себя я бы Иллиану не позволила. А ты – мой уполномоченный. СБ займусь я.
Марк был готов поклясться, что с нее станется. – Дендарийцы, о которых я думаю, кровно заинтересованы, но… я предвижу проблемы: как заставить их следовать моими приказам. Кто будет командовать этой маленькой тайной экспедицией?
– Есть золотое правило, мой мальчик. У кого золото, тот устанавливает правила. Корабль будет твоим. Выбор попутчиков будет за тобой. Если они захотят, чтобы ты их взял, они должны будут пойти на сотрудничество.
– Оно продлится до первого скачка. А потом Куинн запрет меня в чулане.
Графиня невольно фыркнула от смеха. – Хм. В этом и дело. – Она откинулась на спинку своего вращающегося кресла, сплела пальцы и минуту-другую сидела с полузакрытыми глазами. Потом широко их распахнула. – Елена, – обратилась она. – Ты присягнешь лорду Форкосигану? – Правая рука ее махнула в сторону Марка.
– Я уже давала клятву лорду Форкосигану, – сухо отозвалась Елена. Подразумевая – «Майлзу».
Серые глаза посуровели. – Смерть освобождает от любых обетов. – А затем вспыхнули: – Система форов никогда особо не справлялась с хитрой подачей, которую подкидывала ей галактическая технология. Знаешь, не думаю, что существует решение относительно статуса устной присяги, один из субъектов которой находится в криостазисе. В конце концов, слово не может быть твоим дыханием, если ты вообще не дышишь. Мы просто должны будем установить собственный прецедент.
Елена прошагала к окну и невидяще уставилась в него. Отражающийся в стекле свет ламп скрывал какой бы то ни было ночной вид за окном. Наконец, она решительно развернулась на месте, опустилась перед Марком на колени и подняла сложенные ладони. Марк машинально заключил ее руки в свои.
– Милорд, – произнесла она, – клянусь вам в повиновении как ваша подданная.
– Гм… – протянул Марк. – Гм… думаю, мне может потребоваться большее. Попробуем так. «Я, Елена Ботари-Джезек, свидетельствую в том, что я – полноправная подданная округа Форкосиганов. Сим я поступаю на службу под начало лорда Марка Пьера Форкосигана как простой оруженосец – оруженосица, – и буду считать его своим сеньором и командиром до тех пор, пока его или моя смерть не разрешит меня от этой клятвы.»
Потрясенная Ботари-Джезек уставилась на него снизу вверх. Если честно, не особо-то вверх. – Ты не можешь сделать этого! Или можешь?
– Ну, – произнесла графиня, с сияющими глазами наблюдавшая эту сцену, – на самом деле нет закона, гласящего, что графский наследник не может взять в оруженосцы женщину. Просто этого никогда не делалось. Традиция, знаешь ли.
Елена с графиней обменялись долгим взглядом. Неуверенно, словно под гипнозом, Ботари-Джезек повторила клятву.
Марк заговорил: – Я, лорд Марк Пьер Форкосиган, вассал секундус императора Грегора Форбарры, принимаю твою клятву и обещаю тебе свое покровительство как сеньор и командир; даю в том свое слово Форкосигана. – Он замолчал. – Вообще-то, – обернулся он к графине, – я еще сам не приносил присяги Грегору. Раз не было этой присяги, не лишает ли это законной силы эту?
– Это детали, – отмахнулась графиня. – Детали ты сможешь проработать позже.
Ботари-Джезек снова встала. Она глядела сейчас на Марка, как могла бы глядеть женщина, просыпающаяся утром с похмелья в постели рядом с незнакомцем, которого она не помнит по прошлому вечеру. Она потерла тыльную сторону кисти – там, где Марк касался ее кожи.
Власть. Так сколько же именно форской власти дала ему этот мелкая хитрость? «Сколько позволит Ботари-Джезек», решил Марк, глядя на ее атлетичное сложение и умное лицо. Опасность злоупотребить своим положением ему не грозит – Елена не позволит. Неуверенность на ее лице уступила тайной, вспыхнувшей в глазах радости.
Да. Это был верный шаг. И сомнений нет, насколько он угодил графине, откровенно улыбавшейся своему сыну – ниспровергателю традиций.
– Теперь, – сказала графиня, – сколько у нас времени на сборы? Как скоро мы будем готовы к путешествию?
– Немедленно, – отозвалась Ботари-Джезек.
– В вашем распоряжении, мэм, – отрапортовал Марк. – У меня такое чувство… нет, поймите, экстрасенорика тут не при чем. И даже не нетепение. Всего лишь логика. Но я считаю, что мы можем не уложиться по времени.
– Как это так? – спросила Ботари-Джезек. – Нет ничего статичнее криостазиса. Верно, мы все с ума сходим от неопределенности, но это наши проблемы. У Майлза времени больше, чем у нас.
Марк покачал головой. – Если бы замороженное тело Майлза попало в руки друзей или хотя бы нейтралов, они уже откликнулись бы на распущенные нами слухи о вознаграждении. Но если… кто-то… захотел его оживить, то ему пришлось бы сперва провести предварительную подготовку. Мы все сейчас прекрасно понимаем, сколько требуется времени, чтобы вырастить органы для пересадки.
Графиня сухо кивнула.
– Если там, куда Майлз попал – где бы это ни было, – его запланировали на операцию вскоре после получения тела, то сейчас они могут быть почти готовы его оживлять.
