– Опера – это не кино, малыш, куда можно войти когда угодно. Это как свидание. А на свидании надо быть во всей красе. Точка.
Я поставила два шезлонга у кабин-раздевалок на пляже Ле-Туке, под защитой от ветра, принесла мощные колонки с заряженной батареей, которые отыскала на складе кемпинга, фонарь, две бутылки превосходного вина и десятки борак (маленькие слоеные пирожки), любовно приготовленных господином Богосяном.
Мы сели рядом, накрылись обе толстым одеялом, и – наполнив бокалы бароло ризерва монпривато «Ка д'Мориссио», 2004, гранатовый цвет, оранжевые отсветы, аромат сложный, очень фруктовый, пряный, надо же, пробормотала Мими, посмаковав глоток, надо же, я уже слышу ангелов, – я включила оперу.
Очень быстро духовые, за ними струнные, казалось, заполонили пространство вокруг нас, ноты флейт, гобоев и кларнетов взмыли к звездам, и когда зазвучал хор, мощный, радостный, мы вздрогнули, и Мими взяла меня за руку. И тогда мы услышали сопрано Адины, читающей фермерам «Тристана и Изольду», и тенор Неморино, робкого обожателя чтицы: «Как она хороша! Чем больше я ее вижу, тем больше она мне нравится»[38]. Потом явился Белькоре, баритон, сержант и командир полка, самоуверенный соблазнитель, «Я кавалер, я сержант, ни одна красавица не устоит при виде шлема»[39]. – Этот, думается мне, будет страдать, шепнула Мими. Экспозиция была сделана. Женщина, два воздыхателя, основа всех трагедий. Если б ты знала, малыш, сколько, в сущности, мои девочки предотвратили семейных драм, сколько разрывов.
Там, метрах в тридцати, чей-то силуэт приближался к нам маленькими шажками, как это делают в опере, придя с опозданием, тонкий мужской силуэт, точно фигура Джакометти[40], изогнутый, изящный и чопорный одновременно, выдававший очень много лет. Он сел на ступеньки, которые ведут с дамбы на пляж, и тоже погрузился в робкую любовь фермера к прекрасной фермерше, завороженный веселой и грустной музыкой, перекрывавшей шум ветра, моря и редких автомобилей вдали.
Близилась седьмая сцена второго акта.
Самая короткая сцена. Самая прекрасная и, наверно, самая печальная.
Та, где Неморино, один, поет о своей любви, поет о «Слезе украдкой» Адины, поет «Чувствовать биение», и слова Мими о том, что, почувствовав биение сердца любимого человека, пусть хоть на миг, можно и умереть. Слушайте, слушайте, вот: «О небо, если я могу умереть, я не хочу ничего другого»[41].
– Не говори глупостей, малыш, надо жить.
– Но жизнь – это танец на краю пропасти, а не вязание с утра до вечера.
Мими ответила с волнующей и грустной улыбкой:
– Я не вяжу, Эмма, я жду.
– Вы могли бы читать. Слушать оперы.
Она снова наполнила свой бокал:
– Мне очень не повезло в свое время. Недовольный депутат. Полиция нравов. Финансовая. И тогда моего сынишку, еще совсем маленького, отдали в респектабельную семью. Больше я его не видела. С тех пор я вяжу свитера всех размеров для того дня, когда он меня найдет.
Я хотела извиниться, но она прижала палец к моим губам:
– Чтобы хоть один ему подошел, когда он будет здесь.
Мы чокнулись в тишине, пока хор селян готовился приступить к финалу. Силуэт поодаль поднялся, ветер донес «Спасибо!»; он как будто направился к ледяному морю и, казалось, погрузился в него, но от вина и слез в глазах у меня мутилось, может быть, это скалы поглотила вода.
– Вы думаете, что я плачу за свои грехи, Мими?
– Потому что хотели быть счастливой с мужчиной?
– Потому что бросила детей. Обидела мужа.
– Я не знаю, платим ли мы за свои грехи, малыш. Мы живем с ними, и это уже достаточно больно. Лично я думаю, а я прожила прекрасную и трагическую жизнь, знала блеск и пустоту и слишком давно держу кемпинг, так вот, я думаю, что, пока не настал конец, всегда может случиться чудо, и я верю в чудеса, в благодать жизни. Мой сынишка вернется. Платить за свои грехи значит оставлять за ними последнее слово. Очень вкусные пирожки, ты бы попробовала.
Хор пел о счастье Адины и Неморино, ошеломительный финал.
Обе бутылки опустели, Мими смотрела на чернильное море, улыбаясь, и крошечные снежинки закружили над нами, над пляжем, она засмеялась, пытаясь их поймать, я покачнулась, выбираясь из влажного шезлонга, Мими зашвырнула подальше свои туфли на каблуках, я сделала то же с моими, мы возвращались босиком, хохоча, снег пошел гуще, пока мы добирались до кемпинга, и господин Богосян встретил нас в сердце ночи с горячим чаем для меня, «Мари Бризар» для нее; я еще помню, что потом рухнула на кровать в трейлере, не раздевшись, не умывшись, с пересохшим ртом, а позже меня разбудила вибрация моего телефона, тоненький звук пилы, ввинчивающийся в череп, и я услышала панический голос моей дочери Леа.
