В эти дни я помогала Мими в магазинчике кемпинга, и особенно в палатке, где жарилась картошка.
Вечерами от меня пахло сосисками и маргарином.
Вечерами у меня были жирные волосы, лоснящаяся маслянистая кожа.
Вечерами, после закрытия, она вновь бралась за спицы, и мы выпивали по бокалу, я вина, она ликера «Мари Бризар», дамское пойло, говорила она, слишком сладкое, чтобы захотелось еще, хотя, если верить господину Богосяну, в ночи большого горя ей случалось любить сладкое. И она рассказывала мне о тех временах, когда ее звали Мадам, когда желание мужчин было вежливо.
Вечерами я снова плакала.
В тот вечер я рассказала ей о том, что потеряла и что хотела удержать. Об этой укороченной жизни, которая затронула меня, не захватив. Об этом мимолетном настоящем, мечтавшемся мне вечностью. О том, как я принесла себя в жертву мгновению – мгновению, единственному возможному вместилищу счастья, он научил меня этому, он меня в этом убедил, и я ему поверила.
Я прыгнула в пустоту ради этого.
У меня кончилось вино, и Мими, отложив вязание, протянула мне бутылку ликера. Отпусти это, малыш. Бывает радостно порой ничего не удерживать. Мы чокнулись, она в пустоте мира, в неугомонном дыхании ветра, а мне почудились в этом дыхании волнующие слова Поппеи, перед тем как она отдалась Оттону, слова всех потерянных любовников, всех исковерканных желаний, всех разбитых любовей, и я подумала об огне в моей груди.
– Дай слову улететь, Эмма, отпусти его.
И, сидя перед трейлером, под небом, обещавшим теперь грозу, на ветру, уносившем песок, бумажки, детские мячи, женские шарфы, сохнувшее белье, я тоже дала себя подхватить буре, я улетела, и внизу, на Земле, я увидела Александра, катившего на велосипеде ко мне в «Три пивовара» с маленьким чемоданчиком, пристроенным в корзину, я увидела его руку, взявшую мою руку, как берут букет, увидела мою радость и мою серьезность, когда я сказала ему: да, да, я этого хочу; позже я увидела мое нагое тело и его нагое тело, они открылись мне алчными и прекрасными; они слились, как расплавленное железо, вода и ртуть, и тогда я увидела нашу просветленную ночь, я ощутила как будто пронзившую меня слезу, когда слово проникло в меня сквозь шипы и распустилось цветком на моих губах, и я наконец произнесла эти слова, он умер, и я повторила, громче, чтобы там, внизу, Мими меня услышала, он умер, и я упала с неба, лицом в песок, и Мими вскочила, и наступила темнота.
Но я осталась жива. Нужны же раненые, чтобы свидетельствовать.
Софи приехала под вечер.
Мы надолго замешкались в объятиях друг друга. Молча. Потом она посмотрела на меня. Увидела мою мертвенную бледность, несмотря на морской воздух. Круги под глазами. Она прижала ладонь ко рту, заметив, как исхудало мое тело, как груди, тяжелые прежде, вдруг стали такими легкими, она взяла меня за руку, и рука ее дрожала, она попыталась улыбнуться, и слезы подступили к ее глазам.
И тогда я сказала ей, что Александр умер, месяц назад, и она закричала.
Прибежала Мими, господин Богосян следом, он думал, мы подрались или Бог весть что еще, дзер тарикин! – проворчал он, дзер тарикин! в вашем-то возрасте! Мими вынула изо рта погасшую сигарету, не надо меня так пугать, дети мои, здесь малыши, здесь пенсионер из Сент-Омера, недавно овдовевший, чувствительный – от ваших воплей ему может привидеться кошмар. Софи извинилась. Мими улыбнулась киношной улыбкой, грозно-ласково, так это вы подруга, абсолютная подруга, добро пожаловать ко мне, аперитив через час, встречу всегда надо отметить, кто знает, сколько она продлится.
Она взяла под руку господина Богосяна, с робким изяществом, с видом Герцогини из «Котов-аристократов»[26], и они удалились.
Она призналась мне однажды вечером, что в иные ночи, те самые ночи большого горя, она пускала его в свою постель и давала ему волноваться, восхищаться, слушала его рассказы о вулканах его родины, открывая географию его тела, смеялась его нетерпению, его благодарности, сируниг ик! ты красивая! – она позволяла ему лгать, сказала она мне, сируниг ик! – и я ответила, что тоже нахожу ее красивой, а она вздохнула, нет, они – другое дело, я им кого-то напоминаю, вот и все, но они не знают, кого. Она рассмеялась. Их мать, быть может. Их старую мать.
Софи вытерла глаза, посмотрела на меня, спросила как. Автобус, ответила я. У Гран-Пляс. А, так это был он, я помню. Какой ужас. Какой трагический, тщетный, маленький ужас. Вернись со мной, Эмма. Поживешь у меня, ты не можешь оставаться здесь, в кибитке, в пластмассовом домике, ты должна вернуться, сказать им, они поймут, они простят.
Я еще люблю его, Софи. Я люблю его навсегда.
Моя абсолютная подруга обняла меня, и у нее вырвалось рыдание, тотчас подавленное смехом. Страх дает порой странную смесь.
– Мы выпьем сегодня. Я привезла вина. А завтра ты вернешься со мной.
– Алло?
– Это мама, Луи.
Хлоп.
Аперитив.
