Я прошептала им, что я их люблю. Они даже не возразили. Я пообещала, что мы еще увидимся. Они не спросили – когда.
Меня пробрал озноб – от холода.
«Ничего не было страшно Беляночке.
Одним прыжком одолела она горный поток, обдавший ее белой пеной».
Стечение обстоятельств.
Через три месяца после нашей первой встречи я иду одна по улице Федерб.
В конце улицы – вокзал.
Я иду к вокзалу, и мне вспоминается бледное лицо Женевьевы в «Шербурских зонтиках», печаль Ги, их песня. Она запевает: «Останься, не уезжай, умоляю». Он отвечает: «Я уезжаю, / Не смотри на меня».
Прощания всегда бурны, как и встречи после разлуки. Тела сталкиваются. Соединяются. Страх захлестывает все, и успокаиваешь себя мыслью, что в нем-то и кроется порой благодать чувств, доказательство их непреложности.
Солнечно. Я усаживаюсь на террасе «Трех пивоваров» напротив вокзала, где у нас назначена встреча.
Кладу сумку рядом с собой – о, она совсем легкая; новую жизнь не начинают с громоздкими чемоданами. Заказываю газированную воду. Нет, без лимона, пожалуйста, спасибо.
Уже почти полдень. Сегодня понедельник, 20 апреля.
Официант ставит передо мной перье, подсовывает чек под бутылочку. Пузырьки воздуха блестят. Маленькие круглые бриллиантики. Серебристые. Ожерелье из ртутных жемчужин.
Мое сердце бьется медленно, оно тяжело, оно болит. С рассвета, с того момента, когда я покинула Бондю и оставила позади целую жизнь, меня не отпускает то же чувство крушения, которое испытывали Женевьева и Ги на перроне в Шербуре, когда вокзал удалялся от поезда.
Я жду его.
Я жду его, и ком в желудке душит меня, как в первый раз, когда я услышала арию Чио-Чио-сан в «Мадам Баттерфляй», когда ощутила, разделила ее будущую боль, неизбежную, великолепную, эту молитву, песнь разбитой надежды: Vedi? È venuto! (Смотри-ка? Он пришел!»)[22].
Но он не придет, Чио-Чио-сан, и мне так грустно за вас.
Он не придет.
Сколько женских грез разбилось в прах. Океан полон тел, изнуренных желанием: бакланы иногда выклевывают им глаза и бросают их в небо, где они становятся звездами.
Трудно сказать – да. Нет – так легко. Нет, я не люблю тебя. Нет, я не голодна. Нет, я так не думаю. Я не свободна, и нет, я не хочу умирать.
Сказать «да» – это быть живой.
Сказать «да» – это идти по гребню мироздания. Это сопротивляться ветрам. Это быть ветром.
– Я отвечу да, Александр.
– Тогда я постараюсь не промахнуться с вопросом.
Я жду его.
Молодая девушка села через два столика от меня.
Вдруг подходит еще одна. Это ее подруга. Она извиняется, что опоздала. Гран-Пляс перекрыли, говорит она. Мужчина. На велосипеде. Его сбил автобус. Кажется, он умер. Она рыдает. Это было ужасно. Он умер, а глаза у него были открыты. Он улыбался. А хуже всего – чемодан. У него был с собой чемодан. Он отлетел. Раскрылся. Внутри были одни только новые вещи. Упакованные рубашки. Брюки с ярлыком. Только новые вещи.
Падая, я увлекаю за собой стол, перье, бриллиантовые пузырьки, атавистическое горе женщин и злобный смех Бога.
Часть вторая«Сосновая шишка»
Я пришла в себя.
Меня перенесли внутрь кафе. Дали понюхать перечной мяты. Какая-то женщина щипала меня за щеки. Мне предложили водки. Спросили, не хочу ли я, чтобы вызвали «Скорую». Пожарных. Кого-нибудь. У вас есть муж? Семья? Моргните, если вы меня слышите, мадам.
У меня не было сил ни на одно слово, ни на какой жест.
На экране привинченного к стене телевизора за стойкой журналистка Кристель Массен, очень взволнованная, сообщила в выпуске 12/13 радио «Франс 3» о кончине коллеги из «Вуа дю Нор». Несчастный случай, попал под автобус близ Гран-Пляс – движение на которой будет открыто около 13 часов, уточнила она. Потом она напомнила, что каждый четвертый велосипедист, погибший в дорожной аварии, бывает сбит грузовиком или автобусом. Управление городского транспорта от комментариев отказалось.
Какой-то мужчина помог мне подняться. Мои ноги дрожали, они были хрупкими, как стекло. Я вдруг стала калекой. Разбитой женщиной. Сраженной насмерть. Я все же кое-как ушла из кафе. Резко затормозила машина, когда я переходила улицу, раздался крик. Земля была водой, и меня штормило. Я чувствовала, что тону. Смотрела на людей, и мне хотелось кричать. Слезы, как кислота, жгли щеки. В холле вокзала я упала на колени. У меня не было больше сил. Спешившие пассажиры задевали меня, другие обходили, как будто я была заразная. Прокаженная горем. Я смотрела на людей, стоя на коленях; мне хотелось, чтобы пришел отец, чтобы пришла мать, хотелось, чтобы они удержали меня и спасли, чтобы загладили эту жуть одним словом, одним поцелуем, как в благословенные часы моего детства. Служащий вокзала сказал мне, что здесь оставаться нельзя, и я встала. Я бродила в сквозняках, в запахах жирной выпечки, в душке светлого табака пассажиров, куривших тайком за колоннами, в испарениях человеческих тел, тошнотворных и едких. Я села в региональный экспресс, помеченный гневом и убожеством, до Ран-дю-Флье-Вертон с остановкой в Этапле, ближайший север. Туда, где тела должны слиться воедино до великолепного падения. Оголодавшие тела. Тела-каннибалы. Мое тело и тело мужчины, ради которого я все бросила.
