Он чувствовал ее взгляд, но так и не поднял голову. Потом, не сказав ни слова, она вышла. «Зря я с ней так резко», — подумал он. Разговор с Лили окончательно выбил его из колеи.
Приехав домой, он включил автоответчик и долго ходил из угла в угол, слушая голоса тех, кто звонил ему.
— Дэнни! Увидимся после просмотра! Я молюсь за тебя! — кричал Милт.
Потом он стал разбирать почту — рассеянно проглядывать письма и швырять их в мусорную корзину. В руках у него оказалась открытка с изображением двух обнявшихся на ветке коала. Он перевернул ее и прочел:
Аборигены — чудесные люди, я со многими уже успел подружиться. Но таких друзей, как ты, у меня нет и больше не будет.
Благослови тебя Бог.
Двое самых близких ему людей находились так далеко от него: Рой — в Австралии, Патриция — в Швейцарии. Как только пройдет премьера, он улетит туда… Наконец-то они будут вместе! Они поездят по стране, поплавают по Женевскому озеру, наговорятся всласть. А о чем же они будут говорить?
Старинные часы в углу гулко отбили пять сдвоенных ударов. Сейчас зрители рассаживаются по местам. Он специально назначил просмотр так рано, чтобы присутствующие, как следует выпив и закусив, не дремали в креслах. Пять часов — это начало сумерек, это время его героя… Именно в пять начинался и спектакль в Зальцбурге.
Ему не сиделось на одном месте, и он поднялся. Надо бы вернуться на студию, а там ажиотаж — наверно, и машину некуда будет приткнуть…
Дэнни выключил зажигание, минуту сидел неподвижно, потом резко выскочил, через боковую дверь вошел на студию и по пустынным коридорам двинулся к просмотровому залу. По стенам висели рекламные плакаты к шедеврам былых лет — «Мост через реку Квай», «Лоуренс Аравийский», «Этой ночью случилось»… Как было бы хорошо, если бы в эту изысканную компанию попал и его «Человек».
Он приник ухом к двери. Тишина. Смотрят, затаив дыхание. «Господи, дай…» — прошептал он и отошел.
Вернувшись к машине, он попытался поудобнее устроиться в кресле, но то и дело менял позу, ежеминутно смотрел на часы, пытаясь представить себе, какая сцена идет сейчас на экране. Без десяти семь должен был начаться эпизод, снятый с вертолета, — финал фильма.
Вскоре он услышал голоса. С бьющимся сердцем Дэнни вылез из машины, стал так, чтобы она его загораживала, и прислушался к разговору тех, кто выходил из студии.
— Что это за чушь?
— Еще занудней чем «Прошлым летом в Мариенбаде».
— Да уж, желающие посмотреть этот шедевр без труда поместятся в телефонной будке.
Дэнни почувствовал на плече чью-то руку и, повернувшись, взглянул в добрые, сочувствующие глаза Милта.
— Ну что, — шепотом, как ребенок, спросил он, — никуда не годится?
— Дэнни, — Милт крепче стиснул его плечо. — Как не годится? Очень даже годится! Весь вопрос в том, для кого это годится? Кто пойдет на этот фильм?
— Вы слишком много времени провели в Европе, — раздался голос Арта Ганна. — Мы даже не можем начать рекламную кампанию. — Зажав сигару в углу рта, он со смехом покачивал головой. — Нет, ну ты подумай, Милт: наверно, он решил получить приз в Каннах, — смастерил кино, понятное только шестерым безработным интеллектуалам, которые почешут языки в бистро.
— Ладно, Арт, — сказал Милт, немедленно становясь на защиту друга. — Еще не все потеряно. Мы что-нибудь придумаем.
— Чего тут придумывать? Обошелся фильм, слава Богу, дешево, а по договору Дэнни обязуется снять еще одну картину. Так что не унывайте, Дэнни, и готовьтесь запуститься с «Париж-рок».
Он отошел. Перекрывая рокот мощных моторов разъезжавшихся со стоянки машин, вдруг чей-то голос пропищал дурашливым фальцетом: «Челове-е-ек!» Ему отозвался другой, послышался смех. Дэнни вглядывался в сгущавшуюся тьму, но ничего не видел.
Потом голоса смолкли.
— Поедем к Чейзену, поужинаем, — предложил Милт.
— Не хочется, — тихо ответил Дэнни. — Спасибо, Милт.
Но тот не уходил.
— Старина, ты сделал блестящую ленту!..
— Кончай, Милт.
— Нет, Дэнни, настоящий шедевр! Высокое кино! Но это — не товар. Сейчас в ходу подземелья, цепи, вампиры…
— «Париж-рок», — с горечью продолжил Дэнни.
Милт взял его под руку:
— Поедем-ка домой.
* * *Войдя, они первым делом направились к бару. Милт налил себе и Дэнни по двойной порции водки. Они молча выпили.
— Хотелось разнообразия, Милт.
Тот быстро наполнил стаканы вновь:
— Ты ведь и тестя своего пытался переубедить! Забудь, Дэнни, все что было, и берись за «Париж-рок». Зарабатывать надо.
В молчании они опорожнили полбутылки.
— Но тебе-то, тебе-то самому понравилось? — спросил наконец Дэнни.
Милт наставил на него стеклышки очков:
— Что понравилось?
— Фильм! «Человек»! — взорвался Дэнни.
— Налей еще.
Дэнни потянулся за бутылкой и неловким движением опрокинул ее. Водка разлилась.
— Можешь ты мне сказать — тебе понравилось то, что я сделал?