– Они могут все испортить, – забеспокоилась графиня. – Могут быть недостаточно аккуратны. – Она забарабанила пальцами по изящной перламутровой инкрустации.
– Я не согласна, – возразила Ботари-Джезек. – Зачем это врагам брать на себя труд оживлять его? Что за участь может быть хуже смерти?
– Не знаю, – вздохнул Марк. – «Но если такая существует, то готов держать пари: джексонианцы могут ее устроить.»
Глава 19
С дыханием пришла боль.
Он лежал на больничной койке. Это он понял, еще не открыв глаза: по неудобству, ознобу и запаху. Все казалось правильным. Смутно, хоть и неприятно, знакомым. Он заморгал и обнаружил, что веки у него слиплись. От какого-то пахучей, полупрозрачной медицинской жижи. Как будто он пытался смотреть сквозь заляпанное жиром оконное стекло. Он поморгал еще и сумел хоть как-то сфокусировать взгляд, однако был вынужден прекратить, потому что от усилия сбилось дыхание.
С дыханием было что-то ужасно не так – мучительная одышка совсем не давала воздуха. И еще этот свист. Попытавшись сглотнуть, он понял, что свист издает пластиковая трубка, уходящая ему в горло. Губы были сухими и потрескавшимися; заткнувшая рот трубка мешала их облизнуть. Он попытался пошевелиться. Тело отозвалось острой и резкой болью, пронзившей каждую косточку. Трубки тянулись к его рукам – или от рук? И к ушам. И к носу?
Чертовски много трубок. «Плохо», смутно собразил он, хотя не мог сказать, откуда именно это знает. Героическим усилием он попытался поднять голову и оглядеть свое тело. Трубка в горле сдвинулась. Больно.
Выпирающие ребра. Впалый, провалившийся живот. Багровые рубцы, разбегающиеся по груди, точно прямо под кожей притаился паук-долгоножка, припав телом к его грудине. Хирургический клей скреплял рваные надрезы, множество алых шрамов напоминало карту большой речной дельты. Он был облеплен подушечками датчиков. Еще какие-то трубки шли от таких мест, где по идее не должно быть отверстий. Он кинул взгляд на свой член, обмякший бесформенной, бледной кучкой; оттуда тоже отходила трубка. Боль в этой области была бы даже слегка успокаивающей, но он вообще ничего не ощущал. Своих ног и ступней он не чувствовал тоже, хоть и видел. Все тело его было покрыто толстым слоем пахучей жижи. Кожа, смазанная этой дрянью, шелушилась противными, большими, бледными лохмотьями. Он снова уронил голову на подушку, и черные облака заклубились у него перед глазами. Слишком много чертовых трубок… Плохо.
Когда пришла женщина, он лежал в затуманенном, полу-бессознательном состоянии, дрейфуя между перепутавшимися обрывками сна и болью.
Она наклонилась; ее изображение расплывалось у него перед глазами. – А теперь мы убираем ритмоводитель. – Ее голос был грудным и четким. Трубок у него в ушах больше не было, а может, они ему приснились. – Твои новые сердце и легкие будут теперь работать сами.
Она склонилась над его ноющей от боли грудной клеткой. Хорошенькая женщина, из разряда изящных интеллектуалок. Он пожалел, что сейчас, у нее на глазах, он одет лишь в жижу, – хотя, похоже, ему случалось флиртовать с женщиной, когда на нем было еще меньше. Где и когда, он не помнил. Она что-то проделала с шишкой – «паучьим телом»: он увидел как его кожа разошлась узкой алой щелью и снова сомкнулась. Смотрелось это так, словно она вырвала у него сердце, подобно совершающей жертвоприношение древней жрице, – но, очевидно, лишь смотрелось, раз он продолжал тяжело дышать. Очевидно, она извлекла какую-то штуку, которую теперь положила на лоток в руках ассистента.
– Ну вот. – Она внимательно всмотрелась в него.
Он поглядел на нее в ответ, смаргивая не дававшую ясно видеть жижу. Прямые, шелковистые, черные волосы, скрученные, – вернее, сбившиеся – в пучок на затылке. Несколько тонких прядей выбились и трепетали вокруг лица. Золотистая кожа. Карие глаза с едва заметной складкой внутреннего века. Жесткие, упрямые черные ресницы. Нос со стильной горбинкой. Приятное, самобытное лицо, не измененное руками пластического хирурга до математически совершенной красоты, но живое от тревожного напряжения. Не пустое лицо. За ним кто-то интересный. Но, увы, незнакомый.
Она была высокой и стройной, поверх одежды на ней была накинут бледно-зеленый лабораторный халат. – Доктор, – попытался угадать он, но вокруг пластиковой трубки во рту раздалось лишь неясное клокотание.
– А сейчас я вытащу эту трубку, – сказала она ему и оторвала что-то липкое от его губ и щек – пластырь? С ним тоже отошла отмершая кожа. Она мягко потянула трубку из горла. Его замутило. Словно проглоченную змею вытаскивают. Избавиться от трубки стало таким облегчением, что он чуть было снова не потерял сознание. Еще какая-то трубка – кислород? – оставалась торчать из ноздрей.
Он подвигал челюстью и сглотнул, в первый раз за… за… Короче, язык был толстым и распухшим. Грудь болела жутко. Но слюна потекла; во рту вновь стало влажно. Как-то не ценишь слюни по-настоящему, пока тебя не заставят обходиться без них. Сердце билось часто и слабо, точно крылья порхающей птички. Ощущение было неправильным, но он хоть что-то ощущал.