– Если это уже не произошло, – пробормотал я.
Китаянка обернулась на шёпот и посмотрела вопросительно, но я лишь покачал головой. Мы двинулись дальше. Потрескавшиеся лакированные перила приятно холодили ладонь – я и не заметил, как снял перчатки и маску.
Словно я был дома.
Тем временем хозяйка гостиницы привела меня на третий этаж. Я думал, что мы сейчас свернём к комнате, которую занимал Рабби, но мы прошли дальше, до самого конца коридора. Дверь, которой он заканчивался, выглядела лучше других.
– Сюда, – китаянка распахнула дверь, и я даже не заметил, чтобы ей понадобился для этого ключ. По-видимому, он предназначался мне, а пустые номера стояли незапертыми.
Комната была не в пример лучше, чем та, которую занимал Рабби Шимон. Хорошая широкая кровать, шкаф в половину стены. Стол у окна с приставленным стулом. Даже отдельная душевая комната с туалетом. Интересно, почему старик выбрал не это великолепие, а ту маленькую комнату? Поддерживал в себе силы лишениями или же просто считал, что этот номер будет для него слишком большим?
Хозяйка показала мне, где лежит чистое бельё, положила на кровать ключ с огромной деревянной биркой и двинулась к двери.
– Подождите! Деньги… – я засуетился по карманам, пытаясь вспомнить, где спрятан бумажник, но хозяйка меня остановила.
– Заплатите потом, когда будете выезжать.
– Но… – я не знал, что за «но» и замешкался. Китаянка терпеливо ждала, пока я подберу слова. – Но почему вы так быстро согласились?
Да уж, сегодня мои вопросы поражали оригинальностью.
– В гостинице должен хоть кто-то жить, – сказала она тоном, который не подразумевал иных разъяснений, и вышла за дверь, отсекая любые вопросы.
Думаю, я всё же сошёл с ума, потому что ответ меня не просто устроил, а показался наилучшим из всех, какие могли быть.
Я ещё раз оглядел номер, потоптался на пороге и принялся стаскивать сапоги – впереди меня ждал душ и хороший сон. Почему-то я даже не сомневался, что всё будет именно так.
На ночь ветер исполнил мне колыбельную. Тихую и пронзительную, как сокровенная тайна, рассказанная жарким шёпотом. Была только ночь, завывание ветра и никакого песка. Ни единого звука, напоминавшего о его существовании. Погружение в сон случилось столь быстрым и спокойным, как никогда в жизни. Казалось, я слушал ветер целую вечность, а на деле даже не заметил границу между сном и явью.
Мне снилось нечто прекрасное и спокойное – умиротворяющий покой, отсутствие проблем и необходимости выбора. Существование, которое только и делает, что длится.
Когда я проснулся, то ещё несколько секунд пребывал в этом настроении, но затем реальный мир обрушился на меня со всей силой неразрешимых противоречий и текущих проблем.
Хотелось заплакать, но я лишь бессильно заскрежетал зубами.
Интерлюдия: Юнь
Даже если человек кажется дерьмом, то он на самом деле не обязательно дерьмо. Или не обязательно только дерьмо. А может быть не только дерьмо, но и гораздо хуже.
Впрочем, те немногие исключения, которые мне встречались, с лихвой оправдывают всех остальных.
Где бы она не жила, каждое утро Юнь открывает двери.
Много-много лет назад – почти вечность! – в большом семейном доме, в котором живёт три поколения и несколько ветвей семьи Фанг одновременно, Юнь всегда просыпается раньше всех.
Восход солнца ещё только чувствуется, трава мокрая от выступившей росы, а ночные тени объёмны и упруги, когда Юнь встаёт и на цыпочках идёт по дому, открывая двери. Она движется аккуратно, чтобы не разбудить никого из многочисленных родственников скрипом половиц или неосторожным щелчком замка. Никому из близких Юнь не рассказывает о том, что она делает каждое утро. Они, безусловно, прекрасные люди, но даже самые прекрасные люди не обязаны – и, зачастую, не должны – разделять с вами самое сокровенное.
Юнь достаточно того, что она просто встаёт и идёт открывать двери. И если ей запретить это, то она зачахнет, ведь с каждой открытой дверью на волю вырывается частичка её самой.
У каждой двери, что естественно, свой характер. Иные из них осторожны, боязливы и согласны лишь на лёгкое прикосновение, чтобы взамен подарить крохотную, не толще волоса, щёлочку. Другие нуждаются в том, чтобы их оставили полуоткрытыми – застывшими на половине пути в нерешительности. Третьи следует распахнуть настолько, насколько возможно. А некоторые хотят всего лишь свободы от плена засовов и замочных скважин – решение, открываться или нет, они предпочитают принимать сами.
И обязательно после открытия следует внимательно посмотреть на дверь и сказать мысленно что-нибудь вроде: «Ну вот, ты этого и хотела, теперь довольна?»
Не всегда, но двери порой отвечают. Точно так же мысленно или «ощущениями» – лёгким дуновением ветра, еле слышным скрипом, секундной вспышкой радости. Юнь чуть улыбается этим ответам, а после продолжает обход.
