Солью земли стал их последний вздох.
Тех, кто ушли сквозь череду эпох,
В красную глину капает кровь моя…
Только любовь старше, чем ты и я.
Все-таки нельзя на Аллочку злиться. Она ни в чем не виновата, если вдуматься. В мире никто ни в чем не виноват.
— Зачем мне теперь жить? — спросила Анька.
— Чтобы просто жить, — ответила красная пустыня. — Смеяться, ходить в школу, фотографировать, слушать музыку, гладить собаку. Зачем облако отражается в луже? Зачем яблоко сладкое? Зачем луна над лесом? Зачем он поет такие песни?
— Я не смогу жить без него… Лучше умру!
— Умрешь, умрешь, — зашелестели пески, — ты все равно умрешь когда-нибудь. Но кто вместо тебя съест яблоко, кто поймает ветер, кто увидит луну, кто будет слушать его голос? Ты умрешь — и все это тоже умрет, рассыплется красным песком.
— Но мне больно!
— Потому что внутри тебя стало пусто. Пусто, темно и холодно. А где пустота — там смерть… Тебе больно, потому что ты играла с ним, как с куклой. А он — живой, настоящий. Разбей куклу. Отпусти его. Пусть делает что хочет и любит кого хочет, пусть сочиняет что хочет. Главное, что он есть, что он жив, что ты всегда можешь услышать его голос. Чего же тебе еще?
Анька снова окунула ладони в золотой свет
— Господи, — прошептала она, — не надо его возвращать. Пусть он живет без меня. Пусть ему будет хорошо. Пусть сам выбирает.
Мостик тихонько зазвенел под ногой.
Пожалуй, пора возвращаться. Захар, наверное, волнуется. Это ведь он звонил, а она не ответила. Захар тоже ни в чем не виноват.
Надо вернуться.
— Аня! Ты где? Отзовись!
Кто-то звал ее снаружи. Голос звучал издалека, но ясно. Она сообразила, что человек кричит наверху, над шахтой. Наверно, именно там проходила тропа.
— Аня! Эй!
— Я здесь! — машинально откликнулась она.
Ее услышали. Кто-то подошел к верхнему отверстию шахты, свесился вниз, через перила. Она увидела черный силуэт.
— Ты что там, в пещере? Я к тебе сейчас спущусь, не уходи!
Это был Лев. Анька шагнула с освещенного места в тень, ближе к началу мостика. Силуэт исчез. После светового колодца мрак казался особенно густым, чернильным. Она постояла, прислушиваясь. Вроде тихо. Перебежала мостик, гулко лязгнувший под ногами, и пошла, держась одной рукой за стенку (так было удобней), к яркому полукругу дальнего выхода.
Если честно, то она испугалась. Зачем Лев пришел сюда? Получается, Аллочка все ему рассказала. Но для чего? Почему вместо романтики они пошли ее искать? Неужели испугались, что она тут без них пропадет?
Анька круто остановилась. Сначала она хотела первой незаметно выбраться из пещеры и спуститься вниз, к лодке. Но теперь не знала, как поступить. Она прислонилась к влажной угловатой стене. Холод мрамора мигом просочился сквозь майку. А изнутри разливался болезненный лихорадочный жар.
Убежать или остаться? Как она будет говорить с ними? Вдруг не выдержит и расплачется? Нет, нельзя. Она и так почти сорвала Леву поездку. Вместо того чтобы спуститься к зеленому озеру, вместо того чтобы искать свои сокровища или романтично тискать Аллочку, он носится по холмам, выкрикивая ее имя.
Нет, надо бежать! Не дай бог, он начнет ее жалеть. Тогда она точно расплачется! И снова не захочет его отпускать.
Анька оттолкнулась от стены, но тут черный силуэт появился как раз у того самого дальнего выхода, к которому она шла.
Что теперь?
Развернуться и убежать обратно, через мостик, пока не поздно? Нет, глупо. Он ее услышит, рванет следом. А это уже комедия…
— Аня, ты здесь?
Надо сказать ему несколько слов, объяснить… Например, так: «Извини, но я хочу побыть одна». Или так: «Все в порядке, не ходи за мной, я буду ждать вас внизу».
Главное, сдерживаться. Никаких эмоций. Ровный дружелюбный голос, лица он все равно в темноте не разглядит.
— Аня! Ты ушла, что ли?
— Здесь! — крикнула она. — Не ходи, я выйду.
Сердце заторопилось: ту-ду, ту-ду, ту-ду! Черный силуэт ждал ее. Нет, нельзя трусить и отступать. Ведь это самая настоящая трусость — сбежать, отключить связь, бросить его без всяких объяснений. В чем он провинился. В том, что выбрал другую? А разве это вина? Надо сказать ему несколько слов, попрощаться и спокойно уйти. Отпустить его, чтобы между ними не протянулась тоненькая призрачная ниточка недосказанности. Ведь когда один вдруг замолкает, второй начинает невольно искать ответ, ловить, добиваться объяснений. Нет, это нечестно. Человек — не собака на поводке, она не хочет дергать за невидимую веревочку. Пусть у него все будет хорошо, может быть, тогда кончится эта «любовь-боль». Или вся останется у нее в душе, как тяжелый осколок мрамора, как кусок, вырезанный из промозглой пещерной тьмы…
Анька шла, вела кончиками пальцев по влажной холодной стене, и ей становилось жарче и жарче… Тут что-то на ходу стукнуло ее по ребрам, ноги подогнулись, длинная поперечная палка уперлась в живот. «Да это какой-то заборчик», — успела сообразить она, падая на заграждение. Заборчик кровожадно хрустнул и подломился. Анька полетела вниз.