Я села, вернее, рухнула на сиденье с рваной обивкой. Мое тело, разбитое, бесполезное и тщетное теперь; мое тело, всего лишенное еще прежде, чем было утолено.
Пассажиры оставили пустым свободное место рядом со мной.
Я приехала в Этапль после полудня.
Я долго бродила вдоль устья Канша, маленькой прибрежной речки, ничем не примечательной, и ненавидела смех чаек, музыку ветра в листве деревьев. И радость матери, возвращавшейся из школы с детьми.
Позже, совсем вымотавшись, я сняла простенький номер в привокзальной гостинице – убогую комнатушку сомнительной чистоты, сырую, с плесенью в крошечной ванной; бери, что дают, уже. Но у меня не было сил протестовать, защищаться. Меня могли бы ограбить, избить, убить, я бы и пальцем не шевельнула, звука бы не проронила.
Я бы даже, наверно, улыбнулась; выговорила бы «спасибо».
Я упала на грязно-бежевое покрывало – и душа покинула меня, воспарила под потолок, чтобы смотреть оттуда, как растворяется в ночи мое тело.
Я проспала тридцать часов.
Проснувшись, я была голодна, и от меня неважно пахло. Я приняла теплый душ, вымыла голову кусочком мыла. В зеркале отражалась безумица.
На ресепшен я посмотрела красными, опухшими глазами туристические проспекты и выпила чашку скверного кофе. В животе у меня урчало. Надо чего-нибудь поесть, посоветовала хозяйка. Набраться сил. А я только спросила ее, где остановка автобуса 513. Того, что идет в Кук. Я заплатила за две ночи и ушла тяжелой поступью. Вдова.
В автобусе мой лоб бился о стекло, и мне снилось, что окно открывается, и вылетает моя душа, и летит к нему, но судьба немилосердна к тем, кто остается.
Я вышла в Куке. Дошла пешком до кемпинга «Сосновая шишка».
И там я встретила Мими.
Слова Кристель Массен были жестоки. Мертвый угол. Он умер в мертвом углу. Он был невидим чьим-то глазам, тогда как мои одного его и видели.
Я позвонила жене Александра.
Надтреснутым голосом представилась как коллега из «Вуа дю Нор», редакции Сент-Омера, извинилась, что не смогла прийти на похороны. Сказала, что я потрясена. Опечалена. Ее голос был высокий, резкий, на грани истерики. Он меня бросил, ответила она. И повторила – он меня бросил. Я хотела сказать, что я знаю, что… Он меня бросил, так что мне с того, по-вашему?
Она бросила трубку.
Позже мне вспомнилось происшествие, о котором писала газета «Либерасьон» больше двадцати лет назад. Женщина просыпается. Надевает очки. Слуховой аппарат. Ее мужа нет рядом с ней в постели. Она зовет его. Он не откликается. И, собираясь спуститься в кухню, она видит тело мужа, неподвижно лежащее внизу лестницы. Голова повернута под неестественным углом. Он одет, в носках. Рядом с ним стоят ботинки и еще – закрытый чемодан. Он уходил от нее. Поскользнулся.
«Однажды утром коза посмотрела на горы вдали и подумала: «До чего же там хорошо! Как весело резвиться на вересковой пустоши без удавки на шее! Ослам и волам годится лужайка. Козе нужен простор».
Мишель Морган.
Мими была хозяйкой кемпинга. Она сразу поправила меня. Не кемпинг, малыш, а отель под открытым небом, так теперь говорят, и повторила с нажимом: отель под открытым небом.
Она сидела в складном кресле, когда я увидела ее в первый раз.
Она вязала из оранжевой, тыквенного цвета шерсти, кажется, пуловер, и длинная сигарета, погасшая, чуть помятая, была зажата в ее губах. Она подняла голову и посмотрела на меня острым взглядом, каким иные мужчины оценивают женщин; вот она я: спутанные волосы безумицы, мертвенно-бледное лицо, дурацкий вид, легкая сумка в руках с новой жизнью внутри.
– Несчастная любовь? – фыркнула она.
– Хуже, – ответила я.
Она пригласила меня разложить кресло рядом с ней и сесть.
Потом замолчала, и спустя долгое время я спросила:
– Вы не зажигаете вашу сигарету?
– Уже десять лет я ее не зажигаю, малыш. Что вы хотите, не могу не тосковать по этой элегантности. Мои гризетки, как сейчас помню, когда разгуливали по дамбам Стеллы или на подходе к лесу Ле-Туке, в бухте Келли на изгибе косы, с сигареткой в руке, алый кончик был похож на маленький рубин. Это оказывало действие, и мужчины грезили. Что касается меня, мне пришлось бросить из-за проблем с дыханием, и я заполучила эти ненужные округлости, полтора десятка килограммов по самым скромным подсчетам.
Она посмотрела на мое изможденное тело и грустно улыбнулась: