нефрит, в свете фонаря Селми, а из пасти просачивались струйки дыма. Рядом на полу были разбросаны кости: сломанные, обугленные, расщепленные. Было нестерпимо жарко, пахло серой и горелым мясом.
— Они выросли, — голос Дени эхом отразился от закопченных каменных стен. Капля пота стекла по лбу и упала ей на грудь. — А правда, что драконы растут всю жизнь?
— Да, если им хватает еды и достаточно места. А вот запертые здесь…
При Великих Господах эта яма служила темницей. Пять сотен человек могло поместиться в ней… Достаточно просторна для двух драконов. Но что будет, когда они станут слишком велики для этой ямы? Начнут ли они драться, пуская в ход пламя и когти? Или же они вырастут болезненными и слабыми, со сморщенными крыльями и впавшими боками? Иссякнет ли их пламя перед смертью?
Что за мать оставляет своих детей гнить в темноте?
Если я оглянусь, я пропала, говорила себе Дени… но как она могла не оглядываться? Я должна была догадаться, к чему все идет. Неужели я была настолько слепа, или же просто закрывала на это глаза, не желая отдавать себе отчет в том, какова цена моего могущества?
Визерис рассказывал ей все эти истории, когда она еще была маленькой. Брат любил поговорить о драконах. Она знала, как пал Харренхолл. Она слышала о Пламенном поле и Танце Драконов. Один из ее предков, третий Эйегон, видел собственными глазами смерть своей матери, когда ее сожрал дракон его дяди. А все эти бесчисленные песни, где повествовалось о деревнях и королевствах, которые эти звери держали в страхе, пока не объявлялся какой-нибудь храбрый охотник на драконов. В Астапоре у работорговца вытекли от жара глаза. По дороге в Юнкай, когда Даарио принес и бросил к ногам Дени головы Саллора Смелого и Прендаля на Гхезна, ее детки ими перекусили. Драконы не испытывают страха перед людьми. А если дракон достаточно велик, чтобы съесть овцу, он проглотит ребенка с той же легкостью.
Ее звали Хаззеа. Ей было четыре года. Если, конечно, отец не солгал. A мог и солгать. Никто, кроме него, дракона не видел. Он принес обугленные кости в качестве доказательства, но что доказывают обугленные кости? Он мог убить девочку сам, а потом сжечь ее тело. Бритоголовый сказал тогда, что на его памяти это не первый отец, избавляющийся от нежеланной дочери. Ребенка могли убить Сыны Гарпии и позаботиться, чтобы это выглядело так, словно ее убил дракон — тогда весь город возненавидел бы меня. Дени так хотелось верить в это… но если бы это было так, то почему отец Хаззеа стал дожидаться конца аудиенции, когда зал почти опустел? Если бы все это было подстроено с целью ополчить Миэрин против нее, он рассказал бы свою историю тогда, когда там было полно слушателей.
Бритоголовый призывал ее казнить этого человека. "По крайней мере, прикажите вырвать ему язык. Своей ложью этот человек может погубить всех нас, Великолепная". Но Дени не послушала его, и предпочла заплатить цену крови. Никто не смог сказать ей, сколько стоит дочь, так что она распорядилась выдать за нее в сто раз больше, чем за ягненка. "Я вернула бы тебе дочь, если бы могла, — сказала она отцу, — но есть вещи, неподвластные даже королеве. Ее останки будут похоронены в Храме Граций, и сотня свечей будет гореть днем и ночью в память о ней. Приходи ко мне каждый год на ее именины, и твои другие дети не будут нуждаться ни в чем… но никто больше не должен слышать эту историю". "Меня будут спрашивать, — отвечал безутешный отец, — где Хаззеа и как она умерла?" — "Она умерла от укуса змеи, — убедительным тоном произнес Резнак мо Резнак. — Ее утащили голодные волки. Девочка внезапно заболела, смертельно. Придумай, что хочешь, главное, никогда больше не упоминай драконов".
Визерион снова попытался подняться к ней, его когти скребли камень, тяжелые цепи громыхали. И снова у него ничего не вышло, и тогда он заревел, изогнул шею, завел голову за спину, насколько мог, и выпустил столб золотистого пламени на стену позади себя. Как скоро этот огонь станет таким сильным, что от него начнет трескаться камень и плавиться металл?
Совсем недавно она катала его на плече, а он обвивал хвостом ее руку, кормила жареным мясом с ладони. Его заковали первым. Дейенерис сама отвела его в яму и заперла там с несколькими бычками. Когда он наелся и задремал, на него, спящего, надели цепи.
С Рейегалем было сложнее. Наверное, он услышал, как бушует в яме его брат, услышал несмотря на разделявшую их толщу каменных стен. В конце концов, на него набросили сеть из больших металлических цепей, когда он нежился на солнце на ее террасе. Дракон так яростно вырывался, извивался и бился, что его тащили вниз по черной лестнице целых три дня. В той схватке с ним сгорели шестеро.
А Дрогон…
"Крылатая тень", — сказал убитый горем отец девочки. Самый большой из троих, самый свирепый, самый неуправляемый, с черной как ночь чешуей и глазами, в которых бушует пламя.
Дрогон охотился вдали от дома, а насытившись, возвращался и грелся на солнце на вершине Великой пирамиды, где когда-то возвышалась миэринская гарпия. Трижды его пытались изловить там, и трижды он ускользал. Сорок ее самых храбрых людей ловили его, рискуя жизнью. Почти все получили ожоги, а четверо умерли. Последний раз она видела Дрогона на закате дня, после последней попытки. Черный дракон улетал все дальше на север, за Скахазадхан, в сторону высоких трав дотракийского моря. И он больше не вернулся.
Матерь драконов, подумала Дени. Матерь чудовищ. Что я выпустила на свет? Королева на троне из обугленных костей, стоящем на зыбучем песке. Как без драконов ей удержать Миэрин, и, тем паче, вернуть себе Вестерос? Во мне течет кровь дракона, подумала она, и если они чудовища, то чудовище и я.
Вонючка
Крыса завизжала, когда он вонзил в нее зубы
Она извивалась в его руках, неистово пытаясь вырваться. Самое мягкое место — это брюшко. Он вгрызся в сладостное мясо, и тёплая кровь потекла по губам. Так вкусно, что на глаза навернулись слёзы. В желудке заурчало, он сглотнул. К третьему укусу крыса перестала трепыхаться, он был почти доволен.
Как вдруг услышал голоса у входа в подземелье.
Он тут же замер, боясь даже жевать. Рот был набит мясом, полон крови и шерсти, но он не осмеливался ни сплюнуть, ни проглотить. В ужасе, окаменев от напряжения, он прислушивался к шаркающим шагам и бряцанью железных ключей. Нет, думал он, нет, о боги, пожалуйста, только не сейчас, только не сейчас. Он так долго ловил эту крысу. Если они увидят её у меня, они её отберут, а потом всё расскажут, и лорд Рамси сделает мне больно.
Он понимал, кто крысу нужно спрятать, но он был таким голодным. Последний раз он ел дня два назад, а то и все три. Тут, внизу, где всё время темно, трудно сказать точно. Его руки и ноги стали тонкими, как тростинки, а пустой живот вздулся и болел так сильно, что спать было совершенно невозможно. Стоило ему закрыть глаза, на ум тут же приходила леди Хорнвуд. После свадьбы лорд Рамси запер её в дальней башне и уморил голодом. Она дошла до того, что сгрызла собственные пальцы.
Он сжался в углу камеры, придерживая своё сокровище подбородком. Кровь стекала из уголков рта, он ел наспех, откусывая маленькие кусочки тем, что осталось от зубов, пытаясь заглотить как можно больше тёплого мяса до того, как дверь камеры откроется. Мясо, хоть и жилистое, было столь вкусным, что он подумал, как бы его не стошнило. Он жевал, глотал, и выковыривал мелкие косточки из дыр, оставшихся в дёснах от вырванных зубов. Жевать было больно, но он так хотел есть, что не мог остановиться.
Шум становился всё громче. О боги, пожалуйста, хоть бы он шёл не за мной, молил он, отрывая крысиную лапку. За ним давно не приходили. Были и другие темницы, другие пленники. Иногда даже сквозь толстые каменные стены до него доносились их крики. Женщины кричат громче. Он пососал сырую косточку и попытался выплюнуть её, но она лишь сползла вниз по подбородку и запуталась в бороде. Уходите, молил он, уходите, пройдите мимо, пожалуйста, пожалуйста.
Но шаги остановились как раз в тот момент, когда их было слышно лучше всего, и ключи загремели прямо за его дверью. Крыса выпала у него из рук. Он начал судорожно вытирать окровавленные пальцы о штаны.
— Нет, — бормотал он, — о нет, нет.
Он пытался как можно глубже вжаться в угол, в холодные сырые каменные стены, скребя пятками по полу, застеленному соломой.
Скрежет ключа в замке — самый страшный звук на свете. Свет ударил в лицо, и он пронзительно вскрикнул. Глаза пришлось прикрыть руками. Головная боль была нестерпимой, он бы выцарапал себе глаза, лишь бы избавиться от неё, но разве он осмелится?
— Уберите свет, делайте это в темноте, пожалуйста, пожалуйста.
— Это не он, — произнёс мальчишечий голос. — Посмотри на него. Мы не в ту камеру зашли.
— Последняя дверь слева, — ответил другой мальчишка. — Это последняя дверь слева, так ведь?
— Ну да, — повисла пауза. — А что он вообще говорит?
— Похоже, ему не нравится свет.
— А тебе бы понравился, выгляди ты как это? — мальчик харкнул и сплюнул себе под ноги. — Ну и вонища от него, я сейчас задохнусь.
— Он ел крыс, — сказал второй. — Смотри.
— Точно, — заржал первый. — Вот умора.
Мне пришлось. Стоило заснуть, и крысы подбирались к нему, вгрызались в пальцы на руках и ногах, кусали даже за лицо, так что когда он изловил одну из этих тварей, он не колебался ни секунды. Жри или сожрут тебя, выбор невелик.
— Это так, — прошамкал он, — да, да, я ел её, но ведь и они тоже жрут меня, пожалуйста…
Мальчишки подошли ближе, солома мягко хрустела под их ногами.
— Скажи, — заговорил тот, что был меньше ростом, худенький, смышлёный, — ты помнишь, кто ты такой?
Страх вновь всколыхнулся в нём, он тихонько завыл.
— Скажи, как тебя зовут?
Меня зовут. Крик едва не вырвался из горла. О, его заставили выучить, как его зовут, он запомнил,