Я осталась на все лето.
Вечерами я работала. Я была Мадам Фри, как персонаж Роджера Харгрейвса, чьи истории я читала своим детям.
Днем я ходила к морю. Порой шла по пляжу на север, до Ле-Туке, а то на юг, к Мерлимону, Берку, Фор-Маон-пляжу.
Я пыталась закопать свое горе в песок, в ямы больше роста мертвого человека – я помнила ноги моего деда, которые пришлось сломать, потому что гроб был слишком мал, – и иногда ко мне подходили дети. Ты строишь замок? Можно вам помочь? Что ты делаешь? Однажды я взяла одного из этих детей на руки. Нашептала ему чужие имена. Манон. Луи. Леа. Я трогала его кожу, вдыхала запах его шейки, лизала пальцы. Он закричал, прибежала мамаша, вырвала его из моих рук, обозвав меня сумасшедшей, с пеной у рта, не пускать бы сюда таких больных.
В иные дни, сидя на песке, я смотрела на море и спрашивала себя, сколько времени продержалась бы на его блестящей поверхности, плывя в бесконечность. «Не то чтобы она надеялась убить волка – козе волка не убить, просто ей хотелось посмотреть, продержится ли она так же долго, как Ренода…» И один рыбак, чьи пальцы артроз превратил в крабьи клешни, дал мне ответ: потеря сознания через час, от силы два. Время выживания от часа до шести – шесть часов для спортсмена вроде Тедди Ринера, дамочка, не для креветки, ха-ха.
В иные дни, сидя на песке, я плакала.
А потом бежала к морю, чтобы утопить свои слезы, и теперь я знаю, почему море соленое.
Августовская ночь.
Согласно отчету Хайт 1976 года[27] – по памяти, – незнакомец есть фантазм номер один. Но благосклонный незнакомец.
Он вошел, когда я закрывала палатку, утомительным субботним вечером: было продано около двухсот порций картошки, столько же пива, пятьдесят лимонадов. Я хотела сказать ему, что… Но он перебил меня. Он сказал с лакомой гримаской, что ему бы хотелось десерт. И не какой-нибудь, а меня. На десерт. Я улыбнулась. На него даже не посмотрела. Сказала: я закрываюсь и открываюсь вам. (Три первых раза: незнакомец, это возбуждение и жалкая игра слов.)
Это длилось меньше четырех минут, за палаткой. Он вышел вовремя, перед тем как кончить. Перед тем как уйти. А я осталась, постояла одна, с его теплой спермой на ляжках, и вдруг начала смеяться. Неудержимым смехом. Потом к нему примешались слезы. Незнакомец не заполнил мою пустоту. Он только разбередил ее.
И я смогла оценить, до какой степени она бездонна.
С днем рождения.
Мне исполнилось сорок лет. Муж встречался с очень красивой девушкой, которой двадцать. Трое чудесных детей со мной не разговаривали. Три с лишним месяца я жила в трейлере на двоих в Куке, коммуне площадью тринадцать квадратных километров в Па-де-Кале. Мими подарила мне шарф и шапочку английской вязки из очень мягкой шерсти, ветер здесь коварный, объяснила она, подняв глаза к небу, он застигает врасплох, как брань, господин Богосян преподнес мне торт с мускатным орехом, он любит нас жирненькими, засмеялась Мими, и мне позвонила мать – я уже говорила, она никогда не пропускает мой день рождения.
– Оливье сам не свой. Такой милый человек, так тебя любит. Твои дети чахнут, Эмманюэль. Даже соседки подавлены. Мы только об этом и говорим. Читаем, чтобы попытаться понять. «Алая буква». «Госпожа Бовари». «Итан Фром». Но мы не понимаем. Никто не понимает, и это непонимание сводит меня с ума. Я надеюсь, что угрызения совести мешают тебе спать, что ты потеряла аппетит, потому что никто не должен спокойно спать и есть после такой гнусности. Я было подумала, что это у тебя предменопауза, что тебе захотелось понравиться в последний раз. Не смейся. Я знаю, о чем говорю. Ты думаешь, мне было легко с твоим отцом? Ты должна вернуться, Эмманюэль. Заканчивай свои дела с этим парнем и возвращайся.
– Он умер, мама. Ничего не было.
Я повесила трубку.
– Алло, Манон?
– В настоящий момент абонент разговаривает, мы сообщим ему о вашем звонке звуковым сигналом.
Я думаю, когда уходишь от тех, кого любишь, становишься незнакомкой.
Чуткость лузеров.
Это моя мать, а может быть, Софи ему рассказала. Оливье прислал мне коротенькое неловкое письмецо. Соболезнования по поводу Александра. Мелкие осторожные слова. Сжатые фразы. Он закончил просьбой идти к будущему.
В настоящем ничто не длится, написал он.
Мне, однако, кажется, что как раз в настоящем все длится, ведь в нем ничто не закончено. Это время меж двух времен. Фотография чего-то, еще не имеющего конца. Концы – они в будущем. Взять, например, мама уходит, тут мама еще есть, и ее уже нет. А если я пишу я умираю, я еще не умерла, я просто меж двух бездн. Мучительно прошедшее. Оно обладает незыблемым весом вещей, которые не сдвинуть, как валуны. Мама ушла – это нечто окончательное. Так же, как я умерла.