Женька очень обрадовался, когда рыженькая отозвалась. Смешная она была со своим фотоаппаратом. Он ведь помнил, как встретил ее в первый раз, на концерте. Поклонницы постоянно липли к нему, но никогда он не видел, чтобы человек так его слушал. Как будто не было никого в зале, только он и она — и песня между ними. Потом, помнится, их кто-то познакомил. А через пару дней она повела его к ободранной кирпичной стене фотографироваться. Объяснила, что красные кирпичи как-то по-особому высвечивают его лицо. Он был не против: высвечивают так высвечивают; кирпичи так кирпичи. А фотки клевые получились, не ожидал. С тех пор он в шутку называл ее своим официальным фотографом. Они болтали порой, а несколько раз даже возвращались вместе из Дома культуры. Говорили о его песнях — она читала ему куски наизусть — Лев довольно жмурился. Здорово, когда тебя наизусть, учат, чего там. Хорошая девчонка, только уж очень серьезная. Он ведь не Пушкин и не Виктор Цой, а она на него снизу вверх смотрит, словно он уже на пьедестале, великий поэт. А он никакой не поэт, простой пацан, который песни иногда сочиняет, а потом поет (тут Лев немножко лукавил: в глубине души он, конечно, считал себя великим поэтом).
Когда она была рядом — с ней было хорошо, но, как только они расставались, он сразу о ней забывал. Просто еще одна прикольная девчонка рядом. Не более того.
Почему же она сбежала? Аллочка та еще штучка. Запусти ее в отряд ангелов, так они через полчаса оторвут себе крылышки и коллективно расплющатся о землю. Но и Анька не похожа на беззащитный одуванчик. Сразу видно — добрая, но если задеть — ответит, как топором отрубит. Так что блондинка могла и обломаться. На Аньке ядовитые когти не шибко поточишь. Тогда в чем дело?
Он быстро спустился к ближайшему входу в пещеру, уф переволновался, самому странно. Так классно шли, он в середине, девчонки по бокам… и, здрасьте, пожалуйста, такой облом. А ведь он взялся доставить девчонок целыми и невредимыми. А они у него бегают одни по лесу. И Аллочки он, может, зря нахамил? Хотя нет, этой не зря! Прилипла, как жвачка. Сразу не отошьешь, таскай ее потом до конца жизни на руках!
Лев вглядывался в пещеру, но глаза еще не привыкли к темноте. Мелькнула смутная тень в золотом прямоугольнике возле дальнего мостика. Потом она крикнула из темноты, что идет. Скоро он услышал ее шаги.
Потом короткий крик…
…треск…
…удар!
Лев, не раздумывая, рванул на звук.
Одинокая Аллочка шла по лесу.
Она! Одна! Шла! По лесу!
Как такое могло случиться?!
Молчала вселенная, и не было у нее ответа на этот глобальный вопрос. И главное, хоть бы какая живая человеческая тварь под рукой оказалась! Так нет же, сплошное дерево, сплошные дрова!
Вы думаете, что Аллочка страдала молча? Ни в коем случае. Каждому встречному дереву, каждому замшелому валуну, каждому вывороченному пню она ласково сообщала, как сильно любит деревья, валуны, пни. А особенно любит одного милого парня. Прям любит-любит. Невыносимо. До мозга костей.
Лес, не привыкший, чтоб на него повышали голос, невольно притих. Только комары беспечно дзинькали, норовя поцеловать Аллочку в обнаженное плечико. А равно и в загорелую щиколотку.
На ходу отмахиваясь от комаров, она вылетела к болоту. Притормозила, оценивая обстановку. От болота тянуло прелью и ржавчиной, в коричневых, поросших мхом глубинах что-то зловеще журчало. А временами и хлюпало. Возможно, там успело свить берлогу болотное чудовище. Но Аллочку это не остановило. Она чувствовала себя гранатой, которую положили в костер. Очень хотелось взорваться.
И никакой страх не мог бы сейчас перебить ее злость. Попадись ей болотное чудовище, да она б ему мигом голову откусила!
Вздыхая, она потыкала палкой в воду и убедилась, что глубина там чуть больше метра. Изображать из себя принцессу на горошине было не перед кем. Поэтому Аллочка отыскала сук подлиннее, с помощью которого довольно ловко прошла по бревнам. На последних сантиметрах каблук поехал по мокрому, нога подвернулась и с чавканьем провалилась в маленький бочажок. Все бы ничего, но туфельки уже натерли ей кровавые мозоли. До этого она кое-как терпела, но теперь промокший задник принялся давить на кровоточащую корочку. Аллочка, ругаясь, сорвала обувь, пошлепала босиком. Но теперь нежную стопу кололи острые иголки и сучья. Тропа мигом превратилась в аццкую дорожку, любовно сплетенную из шершавых корней и щедро присыпанную колючими шишками. А впереди приветливо растопырился бурелом.
Аллочка наступила на шишку, зашипела, пнула от злости пень, отбила ногу, попрыгала, подвывая, чтоб перетерпеть боль, и поняла, что так жить нельзя. В конце концов, она рождена для счастья, а не для страданий.