эспрессо, как итальянка, и на секунду он показался мне обжигающим. Она рассказывала о новой школьной подружке, о моей матери, которая заходит каждый день, о Каролине, она суперская, о Луи, он дважды в день бреет усы, которых у него нет, о Зоо, лабрадоре, которого подарил им отец, она даже показала мне фотографию в своем телефоне – у тебя новый телефон? – и об отце, который смотрит на Каролину, как на новенькую машину. Новая жизнь, уже, за несколько месяцев. Ушедшим так быстро находят замену. Как разбитой посуде. Увядшему букету.
Она не спросила меня, вернусь ли я. Не спросила, станет ли наша жизнь снова прежней. Она только спросила, можно ли ей остаться со мной сегодня вечером. «Пожалуйста, мама». – «Не сегодня, – ответила я, – мне надо уйти». – «Но ты ведь уже ушла!» – воскликнула она. Мы обе тускло улыбнулись. Она облизала усы от шоколада. Когда ты меня бросишь, ты возьмешь меня с собой?» Рыдание. Вот. Расти больно. Все это знают, но не придают достаточно значения.
Пришла Софи. У нее не было времени выпить чаю, она успела только пообещать позвонить мне вскорости, у меня обалденная новость, я тебе все расскажу, но только хочу быть уверена, совершенно уверена, и она взяла за руку мою дочь, Леа последовала за ней с грацией олененка, а я осталась одна.
Одна как сокрушенная, как беда, как могила.
Конечно же, я опоздала на поезд в 16:31 до Антверпена.
Я вернулась в «Пивную Андре». Я хотела увидеть. Увидеть вновь. Вновь почувствовать. Все пережить заново. Еще раз коснуться банкетки, где наши пальцы должны были соприкоснуться в тот день, и его – погрузиться в мой жар.
Я села у стойки, оглядела зал, довольно пустынный в этот послеполуденный час, и там, где был рот, взгляд, неописуемый шарм Александра, почти неистовство, осталась лишь серая банальность одинокой дамы, слишком ярко накрашенной, зеленый чай, коричневый сахар, тарелка с маленькими пирожными, открытый перед ней толстый роман, ее сощуренные глаза, как две гримасы, над слишком мелким шрифтом, серые, бесконечные параллели.
Мои губы, мои руки задрожали.
– Я хотела бы услышать ваш голос. Я готова.
– Меня зовут Александр.
– Я не ищу приключений.
– Я тоже не ищу приключений.
– Вы пригласите меня танцевать?
– Да.
– Закружите?
– Да.
– Вы подхватите меня?
Я заплатила за перье, к которому не притронулась, и вышла, но никогда больше я не пела ни Пиаф, ни Греко, ни необъятности.
Я пришла на вокзал Лилль-Фландрия с его сквозняками и ночными призраками: тут тебе и пьянчуги, и драчки, красные носы, желтые глаза бешеных собак, острая как бритва речь, агрессивное попрошайничество. Ни одно падение человека не происходит мягко.
А потом один из последних сверхскоростных. Деловые люди с усталыми телами. С липкими взглядами.
Наконец Антверпен. Прибытие ночью. Старый отель в центре, в нескольких сотнях метров от зоопарка, ресепшен и сразу за ним тесный lounge[28], камин, умиротворяющий запах, два викинга за стойкой со стаканами виски, затерянные в своем молчании с душком ирландского торфа, погруженные в таинственные воды Коннемары. Маленький уютный номер, скрипучий паркет, удобная кровать, двуспальная, кинг сайз, моя рука искала, металась, но не нашла тебя, Александр, и тогда мне стало холодно.
Я не знала гнева.
Я не чувствовала злости. Не раздирала себе кожу ногтями.
На меня накатила унизительная печаль.
Я потеряла много слов.
У меня была странная скорбь, без противовеса, и я сама стала этой скорбью.
О похоронах.
Прохладно, но небо синее, идеальный день для посещения зоопарка. Две группы школьников сновали по аллеям, подходили к клеткам с хищниками, вероятно, потому, что в это время служители их кормят, а это впечатляющее зрелище – лев, тигр или леопард, терзающий двадцать пять кило свежего мяса, то есть вес девятилетнего ребенка, размер его торса, яркий цвет его нутра. «Кормили бы их живой дичью», – сказал какой-то мальчик, – это было бы еще круче!» И его маленькие друзья вокруг засмеялись, возбужденные встававшими в их головках картинами: страх козочки, безумный бег курицы, испуганный визг кабанчика.
Я направилась к клетке с тиграми. Тигр, вообще-то, был один, с тех пор как Харлан, шестнадцати лет от роду, некстати вздумал умереть три месяца назад. Сибирский тигр. В среднем двести килограммов и, если речь идет о самце, три метра шестьдесят в длину. Я не сразу увидела того, что остался, за растениями, по возможности точно воспроизводившими его природную среду обитания, – ели, дубы, березы, – огромного, великолепного зверя, мех как пожар, теплый рык, жуткий и успокаивающий одновременно; я вдруг снова стала маленькой девочкой, мне было восемь или девять лет, как девчушкам вокруг меня, которые фотографировались, стараясь, чтобы зверь попал в кадр за их спиной, и ты взял меня за руку, папа, твоя рука была большая и чуть-чуть дрожала, но это было не возбуждение от твоей встречи лицом к лицу с Шерханом, добрым злодеем, как ты его называл, это была дрожь от страха, папа, это был твой испуг, теперь я знаю, все твои трусости, и мое присутствие смягчало твой мужской страх, ты боялся оказаться неспособным защитить свою дочурку от хищников, от волков, которые могут на рассвете растерзать ее зубами, от мерзавцев, которые могут ее покинуть, или от тех, кто просто не сумеет одарить ее головокружением.
