мой, просто мой, и ему это нравится, о, возвращайся скорее, мне не терпится тебя с ним познакомить, ты в него влюбишься, я счастлива, моя Эмма, и мне так хочется, чтобы и ты была счастлива, скажи мне, что тебе лучше, скажи это мне, и я солгала и выпила за их счастье мой бокал гриотт-шамбертена за бешеные деньги.
Во что я верю.
В виртуозном па-де-де из «Просветленной ночи»[33] тело танцовщицы устремляется, ее платье цвета слоновой кости парит вокруг нее, как вздох, рисует бездну, ее лодыжки так тонки, что страшно, как бы они не сломались; ее хрупкое тело бросается, буквально врезается в тело мужчины, точно камень в землю на дне пропасти, руки танцора подхватывают ее, увлекают в бешеную круговерть; два тела сливаются воедино, улетают, они больше не расстанутся.
Нужно, чтобы ты всегда могла устремиться в тело другого. Броситься. Даже разбиться в нем. Знать, что он больше никогда тебя не выпустит.
Вот во что я верю. Что я хотела бы, чтобы знал Александр, знал и не испугался в тот день, когда я растаяла, растворилась бы в нем.
Я покинула Антверпен, его выжившего тигра, прах моего отца и вернулась в Этапль. Вернулась к Мими, господину Богосяну, практически пустому кемпингу, закрытой палатке, где жарилась картошка. Вернулась к ветру, к холоду, к песку, который летит, пачкает волосы, хлещет кожу, отягощает тело, и мне предстояло войти в начало моей зимы.
Когда я закрываю глаза, я вижу тебя.
Когда знаешь конец, от всего еще больнее. Тогда смотришь в прошлое и ненавидишь себя.
Книжный салон в Ле-Туке открылся на три дня в теннисном центре Пьер-де-Кубертен.
Софи приехала ко мне туда, одна, потому что Морис – ему еще заказали несколько старых песен Эдди Константина[34] и Анри Сальвадора[35], – должен был петь на серебряной свадьбе в Лонго, в ста пятнадцати километрах оттуда, с ночевкой, ведь предполагался алкоголь, особенно гремучая смесь, усталость, возможно, гололед, занос, столетнее дерево, автоген, тело вдребезги.
– А мой нужен мне надолго и в целости, – просюсюкала она.
Она привезла мне новости о моих детях. Здоровье ОК. Отметки ОК. Уборка комнат ОК. У Манон есть дружок, но я не думаю, что они уже спали вместе, уточнила она. Спасибо, Софи. Леа написала коротенькую новеллу, которая победила в конкурсе. Луи получил предупреждение за драку, ничего особенного, столкнувшиеся плечи, мужские слова, яд обиды, взлетающий кулак, хруст костей, переломы. С тех пор он успокоился. Твой муж с ним поговорил. Каролина тоже. Ах, эта. Которая, верно, дает на съедение свою киску, мурлыча: Оливье, Оливье, никто никогда не делал мне этого так хорошо, о, не останавливайся, мое наслаждение бездонно, съешь меня, съешь меня. Эмма, это не ты! Прости, Софи. Я становлюсь грязной. Моя совесть. Моя вина.
Прогуливаясь между стендами Книжного салона, встречая авторов, мы вновь могли вкусить возбуждения, пьянившего нас, когда мы ездили вдвоем в Париж – Синематека, Опера-Бастий, три-четыре раза Орсе.
Позже, поскольку в залах было слишком жарко, я вышла подышать воздухом; любезный мужчина со стаканчиком кофе в одной руке и сигаретой в другой заговорил со мной:
– Вы автор?
Его вопрос заставил меня улыбнуться.
– Нет. Я здесь с мужем. Александром Пруво. Он представляет свой первый роман, «Пивная Андре».
– Поздравляю.
– О, я тут ни при чем.
Он тоже улыбнулся:
– Я вам не верю. Всегда есть кто-то в паузах писателя. О чем его книга?
– Мужчина и женщина встречаются в пивной. Они все бросают, поддавшись порыву, и он и она – мужа, жену, детей, работу, чтобы быть вместе.
– Опасно.
– Да. Но зыбкость есть корень желания.
– В точку. Они уехали вместе?
– Он не пришел.
– А, мужчины трусливы.
– Нет. Он попал под машину в тот самый момент, когда шел к ней.
– Это ужасно!
– Нет. Это жизнь.
И я отошла, произнеся чуть громче:
– Это случилось со мной.
Он шагнул было ко мне, одновременно напуганный и заинтригованный, но я сделала ему знак остановиться, не идти за мной. Пожалуйста.
Я была уверена, что этот парень станет теперь искать тебя среди стендов, будет спрашивать, где ты сидишь, что он захочет прочесть твою книгу, захочет узнать конец – совсем как я, – а я тем временем спустилась по улице Сен-Жан к морю, невзирая на ветер, срывавший афиши Салона, уносивший окурки, которые кружили, как искры большого костра, невзирая на этот вихрь и все мое смятение.
Видишь, Александр, ты еще жив, потому что я этого хочу, – я живу с тобой, вкушаю то, что было нам предназначено, и мне это не приедается.
