Однажды вернувшийся со студии Дэнни увидел, что на площадке перед домом стоял гигантский фургон для перевозки мебели и двое грузчиков с трудом затаскивают в дом высокие старомодные часы.
— Сюда, сюда! — распоряжалась Стефани. — В угол!
Часы едва-едва уместились.
— Объясни, что происходит, — сказал сбитый с толку Дэнни, когда грузчики ушли.
— Это для него!
— Для кого?
— Для ребенка! — она с азартом просунула ключ и завела часы. — Я читала в журнале… — она переводила дух. — Я читала, что дети любят тиканье часов — оно напоминает им стук материнского сердца.
— Может, сгодился бы и маленький будильник?
— Ах, ну что ты! Конечно, нет! — воскликнула она. Щеки ее рдели, и Дэнни подумал: «Беременность творит с женщинами чудеса». — Нашему ребенку — все самое лучшее!
Дэнни не удержался от усмешки. На языке Стефани «лучшее» означало самое большое и дорогое. Ну и черт с ними, с часами.
«Ба-бам! Ба-бам!» — раздавались каждый час гулкие удары. Дэнни ненавидел этот бой.
Он сидел, пытаясь сосредоточиться над сценарием. Стефани в спальне смотрела телевизор. Вдруг она громко позвала его. Дэнни в испуге бросился вверх по лестнице.
— Что с тобой?
— Подойди, — сказала она. — Дай руку.
Дэнни покорно приблизился к кровати, протянул руку. Стефани прижала ее к своему животу, и Дэнни почувствовал мягкие толчки — это шевелилось его дитя. Он побледнел, на лбу выступил холодный пот, и улыбка исчезла с лица Стефани.
— Что такое?
Дэнни отнял руку, метнулся в ванную. Его стало рвать.
— Дэнни, что случилось? — кричала Стефани. — Тебе плохо?
— Нет-нет, все в порядке, уже прошло… — вытирая лицо полотенцем, он вышел из ванной.
— Почему тебе стало плохо?
— Не знаю. Но все прошло. Я так счастлив был услышать…
— Нет, Дэнни, тебя затошнило от меня!
— Что за глупости!
— Нет, не глупости! Я стала толстая, уродливая… Я внушаю тебе отвращение!..
— Да нет же, милая, просто я съел что-то не то в студийном кафетерии… — говорил Дэнни, борясь с новым приступом тошноты. Как он мог сказать ей, что эти мягкие удары вернули его в концлагерь «Сан-Сабба»? Как он мог открыть ей эту тайну? Но почему же нет, если он любит ее? Разве нельзя доверить тому, кого любишь, все, что было в твоей жизни? Значит, это не любовь?
Но все эти мучительные мысли исчезли, когда Стефани родила ребенка — девочку. Дэнни знал теперь, зачем он живет на свете, в его существовании появился смысл — оберегать это маленькое, такое чистое, такое невинное существо, смотреть, как оно растет, всегда быть рядом с ним… Глядя через окошко палаты на розовое сморщенное личико, он клялся, что сделает все, чтобы оно никогда не искажалось гримасой боли и страдания. Он постарается, чтобы жизнь улыбалась ей и чтобы она взяла от жизни все.
Дэнни не мог дождаться, когда Стефани с дочкой вернутся домой. Они с женой решили, что нанимать няньку не стоит: они сами будут по очереди вставать среди ночи, чтобы переменить пеленки. Девочку — ее назвали Патрицией в честь матери Стефани — привезли, положили в новую кроватку, и она тотчас спокойно заснула.
Дэнни осторожно поцеловал жену:
— Ложись. Завтра начнется сумасшедшая жизнь молодой мамаши, — сказал он, играя взятую на себя роль образцового мужа и отца. — Тебе надо набраться сил.
— Я вовсе не устала, милый.
— Пожалуйста, Стефани. Ну, ради меня…
— Я лягу, но не ради тебя, а вместе с тобой. — Она подмигнула. — И можешь не беспокоиться: доктор сказал, что еще неделю нет риска залететь.
Они вытянулись рядом.
— Никогда еще мне не было так хорошо, — прошептала. Стефани в его объятиях.
— И мне.
— Ой, я и забыла, — она приподнялась и села в постели. — Кто будет крестными Патриции?
— Об этом я еще не думал.
— В крестные матери я позову Беатрис — мы с ней давно не виделись, но в колледже были очень дружны. А ты реши, кто будет крестным отцом.
— Тут и решать нечего — Милт Шульц.
— Милт Шульц не годится.
— Это еще почему? Он мой самый близкий друг.
— Он еврей.
Дэнни заиграл желваками на щеках.
— А что ты имеешь против евреев?
— Ничего. Но мы принадлежим к епископальной церкви. И крестные нашего ребенка должны исповедовать ту же веру, ты и сам это знаешь.
— Да, конечно, — ответил Дэнни и до боли стиснул зубы.
Стефани воркующим голоском говорила о каком-то Тэде Роузмонте из клуба «Вестсайд Кантри».
— Отличная идея, — мертвым голосом отозвался он.
От всего обряда крещения осталось в памяти лишь то, как высокий, дородный пастор в белом кропил водой заходящуюся в крике Патрицию. Дэнни еле сдерживался, чтобы не схватить дочку на руки и не выскочить с нею из церкви. Потом, уже у них дома, Тэд Роузмонт отвел его в сторонку:
— На следующей неделе будет собрание всех членов клуба. — Он склонился к уху Дэнни. — Наши радикалы хотят упростить прием, открыть дорогу всякой швали. Я им так и сказал, в рифму: — Будет в клубе жидовня — остаетесь без меня.
Тэд засмеялся, брызгая слюной, — Дэнни чуть отстранился, глядя на его белые зубы.
— Тэд, а вы случайно не из ку-клукс-клана? — не сдержался он.
Снова расхохотавшись, тот незаметно для окружающих стиснул в дружеском пожатии руку Дэнни.
К тому времени, когда гости разошлись, у него нестерпимо разболелась голова.
Каждый день теперь был отмечен, точно вехой, новым достижением Патриции — вот она в первый раз улыбнулась, вот пролепетала что-то похожее на «папа», вот ухватилась своей крошечной ручкой за его палец.
Приезжая домой, Дэнни шел прямо в детскую и однажды вечером споткнулся о новый трехколесный велосипед. Грудному ребенку — велосипед? Не сошла ли Стефани с ума? Он прошел в детскую и увидел, что она была вся заставлена и завалена столь же неподходящими играми и игрушками. Мало того, у кроватки спящей Патриции сидела нянька. Откуда она взялась? Зачем? Стефани доставляло столько радости самой возиться с девочкой.
— Где миссис Деннисон?
Ответ ошеломил его:
— Они с мистером Стоунхэмом во дворе, у бассейна.
От дурного предчувствия заколотилось сердце. Он вышел в патио. В дверях остановился, увидев седовласого джентльмена, сидевшего очень прямо, и Стефани — она стояла к Дэнни спиной.
Так вот, значит, каков этот знаменитый Джи-Эл. Они разговаривали и не замечали Дэнни.
— Не понимаю, папа, почему этими деньгами будет распоряжаться Тэд Роузмонт, а не ее родной отец, — услышал он голос Стефани.
— Потому, моя милая, что Тэд — солидный бизнесмен, президент банка, а к твоему мужу у меня слишком много вопросов, которые пока остаются без ответа.
Дэнни, кашлянув, шагнул вперед.
— А-а, мистер Деннисон! — обернулся к нему тесть. — Садитесь.
Дэнни, чувствуя себя в собственном доме гостем, подошел к Стефани, поцеловал ее. Она ничего не сказала ему.
— Мы как раз говорили о том, как я намерен обеспечить свою внучку, — продолжал Стоунхэм.
— Я вполне в силах обеспечить Патрицию сам.
— Не сомневаюсь, мистер Деннисон. — Чуть раздвинулись тонкие губы. — Но сообщаю вам — дочке я уже это сказал — что как наследница всего состояния Стоунхэмов Патриция получает все, что мы можем дать ей. Я положу в банк на ее имя определенные суммы — на образование, воспитание, лечение и прочие непредвиденные расходы.
— Это очень великодушно с вашей сто…
— Я в ваших благодарностях не нуждаюсь, — отрезал тот.
Дэнни казалось, что по нему проехал бульдозер.
— И, надеюсь, вы не будете возражать, если я захочу увидеться с внучкой?
— Нет, не буду.
— Я нанял специально подготовленную няню, которая будет ходить за ребенком во время ее приездов на Лонг-Айленд. — Он повернулся к Стефани. — Значит, на будущей неделе?
— Да, папа, — покорно произнесла она.
— Самолет за тобой я пришлю, — он взглянул на часы, которые были у него на обоих запястьях, и вышел, прежде чем Дэнни успел произнести хоть слово.
Стефани сидела, как пришибленная, и прятала от него глаза.
— Ты хочешь этого?
Она молча кивнула, глаза ее наполнялись слезами.
Дэнни злился — и больше всего на самого себя. Почему он смолчал? Почему позволил Джи-Эл командовать у себя в доме? Что ж, еще не поздно внести некоторые коррективы в чудный дедушкин замысел. Джи-Эл волен навещать свою дочь в любое время — ему будут рады всегда. Что же касается Патриции, она будет видеться с дедушкой дважды в год — на его день рождения и на День Благодарения…
Как ненавидел Дэнни эти праздники! Как он скучал по дочери, как радовался, когда они со Стефани возвращались домой! Как любили они оба возиться с девочкой, особенно по четвергам, когда у няньки был выходной.
Как-то он привез домой плюшевого медведя, подошел к дверям и позвал:
— Патриция! Где ты тут?
Четырехлетняя Патриция скатилась по ступенькам:
— Вот я, папа!
Но Дэнни сделал вид, что не замечает ее, — он озирался по сторонам и продолжал звать:
— Патриция! Патриция!
Златокудрая — в Стефани — девочка со смехом подбежала к нему, ухватила за ногу:
— Да вот же я!
Дэнни продолжал валять дурака, притворяясь, что не видит дочь. С площадки на них, улыбаясь, смотрела Стефани. Патриция висела у него на ноге, вцепившись в брючину, а Дэнни мотал ее по всей комнате и приговаривал:
— Ну, что ты скажешь? Ну, что ты будешь делать? Ну, нет ее — и все! Пропала куда-то! Придется мишку нести назад в магазин, — и он двинулся к выходу, но тут вдруг обнаружил у себя на ноге заливавшуюся смехом девочку. — А-а, вот ты где?! — Он подкинул ее кверху, поймал и расцеловал разрумянившееся личико, слезящиеся от смеха голубые глазки. Потом прижал ее к себе: — Я уж думал, ты ушла от меня.
— Нет-нет-нет! — завопила Патриция, крепко обнимая его за шею. Она прильнула своей шелковистой шечкой к его щеке.