Я была в тот день у цели первого путешествия. После страха, после сожалений моя рука осторожно отделилась от твоей, нырнула в карман пальто, мои пальцы сжались клешнями на горстке пепла, которую я туда положила, пепла из камина в гостиничном lounge, рука вышла наружу серой, пальцы раскрылись, и ты улетел, легкий ветерок унес тебя в джунгли, к огненному хищнику, другие частички пепла полетели к детям, некоторые направились к моим братьям и сестрам, не знаю, куда; я плакала, глядя, как ты уходишь, ты, загадочный отец, неуловимый отец, изобретатель машин, которые должны были улучшить жизнь людей, а иногда отрывали им руки, я плакала, говоря тебе до свидания, папа, говоря тебе, что я тебя люблю, и вдруг мальчишки затолкали меня, последний пепел из моего кармана высыпался на землю, его затоптали, и я подумала, что каждый из детей впитывает твою силу, твой гений, твое горе, что ты, наконец крошечный, микроскопический, ты был одним, и множества были в тебе[29], отправился в бесконечность, в вечность, и никто не обнял меня, не удержал, и я закружилась, как осенний лист.
Потом те, кто помог мне подняться, тоже, в свою очередь, исчезли.
Я бы сказала, что мы состоим больше из того, через что прошли, чем из того, что нам осталось.
Бокал гриотт-шамбертена.
Великолепное бургундское в баре антверпенского отеля вечером после похорон. Цвет рубина, почти черной вишни. Головокружительные ароматы малины и смородины, а также абрикосовой косточки, лакрицы, пряностей, мха и подлеска. Цельный вкус, лакомая плоть. Жидкость вращается в бокале, оставляя дивные слезинки. А в ухе у меня голос Софи, истерический, теперь я уверена, совершенно уверена, говорила она. Она рассказывала мне о своей встрече несколько недель назад с Морисом Картоном, на золотой свадьбе, куда она была приглашена давней подругой по работе. Детям супругов пришло в голову пригласить певца для анимации вечера, Мориса Картона, шестидесяти пяти лет, специалиста по репертуару Эдди Митчелла[30], чьи песни родители обожали, они станцевали под «Почему ты не оставишь меня в покое, Люсиль?» и поплакали под «Цвет мятного сиропа», а когда он запел «Рио Гранде», ты знаешь, Эмма, эту песню, такую печальную, полную разочарования, с такими прекрасными словами, «Время остановится, / Чтобы нам забыться»[31], и в этот момент он посмотрел на меня, он меня увидел, казалось, что он поет для меня, что это я маленькая воровка, преследуемая маргиналка из песни, что это со мной он хочет бежать, закончить блюз, финиш блю, о, Эмма, я была сама не своя, сердце билось, как у девчонки, и мне было жарко, если ты понимаешь, что я хочу сказать, все пульсировало, это было почти больно, я кипела, в какой-то момент он подошел ко мне, совсем близко, и протянул мне микрофон, я чуть не упала в обморок, его микрофон, Эмма, представляешь себе, при всех, он показывал, что, в общем, ты понимаешь, это было немного нескромно, но как же лестно, и мы дуэтом спели последние слова, «Всегда будет блюз /Там, где Мюлуз», люди аплодировали, кричали, свистели, это было что-то очень сильное, я была до того возбуждена, ты представляешь, и он это почувствовал, подмигнул мне, и мы с ним оказались снаружи во время его перерыва, он курил «Житан», запах детства, мы ничего друг другу не сказали, мы оба знали, он прижал меня к себе, он был твердый-твердый, и прошептал, что мы больше не расстанемся, а я сказала да, сказала, я знаю, Морис, вблизи он выглядел мягче, чем издали, это я и люблю в мужчинах, эту двойственность, и глаза, Эмма, глаза, мне казалось, будто я нагишом, в общем, три часа спустя я такой и была, и впервые за долгое время я больше не боялась возраста моего тела, моей начинающей увядать кожи, какая ночь, Эмма, какая ночь, и потом, после того как он взял меня два раза – в его-то возрасте! – почти три, не беспокойся, сказала я ему, с кем не бывает, он спел Imagine[32] мне на ухо, Imagine, представляешь себе, и это было обалденно, потому что от его голоса я снова кончала, Эмма, я без ума, это мужчина моей жизни, я уверена, где три, там и четвертый, мы поженимся, это нам на роду написано, вот только мадам Картон – это, по правде сказать, не гламурно, не говоря уж об ассоциациях с картонками, короче, Морис тоже, на мой взгляд, плоско и не слишком сексуально, так что я зову его