Когда все двери отворены, наступает время готовить завтрак – семейная обязанность, которая никогда не надоедает Юнь, в отличие от уборки, приготовления обедов или ужинов, походов за покупками, стирки и прочего, прочего, прочего…
Так проходят дни и недели, переходя в месяцы и годы, пока Юнь не исполняется двадцать.
В маленькой лачуге, в которой Юнь ютится с ещё двумя девушками, как и она приехавшими в Пекин в поисках самостоятельности, дверей всего три, но и их Юнь продолжает открывать, и с ними продолжает разговаривать. И малое количество нисколько не смущает – чем меньше собеседников, тем содержательней и глубже беседа.
Затем наступает черёд гостиницы, в которой Юнь работает. После – другой гостиницы, за которую она платит четверть жизни, прежде чем наконец получает в полную собственность. Все эти годы Юнь удаётся оставаться незамеченной по утрам и даже самые убеждённые полуночники засыпают перед её приходом, уходят в душ или попросту не слышат чужих движений и щелчок открывающегося замка.
Когда случается пожар от заискрившей проводки, Юнь как раз совершает утренний обход. Открытая дверь дарит огню приток воздуха, а самой Юнь – необходимость несколько пластических операций. Лицо восстановить удаётся, вот только от былой улыбающейся женщины остаётся лишь восковая маска почти без эмоций.
Вся страховка уходит на операции, и порой Юнь жалеет, что на них согласилась. Всё-таки с обгорелым лицом и ужасными шрамами она могла улыбаться, а не просто кривить губы. А теперь у неё на лице своя собственная дверь, за которой прячется настоящая Юнь и никак не может выбраться.
И нет никого, кто мог бы её выпустить.
Наверное, именно это побуждает Юнь уехать в Медину. Сорваться в один миг, приехать в странный город, заночевать в огромном заброшенном доме, а после решить, что он вполне подходит для гостиницы.
К счастью, никто не требует никаких документов. Ты занял дом, ты трудишься над его устройством, так что он теперь твой. И ничего сверх того не нужно.
Юнь трудится почти полгода, прежде чем понимает, что наконец-то может принимать гостей. Всё это время она подрабатывает то тут, то там. Берётся за всё и даже сверх того, лишь бы получить то, что ей необходимо. Иногда это просто услуга за услугу, иногда деньги, иногда нечто такое, что стоит забыть сразу, едва деньги получены.
Чем больше Юнь работает, тем больше замечает, что ей порой необъяснимо везёт, но ровно настолько, насколько необходимо для дела. Не больше, не меньше.
Впрочем, Юнь большего и не требуется.
Однако, когда гостиница наконец-то обзаводится вывеской и открывается для посетителей, то оказывается, что их нет вовсе. Никому в Медине не приходит в голову жить в гостинице, когда вокруг много незанятых домов и квартир – кажется, что они появляются сами собой непостижимым образом. День за днём проходишь мимо пустыря, а потом понимаешь, что уже несколько дней ты видишь перед собой дом. Заходи, живи, и никто слова не скажет.
Совсем как случилось с Юнь, когда у неё появилась гостиница.
Проходит почти год, и Юнь примиряется с тем, что её дальнейшая жизнь будет посвящена открытию дверей в пустом огромном доме, который она по нелепости считает гостиницей. Однако стоит этому знанию оформиться в слова, как появляется Рабби, будто таким образом Юнь породила заклинание, призвавшее постояльца.
Возможно, так и есть, но Юнь нет никакого дела до этого.
Рабби входит вкрадчиво, долго изучает интерьер, саму Юнь, а после предложенные номера. В конце концов он выбирает самый дешёвый. Говорит, что спартанская обстановка только мотивирует его на свершения.
Юнь неудобно предоставлять единственному гостю самый неудачный номер, но она не спорит, радуясь тому, что здесь наконец-то появился хоть кто-то. И, боясь, что Рабби рассердится и уйдёт, Юнь уговаривает его лишь для виду.
Так начинаются долгие годы, за время которых хозяйка гостиницы и единственный жилец становятся куда большим, чем просто людьми, живущими в одном здании.
И все эти годы Юнь каждое утро просыпается рано-рано и обходит всё трёхэтажное здание, открывая двери.
И в день, когда Рабби уходит. И на следующий. И после.
В то утро, когда в гостинице появляется Любомир Грабовски, Юнь не отступает от своих привычек, но меняет порядок: начинает с первого этажа. Чтобы не разочароваться вдруг и сразу, когда обнаружит, что вчерашние события – лишь галлюцинация старой уставшей женщины, у которой только одна радость и осталась, что открывать двери.
Однако, когда она доходит до третьего этажа, за закрытой дверью доносится сонное бормотание детектива и невнятные стоны. Радости или горя – этого Юнь не может различить, да и не хочет. Сердце, замершее в груди, начинает биться всё чаще, догоняя, должно быть, по скорости крылья колибри.
Чуть приоткрыв дверь, Юнь спускается по лестнице и чувствует, что глубоко под чужой кожей проступает давно утерянная улыбка…