— Но, мисс Джонсон, отель опечатан и идет с торгов, отсюда ничего нельзя выносить.
— Конечно, но мама была в таком горе, что забыла захватить при отъезде этот мундир… Полковник Джонсон воевал в нем в Африке, это наша семейная реликвия, — Люба прижалась к нему грудью.
— Да, конечно… я понимаю, но… все же, мисс Джонсон, это не положено…
Глубокая скорбь появилась в ее глазах.
— Ну, если так, заберите его.
— Да нет, я думаю, ничего страшного.
Пока они шли по коридору к лестнице, Люба несколько раз будто случайно споткнулась. Сержант обнял ее за талию, чтобы поддержать. Свет он выключить позабыл, а Люба не напомнила.
— Вы не сочтете меня нахалом, мисс Джонсон, если я опять приглашу вас на чашку чая? — застенчиво спросил покрасневший сержант.
— Вовсе нет. Беда в том, что мне надо успеть на лондонский поезд.
— Но вы хоть позволите проводить вас на станцию?
— Мне не хочется вас затруднять…
— А мне хочется вас проводить.
— Спасибо. Я в самом деле должна вернуться в Лондон: мать будет беспокоиться.
— Надеюсь, она вскоре утешится.
Люба снизу вверх взглянула на него, сжала его руку:
— Нет, сержант, пройдет еще много времени, прежде чем заживет эта рана.
— Понимаю, понимаю, — с искренним участием ответил он. — Но, может быть, хоть этот мундир внесет покой в ее душу.
— Вы и не представляете, как много это для нее значит, — сказала она, не сводя с него затуманенных глаз.
Когда они пришли на станцию, по радио как раз объявили посадку на лондонский поезд. Прежде чем войти в вагон, Люба обернулась и поцеловала сержанта в губы.
— Я вам так благодарна…
Поезд тронулся, и мимо окна проплыл оцепеневший сержант Суинни.
* * *— Люба… Люба, где ты это… — Магда глядела на мундир. — Где ты это достала?
— Из сундука.
— Ты была в Брайтоне?
— Конечно.
— Ты что, спятила?
Люба, не произнеся ни слова, швырнула мундир на пол, а железную коробку водрузила на стол.
— Что это?
Люба, молча улыбаясь, принесла стамеску и молоток, примерилась, размахнулась и воскликнула:
— С Новым годом!
Коробка с треском открылась, и по столу разлетелись туго спрессованные пачки банкнот.
БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.
Студия не работала, и Дэнни был уверен, что его не хватятся. Он мог затаиться. Настроение, овладевшее им в самолете, не проходило — какая-то затянувшаяся истерика. Он запер двери, задернул шторы, отключил телефон и стал пить. Водка не помогала — страх не проходил.
Когда Стоунхэм приведет свой приговор в исполнение? Что скажут окружающие его люди? Какими глазами посмотрит на него Милт? Разоблачен, разоблачен! И Патриция… От одной мысли о дочери он холодел. Она и так — на грани самоубийства. Что может он сделать для нее? В силах ли он помочь ей, даже если Стоунхэм ослабит контроль? Ни на один из этих вопросов ответов он не находил.
Там, в особняке, последнее слово вроде бы осталось за ним, но он-то отлично понимал, кто вышел победителем. Стоунхэм связал его по рукам и ногам и все туже стягивал узлы, не давая ему ни двигаться, ни действовать, ни говорить, ни дышать.
Дэнни просидел за бутылкой много часов, не вставая. Он снова и снова наполнял свой стакан, не обращая внимания на красную лампочку, пульсирующую на крышке факса. Ему хотелось только одного — погрузиться в пьяную одурь, заснуть и не просыпаться. Но мигающая лампочка раздражала — свет ее проникал даже под закрытые веки. Он потянулся выключить факс, и на стол выполз листок бумаги. В глаза бросилось одно слово — «Патриция».
Он взял листок в руки, попытавшись сфокусировать на нем осоловелые глаза. Это было письмо от адвоката Стоунхэма:
Настоящим уведомляем Вас, что Патриция находится в частной лечебнице, где ей оказывают квалифицированную помощь. Ее состояние улучшается. По мнению врачей, курс займет несколько месяцев. В течение этого срока ей предписано воздерживаться от контактов с кем бы то ни было.
Дэнни несколько раз перечитал факс. «Улучшается» — это главное. Куда ее поместили, не сообщается, но он был рад получить от Джи-Эл и такую малость. Может быть, Стоунхэм изменил свое решение и не станет губить близкого Патриции человека? Да возможно ли это? Или он всего лишь принимает желаемое за действительное?
* * *Но, по счастью, вскоре он с головой ушел в работу над «Человеком», и это оказалось наилучшим способом совладать с гнетущей тревогой. Два месяца подряд он занимался подготовительным периодом — вносил изменения в режиссерский сценарий, выбирал места натурных съемок, смотрел макеты декораций и эскизы костюмов, репетировал с актерами и сам не понимал, что выглядит в глазах группы каким-то маньяком, пока Слим не сказал ему:
— Босс, стоит ли так уж из кожи вон лезть. Слава Богу, не первая лента.
— Слим, эта картина очень много значит для меня: я думал о ней много лет.
— Босс, мы с тобой не первый день знакомы, я же вижу: тебя что-то гложет. Еще же ничего не решено. У Стоунхэма может ничего не выгореть из его затеи.