Милт тяжело вздохнул:
— Кафка.
— Кафка?
Милт кивнул и отпил глоток.
— И ты сравниваешь мою картину со стряпней этого еврейчика?
— Попрошу без антисемитских реплик! Я с тобой говорю как с другом. Ты сделал замечательное кино… Это… ну, не знаю, как сказать… это — искусство. Но, понимаешь ли, немножко не туда… Мимо.
— О чем ты, черт побери? Говори ясней!
— Та же самая история, что с тем фильмом по Кафке. Тоже — «в молоко».
— Что тут общего? Идиотский сюжет: старый еврей хочет, чтобы ему рассказали, в чем его вина.
— Кафка — это классика.
— Классика? А вся его вина — в том, что он еврей.
— Дэнни, ты не забывай, пожалуйста, что говоришь со мной. Со мной, понимаешь?
— А я не забываю. Но я помню еще, как ты сказал, что это — лучший мой фильм.
— Дэнни, ты хочешь услышать правду?
— Да! Только правду!
— Ну, так знай: это — провал.
— А ты — дерьмо!
— Сам дерьмо! — крикнул Милт.
— Не смей сравнивать «Человека» с каким-то еврейским безмозглым червем!
— Да пошел ты! Сволочь расистская! От твоего «Человека» смердит!
— Заткнись! Заткнись! — Потеряв голову от ярости, Дэнни кричал все громче и громче, пока не сорвался на истошный оглушительный вопль: — Заткни-и-и-сь!!!
Он, как гора, навис над маленьким Милтом. Тот выпучил глаза, открыл рот. Не давая ему произнести ни слова, Дэнни крикнул:
— Ты просил налить еще?! На! Пей! — и выплеснул водку в лицо Милта.
Кусочек льда попал в стекло очков, и оно треснуло. Но Милт, словно не замечая этого, застыл как в столбняке, сгорбился на стуле. Водка текла у него по щекам.
— И на…ть мне на то, что ты думаешь! — продолжал бесноваться Дэнни, распаляясь все больше. — И на тебя мне на…ть, и твою жену, и твоих вонючих любовниц, и твоих детей! И на…ть мне, кому ты засаживаешь — Мэрилин или Саре! Убирайся отсюда! Вон! Во-о-он!
Милт не двинулся с места.
— Вон, тебе говорят! — Дэнни ухватил Милта за отвороты пиджака и отшвырнул к дверям.
Выбегая из комнаты, тот крикнул:
— Гадина!! Антисемитская гадина!
Дэнни кинулся за ним. Он хотел крикнуть ему: «Я — еврей!».
Но язык у него словно присох к гортани.
Глава XVIII
БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.
Хватая ртом воздух, дико озираясь по сторонам, Дэнни нашарил почти пустую бутылку, рухнул на стул, едва не свалившись, выпил. Глаза его вдруг наткнулись на аквариум — четыре последние рыбки плавали брюхом кверху. С утробным воплем Дэнни вылил туда остатки водки. Вода в аквариуме забурлила и стала мутной, хлынула наружу, заливая аккуратно переплетенные сценарии его фильмов. Милт помогал ему с самого начала, Милт был рядом, Милт любил его, Милт был его другом… Как он мог так поступить с ним?
Ненависть, которую он испытывал к себе, стала безмерной. Уронив голову в ладони, он глухо простонал: «Прости меня, Милт, прости меня…» — но перед глазами качалось бородатое, залитое водкой лицо, треснутое стеклышко очков.
Дэнни схватил трубку. Он должен вымолить у него прощение.
— Сара, это я, Дэнни… Милт дома?
— Нет… А, подожди, вот он как раз вошел… Минутку, Дэнни.
Он вздохнул с облегчением. Милт все поймет, все простит, они забудут эту нелепую ссору…
— Дэнни, ты слушаешь?
— Да!
— Он говорит, что не хочет с тобой говорить… И еще… чтобы ты не звонил сюда больше… Никогда.
Дэнни поник головой. «Это моя вина. Во всем виноват я». Потом он услышал короткие гудки и обнаружил, что все еще сжимает в руке телефонную трубку. Он опустил ее на рычаг, с трудом поднялся, побрел в ванную. Он чувствовал внутри сосущую пустоту. Снял с крючка полотенце, чтобы вытереть лицо, и вдруг увидел себя в зеркале.
Вот он — мужчина средних лет, лгавший всю жизнь и всю жизнь построивший на лжи, еврей, который счел, что быть евреем — вина и преступление. Люба была права. Он ничтожество, жалкое ничтожество. Потому и фильм его провалился.
ЛОНДОН.
Он не стал звонить ей и предупреждать о своем приезде, она могла бы повторить слова Милта. Кроме Любы, у него никого больше не оставалось, и она была нужна ему как никогда.
В Лондоне, по обыкновению, шел дождь. Дэнни взял такси, а когда подъехал к ее дому, вдруг испугался: а что если она не впустит его? Попросить водителя подождать? Но он расплатился, вылез из машины, вошел в подъезд и нажал кнопку «интеркома».
— Да? — отозвался голос Магды.
— Это Дэнни.
Она молчала. Он ждал. Потом раздался щелчок замка. Дэнни поднялся по лестнице, дверь в квартиру была открыта. Дэнни с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, с воспаленными, налитыми кровью глазами, под которыми залегли темные тени, остановился.
— Дэнни, вы ужасно выглядите, — сказала Магда.
— Где Люба? — отводя взгляд, спросил он.
— Не знаю, — раздумчиво проговорила Магда.