Мими пришла к нам с потухшей сигаретой, вставленной в очень длинный мундштук – у Одри Хепбёрн был такой же, уточнила она, – в одной руке, бутылкой «Мари Бризар» и чипсами – сыр и паприка – в другой. Можно развеяться немножко, сказала она, блеснув глазами. Еще были груши из Нанси, подарок одного клиента. Мы чокнулись втроем, она своим анисовым ликером, мы шато-рубин из бутылки, которую привезла Софи, с ароматом специй и пустоши, вино, созревшее на дороге Драсенуа, на востоке Лорга, на этой дороге вина, которую мы с Оливье должны были пройти вместе в ту пору, когда он обещал восхищать меня каждый день.
Мы говорили обо всем и ни о чем, пели дурацкие песенки, смеялись всяким глупостям, из-за выпитого, из-за ночной бабочки у лампы – ни дать ни взять, армянин, когда он кружит вокруг меня, хочет завоевать мои территории, – мы смеялись, потому что двое мужчин, проходивших мимо, предложили нам партию в петанк, и Софи, развеселившаяся, уже пьяная, ответила им, что четыре поросенка для трех таких красивых женщин, как мы, что, красивых? божественных, да, и не мечтайте, ребята; но мы все же угостили их вином, надо же остаться дамами, сказала Мими, класс не пропьешь, а Софи дала себя поцеловать, о, один поцелуй, быстрый, любезный, мимолетное касание языка, дерзкая рука на шее, другая на груди, она сказала, ты красивый, мягко его оттолкнув, и они ушли, счастливые. Чипсы кончились, и даже это нас развеселило.
Софи заговорила о мужчинах:
– Прибегают они со всех ног и убегают с такой же быстротой.
– Любопытно, – перебила ее Мими, – ведь с вашим тонким лицом, мордашкой роковой кошечки и вашим прелестным изящным телом мужчины должны приползать к вам, моя дорогая, приползать.
Вторая бутылка. Сен-мартен. Темный цвет, рубиновые отсветы, нотки какао и лакрицы.
– В нем есть густота, – прокомментировала я, очень профессионально, но тему никто не поддержал.
– Три брака, – уточнила Софи, прыснув, – и никогда я не умела их удержать, мужчин. Моя мать говорила, что они приходят ради любви, а остаются ради кухни.
Мими подлила себе своего белого ликера. Ее прекрасные глаза, такие светлые, блестели – две звезды, погрустневшие, далекие.
– Что они любят больше всего, – отозвалась она, – так это открывать других женщин, дегустировать их. Не могут удержаться. Новизна – вот что их влечет. Незнакомые небеса. Новая пористость кожи. Лакомые тупики. Они все как дети в кондитерском магазине. Всё хотят попробовать. Запустить пальцы во все конфеты. У них были восхитительные сладости дома, а они все равно приходили отведать моих девочек.
Мы посмеялись все втроем, но за видимой легкостью мы угадывали более мрачные нотки. Вино пыталось сделать меня забавной.
– Со мной, – сказала я, – чтобы быть уверенными, что не вернутся, мужчины предпочитают умирать.
Это было совсем не забавно. Это даже произвело эффект большой соленой волны. Все разом протрезвели. Мими снова наполнила свою рюмочку, выпила ее залпом и поставила на стол, словно стукнула кулаком.
– Нельзя тебе сидеть пить и ничего не делать, малыш, от этого усыхают и дурнеют.
Софи покивала с глупым видом, как собачки за задними стеклами машин моего детства:
– Вернуться в Бондю ты тоже не можешь, – сказала она, подняв палец, – теперь это сложно.
Я перебила ее:
– Каролина, знаю.
– Кто такая эта Каролина? – спросила Мими.
– Конфетка с перцем, – ответила Софи, залившись коротким смешком.
Я поставила бокал и посмотрела в светлые глаза Мими:
– Когда я была маленькой, – сказала я ей, – мой отец вечерами говорил мне о каникулах, о том, как мы убежим, он даже изображал ртом плеск воды и свист ветра, чтобы звучало реальнее, восхождение на вершину Барр-дез-Экрен, Южный канал на лодке, Антверпенский зоопарк, где мы увидим тигра, страшного зверя, чтобы показать мне страх мужчины, и даже просто полдня с ним в Механических мастерских, где он работал. Но мы так никуда и не уехали. То у него были срочные дела, то отлучки. А когда он ушел, он ушел без меня, как Александр.
Мими вылила в мой бокал то, что оставалось в бутылке:
– Я хочу выпить с тобой за твое путешествие во фламандскую землю, малыш, там ты найдешь поэтичные реки, настоящих мужчин, гортанный язык, голландский акцент, бычьи торсы, шершавые руки, пахнущие водорослями, потомков викингов, диких, необузданных, ты отправишься туда, чтобы увидеть твоего тигра, Эмма, и ты отпустишь их, отца и Александра.
Я хотела было запротестовать. Мими встала, поднесла длинный мундштук к губам, как иглу, которой собиралась их зашить, а перед этим она сказала:
– Уход – не всегда трусость, это и надежда на то, что придет.
Потом она повернулась движением, полным такого изящества, что я могла бы поклясться – на ней было сногсшибательное бальное платье.
Софи уехала через день, после суток в постели, целой упаковки болеутоляющего и легкого овощного супа, который она в себе не удержала. В следующие дни приехали отпускники. Господин Богосян регулировал движение на въезде в отель под открытым небом, Мими указывала каждому его место, давала инструкции и перечисляла, чем можно заняться: горки и качели для самых маленьких, столы для пинг-понга, мини-гольф, электрический бильярд, дартс, петанк, и, надеюсь, каждый из вас оценит, особенно господа, межкемпинговое первенство по футболу с вручением наград. Возможны дальние прогулки. Тематические вечера: кантри, карнавал, кускус, караоке. Все вывешено на ресепшен.