— Слим, мне плевать на него и на его затеи, — сказал Дэнни резче, чем ему хотелось. — Давай-ка продолжим.
— Хорошо, босс, — ответил Слим, немного оторопев от этого тона.
Первая сцена прошла очень успешно, — Дэнни наложил на хроникальные кадры игровые эпизоды, снятые на студии: толпа дилеров, вскидывающих руки и истерично выкрикивающих ставки.
Когда он скомандовал: «Стоп! Снято!» — все присутствующие в павильоне невольно и не сговариваясь зааплодировали. Он отвесил своей группе шутливо-церемонный поклон, глядя при этом на разрумянившуюся, неистово бьющую в ладоши Лили — очень хорошенькую в своем голубом полотняном платье. Она оказала ему неоценимую помощь и оказалась просто незаменимой. Видя, что он чем-то угнетен, не задавала никаких вопросов и оказывалась на месте всякий раз, когда была нужна ему. За это время он по-настоящему привязался к ней.
* * *В пятницу вечером съемки приостановились — за субботу и воскресенье Дэнни должен был внести в сценарий небольшие изменения. Все шло хорошо, но Дэнни постоянно ощущал подспудную неясную тревогу. В субботу, стоя у окна и поджидая Лили, он вдруг заметил коричневый невзрачный «седан», кативший по улице медленно, словно водитель искал нужный ему номер дома.
«Седан» притормозил у его ворот. Оттуда вышел человек в черном. Дэнни увидел белый воротничок и крест на груди. Наверно, будет просить пожертвований. Злясь на неожиданную помеху, он открыл дверь. У пастора было круглое, гладкое, как у младенца, лицо без всяких признаков растительности. Обширную сияющую плешь обрамляли кое-где кустики рыжих волос. Он широко улыбался, показывая передние, широко расставленные зубы. Дэнни никак не мог вспомнить, где он видел этого человека раньше.
— Дэнни Деннисон?
— Да.
— Вы позволите мне войти?
— Пожалуйста, а в чем, собственно…
— Меня зовут преподобный Каллаген, — и, улыбнувшись еще шире, добавил: — Но вы называли меня — Рой.
— Рой?! — глаза Дэнни полезли на лоб.
— Да, это я, Дэнни!
Дэнни крепко обнял гостя, прижал его к себе и буквально втащил в комнату.
— Рой! Я думал, мы никогда с тобой больше не увидимся! — Он даже стал запинаться от радостного волнения. — Я пытался разыскать тебя, но в приюте мне отказались дать сведения о том, где ты…
— Знаю. И я тебя искал.
Дэнни, отступив на шаг, вглядывался в лицо Роя.
— Но как же ты меня нашел?
— Я недавно посмотрел фильм некоего Дэнни Деннисона. Называется «Лондон-рок».
— Страшная гадость, наверно?
— Не знаю, мне понравилось. А потом я вспомнил, что наша учительница миссис Деннисон постоянно водила тебя в кино, сопоставил факты и сделал выводы.
Дэнни только качал головой, веря и не веря.
— А потом, как заправский детектив, пошел по следу. И вот я здесь — немного растолстевший, но прежний Рой.
— Я был уверен, что твои родители первым делом постараются тебя откормить.
— Да уж, они постарались и преуспели. И, знаешь, они меня не бранили, когда я несколько раз намочил-таки простыни, — Рой расхохотался.
— Не могу поверить, что вижу тебя, — Дэнни снова крепко обнял его. — Ну, пойдем, пойдем, выпьем чего-нибудь за встречу. Что ты предпочитаешь?
— Не знаю… Может быть, пива? Все, что угодно, кроме красного вина — его мы пьем каждое воскресенье.
Оба захохотали, радуясь встрече. Дэнни непослушными руками откупорил бутылку пива, себе налил водки.
— За нас!
— За приют Св. Иоанна! — подхватил Рой. — Если б ты только знал, Рой, как часто я вспоминал те дни!
Усевшись рядом, они смотрели друг на друга, узнавая тех мальчиков, какими были сорок лет назад.
— Рой, Рой… Вот бы не подумал, что ты станешь священником!
— Да, понимаешь ли, Дэнни, я вовремя понял, что звездой бейсбола мне не быть, — оба засмеялись, вспомнив, как Рой сидел на скамье запасных. — Ну, а если серьезно, то в этом ты виноват.
— Еще бы! Я во всем виноват — и в том, что ты писал в постель, и в том, что стал преподобным.
Рой, закинув голову, снова рассмеялся.
— Дэнни, я никогда не забуду того, что было — моей коробки из-под сигар и твоих сказок на сон грядущий… — Он ласково стиснул его плечо. — Твоя доброта согрела мне душу… И мне захотелось чем-то помочь другим. Я служил Господу в разных странах, а теперь мне дали возможность нести свет Христова учения австралийским аборигенам.
— Ого! Это далековато! А ты не мог бы попроситься куда-нибудь поближе, раз уж мы с тобой наконец встретились?
— Я, Дэнни, всего лишь следую стезей, предначертанной мне Богом, — произнес Рой, и Дэнни услышал в его голосе уверенность и силу, которые дает лишь верный выбор цели.
— Родители, наверно, гордятся тобой?
— Наверно, гордятся. Упокой, Господи, их души. Они погибли, Дэнни, погибли три года назад в автокатастрофе. На них налетел пьяный водитель.