Ты ошибаешься, Оливье, настоящее – это место, в котором все длится. Ты обратил внимание, что только для глагола любить оно работает иначе? Оно хочет нам внушить, будто оно вечно, но мы оба прекрасно знаем, что это лишь обещание, лишь попытка. Оно – пункт назначения, и никто не знает, будет ли он достигнут. Он, вообще-то, в будущем.
Я люблю тебя значит я буду тебя любить.
Расскажи мне об Оливье, попросила меня Мими, вывязывая маленькую «косу» серого цвета на изнаночном поле, пока я открывала бутылку вина.
И тогда я сказала ей, что вкус к вину пришел мне от тебя, что это ты научил меня его языку, путешествиям, сладким головокружениям, хмелю, открыл наши темные стороны, которые оно пробуждает порой, печальное бесстыдство, каннибальские жесты; она ответила, что многие мужчины черпают в алкоголе мужество, чтобы заниматься любовью; я рассказала ей о нас, о том, как ушла от тебя ради надежды, плода, самого желания, а не потому, что больше не любила тебя, и тогда Мими вынула погасшую сигарету изо рта с удивительным изяществом и прошептала, что это самый жестокий уход от мужчины, а я промолчала.
«Сосновая шишка» не победила в межкемпинговом первенстве по футболу в конце лета. 3:1 в четвертьфинале.
Мими все равно выставила всем вино, вье-пап в картонном бочонке, в кемпинге хотят количества, а не качества, объяснила она мне, особенно в конце каникул, гуакамоле и тортильяс сколько душе угодно, колбасу и морские гребешки (платные). Праздник затянулся до поздней ночи, дети и несколько матерей ушли в свои палатки; оставшиеся танцевали, терпкая резкость простого красного развязала языки, высвободив грубые слова, точно удары кулака, вырвались наружу животные насущности, и силуэты растворились в тени, затерялись в уголках теплого песка; был слышен приглушенный смех, был слышен вскрик, женский, испуганный; а потом, вдруг, в сердце ночи поднялся ветер, яростный, оглушительный, он принес запахи водорослей, соли, мертвых рыб, мужского хрипа; утром деревья были поломаны, окна выбиты, сетка футбольных ворот исчезла, одна палатка улетела, раненых, правда, не было, кроме одного типа, который укрылся под деревом и получил по голове.
Этим утром в разоренном кемпинге мы с Мими прощались усталым жестом с последними клиентами; они сдували песок, который забился повсюду, складывали палатки, прицепляли трейлеры к машинам, наполняли водой баки в своих домах на колесах и отправлялись в путь семьей, велосипеды на крыше, курс на квартиру, коттедж, гипермаркет, покупать школьную форму, вспоминать унылые слова, ладно, пока, до вечера, только не слишком поздно, смотри не простудись, снова увидеться с коллегами у кофемашины, сказать, что да, это лето удалось, шепнуть с блестящим глазом, влажной губой, красным языком, хорошо было, даже очень хорошо, продавщица жареной картошки, и наступил сентябрь, и я подумала о моих детях, они впервые пойдут в школу без меня, о Луи, он хочет крутые часы, и его отец скажет да, так оно проще, о Манон, она без меня выберет одежки, о Леа, она воспользуется моим отсутствием, чтобы остричь волосы чересчур коротко, как Джин Сиберг в фильме «На последнем дыхании», я подумала обо всем, чему помешало мое желание, и почувствовала себя дрянью, и тогда я ушла, уехала, чтобы отпустить тех, кого любила.
Радости французских дорог.
Больше четырех с половиной часов в поезде между Этаплем и Антверпеном. Два региональных экспресса. Один сверхскоростной. Две пересадки. Одна в Булонь-сюр-Мер. Вторая в Лилле. Лилль, Бондю, мои дети, их кожа, их голоса, их запах, остановиться, повидать их.
Я позвонила Оливье из кемпинга.
– Они не готовы, – ответил он. – Мне очень жаль. Ты, наверно, не представляешь, какой это был для них удар.
– Оливье, пожалуйста. Это было суматранское землетрясение. Несказанное разочарование. Дай им время, Эмма, им нужно время. Двое старших отказываются, но Леа очень хочет тебя увидеть.
Я назначила свидание моей девочке в кондитерской «Мерт» на улице Эскермуаз. На ней было новое пальто, я узнала вкус моей матери, зимний драп, темно-синий цвет, золотые пуговицы и забавная цветная перуанская шапочка (Каролина?) – девочка словно сошла прямиком со страниц «Вог бамбини».
Она побежала ко мне, бросилась мне на шею, и мы обе чуть не упали. Наша встреча была сначала безмолвной, плотской, как встреча двух слепых: я гладила ее волосы, она трогала мое лицо, мои губы пробовали на вкус ее щеки, ее – мои руки, она вздрогнула, ее первые слова были – твои руки царапаются, и она увидела десятки лиловых порезов на моих ладонях, это картошка, объяснила я, я – Мадам Фри в кемпинге, чищу много картошки, с тех пор как ушла, миллионы и миллионы картофелин, о, мама, так ты поэтому ушла? я думала, что… Я прижала пальцы к ее губам, призывая к молчанию, и она поцеловала их, а потом мы сели за стол. Вафли с черной смородиной и фиалками, горячий шоколад для нее, кофе для меня, я сказала