямо среди нас, мой муж в последний раз попросил меня хорошенько подумать и добавил, что, если я выйду в эту дверь без него, без детей, то все будет кончено, уходя уходи. Двое старших были с ним согласны.