– Папа, – надрывалась она в трубку. – Болезнь вернулась.
Часть третьяДорога вина
Острая миелобластная лейкемия (ОМЛ) – неконтролируемое размножение незрелых (бластных) клеток крови различных типов: миелобластных, эритробластных и мегакариоцитарных – на всех стадиях развития этих клеток. Болезнь развивается, как правило, в костном мозге.
Заболевание препятствует нормальному кроветворению, приводя к синдрому медуллярной недостаточности, характеризующемуся различными видами цитопении (анемия, нейтропения, тромбопения), клинические последствия которой являются главным способом обнаружения заболевания.
Заболевание может также распространиться на кровь с появлением циркулирующих бластных клеток или на другие органы, как кроветворные (селезенка, лимфатические узлы, печень…), так и некроветворные (кожа, десны, центральная нервная система…), проявляясь опухолевым синдромом, более частым, однако, при острой лимфобластной лейкемии (ОЛЛ)[42].
У Оливье была ремиссия три года.
Снова открылись кровотечения. Особенно из десен. И из носа. Синяки. Бледность. Сердцебиения. Тяжелая ангина. Болезненное опухание лимфатических узлов.
Недуг всегда возвращается сильнее прежнего.
Я пытаюсь успокоить мою девочку по телефону, но голосом не обнять, словами не приласкать. Леа плачет, потому что ее поэзия предполагает, ах, эти бесконечности, подозревает, ах, эти жестокости, которые отрывают вас от себя и изменяют навсегда.
Каролина ушла, добавляет она, ушла, как только папа сообщил ей, что на этот раз он действительно болен. Что ему не победить. Что он не станет и бороться. Почему он больше не любит жизнь, мама?
Бабочки живут недолго, подумала я. От нескольких дней до нескольких недель. Жизни этой хватило на время одной поездки в кабриолете к замкам Луары и дегустации бутылки вина за бешеные деньги – слишком короткое время смеха мужчины. Когда болезнь расправилась с радостью Оливье, Каролина сбежала.
И я сбежала тоже.
Я бросила мужа, троих детей ради губ мужчины и тысячи надежд.
Долгие месяцы блуждала я в моем искушении, выплывала в его отсутствие. И я потерялась в этой пустоте.
В сердце этой ночи я вспоминаю тот первый раз, когда он заговорил со мной о своей болезни.
Он сказал, впервые слово «рак» стало частью «я».
Он сказал, слово делает больнее, чем сама болезнь.
Он сказал, я спокоен, мне не страшно, еще не страшно. У меня есть время. Еще есть время.
Он сказал, мне очень жаль, Эмма. Прости меня.
Тогда я заплакала. А он попросил меня не плакать – у тебя будут другие ночи для этого.
В тот вечер, когда рак стал частью его, когда он готовился изменить ход наших жизней, мы оставили детей моей матери и пошли в «Устричную» на улице Ша-Боссю, где лакомились устрицами, он любил тонкий вкус «Барро № 2», я – «Жийярдо», тоже «№ 2»[43], мы выпили две бутылки жюрансона, домен коапе, одну сухого, другую сладкого, и совсем не опьянели, горе и страх порой препятствуют хмелю, как дамба сдерживает бешеные волны.
Мы говорили в тот вечер о наших детях, о том, как лучше сказать им, что мы не бессмертны, что любовь всегда рождает боль, маленькое мучительное небытие, сухой и шершавый камешек. Он подвел итог, не без нежности: в общем, мы должны причинить им боль, не ранив их. Ах, ирония жизни! Музыка слов, как печальный мотив Сибелиуса. Отточенное горе. Внезапный ком в горле. Наши глаза блестели, но слезы не пролились. Он сказал: странно болеть и не чувствовать боли. Он еще не знал, какому жестокому, нечеловеческому лечению его подвергнут через несколько дней. Крайняя усталость. Пропавший аппетит. Шесть недель в больнице. Кровотечения. Запоры. Тошнота. Пурпура. Его кожа – которую ему захочется содрать. Освежуйте меня, будет он кричать, сжальтесь, освежуйте меня!
Когда он вернулся домой, ноги его дрожали, дети изо всех сил старались не дать слабину при виде его, а потом Леа нарисовала на его голове волосы, один за другим, цветными фломастерами, черным, серым и коричневым, чтобы воспроизвести цвет перца с солью, который был у них раньше, и он засмеялся.
Он снова засмеялся – словно сердце забилось вновь.
В тот вечер, после «Устричной», мы не вернулись в Бондю. Мы долго шли пешком, чуть пошатываясь, и на площади Луизы де Беттиньи в Старом Лилле он увлек меня в отель «Виноградная беседка», как доступную женщину, спросил номер, в котором, даже не зажигая света, даже не захлопнув толком дверь, он прижал меня, расплющил, бросил на себя, как это надо делать всегда, бросаться друг на друга, сливаться телами, сталкиваться яростно, вспомним «Просветленную ночь», он закружил меня, и мой хмель проснулся, искристый и грациозный, и тогда он взял меня с несказанной нежностью, как это делают в первый раз и как это делают, наверно, в последний.