Я долго оставалась нагой в том трейлере для двоих, как осталась бы для тебя, – потому что ты сказал мне, что в моем имени есть elle emma nu[36] и тем обнажил меня.
Я еще могу вообразить нам тысячу жизней, зачеркнув это злополучное 20 апреля в пивной «Три пивовара».
Я могла бы писать мою правдивую ложь, пока не сотру подушечки пальцев, удерживая каждую пору твоей кожи слогом. Мы не теряем тех, кого любим, когда придумываем им жизни. Мы наслаждаемся, и это все.
Я могла бы танцевать в каждой из этих судеб с тобой.
Наверно, мы остались бы вместе навсегда, слившиеся воедино, как танцоры в «Просветленной ночи», или всего лишь на сто дней, или на десять, или, может быть, одна только ночь разорвала бы нас, один рассвет предал.
Наша страница бела, это цвет всех возможностей, он – мера бесконечного.
Теперь я знаю, что моя трагедия коренится в этой неразрешенности.
Теперь я знаю, что можно хранить не одну верность.
В первый раз, когда мы с тобой говорили, я спросила тебя, надо ли переживать что-то, когда так прекрасно просто об этом мечтать. Ты не ответил мне. Ты процитировал Пазолини.
Я вернулась в места моих слабостей, Александр, чтобы понять. Я признала постылый рот мужа на моем лоне. Я приняла пустые обещания отца, его нехватку искренней любви, я даже бросила в клетку с тигром пепел, украденный из гостиничного камина для него, чтобы он ушел в мир, чтобы растворился в каждом из нас. Я попыталась любить мать во всем, что я в ней не любила. Я смирилась с несовершенствами моей совершенной жизни, глухим гневом моего сына Луи и молоденькой любовницей мужа. Я показала тебе мои аппетиты. Я открыла тебе мои нехватки. И я хотела бы вновь обрести себя теперь, пора; я хотела бы не теряться больше в моих желаниях, не быть слезами и водой, не быть тысячей слов, чернила которых не просыхают, не быть больше в пути внутри себя, не быть потерпевшей крушение, потерянной женщиной; приласкай меня, Александр, где бы ты ни был, воскреси меня.
Позже я нашла в кемпинге Софи, она читала с бокалом вина в руке. Мими вязала жилет, уже была готова половина переда изящной рисовой вязки. Господин Богосян стряпал – спитак лоби ахцан (салат из белой фасоли) и ламаджун (пицца с мясом).
– Уртех хац айнтех ентаник, – сказал он.
Там, где есть хлеб, есть семья.
«Беляночка поняла, что пропала. Она вспомнила, что Ренода дралась целую ночь и была съедена на рассвете. Она подумала, что, наверное, лучше, если ее съедят сразу. Но тут же опомнилась, наклонила голову и выставила вперед рожки, как положено храброй козе дядюшки Сегена».
– Надо возвращаться к жизни, малыш, как возвращаются на свет. Любовь сбила тебя с ног, теперь надо в любви подняться, иначе отбудешь десять лет тюрьмы в твоей боли. Александр не вернется, мужчины бывают у нас лишь мимоходом, отпечатывают свои силуэты в нашей постели, оставляют в ней порой несколько слов, запах, ласку, но никогда не остаются. Отпусти его, пусть уйдет за твоим отцом, за тигром, за безграничностью. Ну-ка вытяни шею, я примерю тебе горловину.
– Завтра я приглашаю вас в оперу, Мишель.
Я помню, как читала однажды имена, выгравированные на надгробиях маленького кладбища, и особенно внимательно смотрела на даты. Ни одна чета не умерла в один день. Кто-то всегда переживал другого, иногда даже на тридцать или сорок лет.
Надо записывать эти предательства.
Слова Александра, повторяемые раз за разом, до дурноты.
– Однажды, думая, что прибыли на место, мы ставим чемоданы, строим дом и в сумерках, в компании жены, сидим на террасе с бокалом в руке, смотрим на горизонт, на последних чаек, на пламенеющее небо, на вспышки и говорим себе, что нет и не может быть ничего лучше, нет и не может быть ничего совершеннее. А потом однажды вечером, Эмма, в этих вспышках мелькнули вы, и ничто больше не было правдой.
«Любовный напиток».
Когда совсем сгустилась ночь, черная, опасная, когда отлив унес с собой глухой рокот волн, мы покинули кемпинг, и, хоть я увожу ее всего за два километра отсюда по темному пляжу, Мими надела свой лучший наряд: костюм от Шанель, твидовый, темно-розовый, шелковый шарфик, прямо тебе Женевьева де Фонтенэ[37], туфли на высоких каблуках – которые она вскоре будет клясть последними словами, – шею она украсила жемчужным ожерельем в два ряда.
Настоящие, малыш, выловлены в Индийском океане, у берегов острова Дерк-Хартог, мне их подарил один арабский шейх в Довиле на аукционе жеребят-однолетков в благодарность за французскую элегантность моих девочек и их сноровку, а когда я уточнила, что не будет никакого оперного зала, а только мы вдвоем у моря, и она не обязана наводить такую красоту, она посмотрела на меня сурово, невзирая на ее светлые глаза, и проронила: