Еще до рассвета огородница Акулина с лампой проследовала в оранжереи, где, помимо подкормки, рыхления и прочих нужных агрономических дел вела ежеутренние нравоучительные беседы с овощной и цветочной рассадой.
Выпущенная из конюшни по распоряжению Любовь Николаевны, ее личная старая лошадь Голубка ходила по цветнику перед ступенями господского дома и для развлечения тягала торчащие из-под снега цветочные былки. Собаки, свернувшиеся на ступенях и под колоннадой разноцветными, присыпанными снегом клубками, иногда поднимали головы и лениво брехали в синеющие рассветом пространства. Голубка, которая много лет знала всех усадебных псов, и сама имела отчасти собачий, а не лошадиный характер, отвечала им хриплым, негромким ржанием.
Кухарка Лукерья простужено, в нос ругалась на весь белый свет в целом, не успев еще спросонья отыскать конкретной причины своего недовольства, и гремела кастрюлями на кухне.
Горничная Феклуша меняла простыни Боте, который опять описался ночью, и в сотый раз шепотом выговаривала ему про горшок, который ждет всех хороших мальчиков под кроватью.
Капочка, звучно топоча босыми пяточками, промчалась мимо кровати спящей Груни, забежала в комнату близнецов и юркнула в постель к Ате. Атя недовольно заворчала и отвернулась носом к стенке – по вечерам она обычно маялась животом и потому с утра любила поспать подольше. Капочка, ничуть не обескураженная недружелюбным приемом, обхватила рукой теплую и худую Атину спину и плотно прижалась к ней, попутно почесав носик об острые выступающие позвонки. Потом просунула свободную ручку под подушку, нашла там припрятанный Атей пряник и принялась мусолить его, с интересом и удовольствием слушая Феклушин выговор Боте.
Горничная появлению Капочки ничуть не удивилась. Было известно, что Капочка, после того, как проснулась, почему-то ни минуты не могла оставаться в своей кроватке и сразу бежала в постель все равно к кому. «Ты боишься? Боишься чего-то? Да?» – несколько раз настойчиво спрашивала ее Любовь Николаевна и, каждый раз получив отрицательный ответ, перестала обращать внимание на эту особенность дочери. И пускать ее по утрам к себе в постель тоже категорически перестала: «Большая уже, нечего!» Если бы кто-нибудь взял на себя труд поговорить с ребенком подольше и выслушать ее достаточно бессвязный рассказ, то, может быть, этот кто-то и догадался бы о причине происходящего. Капочка видела удивительно красочные, ярко звучащие фантастические сны. Страну снов она считала такой же реально существующей, как и мир родного дома. Просыпаясь, девочка еще некоторое время помнила прервавшиеся события из сна и, чтобы не заплутать между мирами, ей требовалось чье-нибудь немедленное и действенное участие в ее жизни. В отличие от матери, глухая Агриппина способна была на достаточно длительное внимание к ребенку, но еще далеко не всегда могла прочесть по губам невнятный лепет Капочки.
Любовь Николаевна лежала в обширной супружеской кровати, оставшейся в имении еще со времен ее отца и его первой жены, и смотрела в потолок. По потолку в угол медленно уползали ночные тени. Свернувшаяся в ногах у Люши хитровская собачка Феличита размеренно и чуть слышно посапывала курносым носом. Старенький Трезорка, который когда-то первым признал вернувшуюся домой, в Синие Ключи барышню и за это был повышен в ранге от кухонной до комнатной собачки, по старости уже не мог запрыгивать на кровать и потому спал внизу на специальном волосяном матрасике, охранял ночную вазу хозяйки и иногда повизгивал во сне.
Чуть после девяти часов на расписных санях, покрытых потрескавшимся лаком и увешанных валдайскими колокольцами, приехала живущая по соседству пожилая вдовая помещица Мария Карловна. Уже много лет она рассказывала всем о нещадно мучающей ее бессоннице и, ссылаясь на нее, являлась в гости в самое неожиданное время. Впрочем, зная обычаи всех ближайших соседей, она весьма часто подгадывала к завтраку, обеду или ужину, так как пенсию почтенная вдова получала небольшую, была весьма стеснена в средствах и от души радовалась любой экономии.
Нынче ей не терпелось обсудить с Любовь Николаевной результаты последнего проведенного ею спиритического сеанса, на которые она регулярно собирала соседей-помещиков и служащих из Торбеево. К чаю у Марии Карловны подавали только колотый липкий сахар и одни и те же жесткие маковые баранки, однако люди все равно сходились – и супруги Лиховцевы, и почтовый служащий, и алексеевский фельдшер, и даже (тайком от хозяйки усадьбы и приятеля-ветеринара) агроном из Синих Ключей. Духов Мария Карловна предпочитала интеллигентных – литераторов, художников или деятелей науки. Королей и императоров не беспокоила: «не по чину нам!» – как вдова военного, Мария Карловна четко понимала субординацию. Из военных регулярно беседовала только со своим покойным мужем-майором, а политиков и царедворцев и вовсе избегала – «духи они там или не духи, а соврут – недорого возьмут». Все попытки торбеевского священника отца Даниила разоблачить «бесовское гнездо» и прекратить мистические сборища ни к чему не приводили – в округе было слишком мало развлечений, а старая спиритка Мария Карловна, как и колдунья Липа, уже много лет считалась местной достопримечательностью. Любовь Николаевна сеансы Марии Карловны не посещала, хотя последняя и звала ее неоднократно. Не было интереса, да и профессор Юрий Данилович Рождественский запретил ей категорически, а Аркадий Арабажин подтвердил запрет: помня о безумном детстве, ни к чему, что может нарушить психическое равновесие (в том числе и к мистике), близко не подходить… Иногда Люша думала: а на что ей это психическое равновесие сдалось?
– Духи доподлинно сообщили – быть страшной войне! – встревожено сообщила Люше Мария Карловна и попутно кивнула Насте, наливающей ей в кофе густые, чуть розоватые сливки. – Лей, лей еще!.. Кровь, зарево, пожары… Война всех со всеми! Ужас! Ужас! И волки неспроста расплодились – воют каждую ночь и чуть не к окну подходят…
– Откуда ж возьмется война-то? – спросила Люша для поддержания разговора. Из японской войны она толком не помнила ничего, кроме нравящегося ей вальса «На сопках Манчжурии» и рассказа Арайи о том, как в дни Порт-Артура возмущенные подписчики возвращали в редакцию номер журнала «Весы», вышедший в стильной японской обложке. Дальнейшая ее жизнь проходила в мире…
– Да откуда всегда войны берутся! – пожала плечами Мария Карловна и положила золотистый кусочек масла на свежую булочку, добавив сверху ломтик густо-розовой ветчины. – От алчности людской, знамо дело.
– Кто сказал-то? – Люша лениво отправила в рот ложечку янтарного яблочного варенья и погрозила пальцем Ате, которая утащила кусок бисквита с тарелки Капитолины. Добрая Капочка кражу заметила, но покивала темнокудрой головкой, соглашаясь делиться.
– Надежные люди! Достойные всяческого доверия, – убежденно дополнила Мария Карловна. – Дух Достоевского и дух Некрасова.
– Ах, Мария Карловна, да нашли кого спрашивать! – воскликнула Люша. – Вспомните, они же и когда живы были, ничего никому хорошего не обещали и только сплошь писали обо всяких страданиях, по большей части, признаться, из пальца высосанных. Чего же им теперь-то?.. Раз дело серьезное, вы бы лучше сейчас кого повеселее переспросили – вот хоть дух Пушкина, что ли, или Ломоносова… Для верности…
– Ты так полагаешь? – задумалась Мария Карловна. – А знаешь, может быть, ты и права! Именно Пушкин и Ломоносов – светлые духи нашей истории… Пожалуй, я все подготовлю и… – пожилая помещица обильно сдобрила хреном со сметаной и лимоном кусочек вареной говядины и взялась за нож и вилку.
После обсуждения спиритических откровений Мария Карловна закономерно перешла к другой, не менее важной части беседы – окружным сплетням.
Люша, с трудом подавляя зевки, выслушала новость о том, что попадья Ирина опять беременна, и в конце концов это даже неприлично, не говоря что для здоровья вредно, в ее-то годы… и мог бы этот отец Даниил, который всех кругом жить учит, собственную-то похоть уже и поумерить, потому что сколько попят и поповен прихожанам еще кормить…
После досталось супругам Лиховцевым, которые внесли деньги в какое-то общество по разработке невесть чего, обещавшее невесть какую прибыль, и, конечно, остались на бобах – и поделом им, потому что уж такой он проныра и пролаза, без мыла влезет куда и не звали, а она вечно кичится не понять чем, и, даже гостевая у милейшего Ивана Карповича и кушая за его столом, каждый раз не забывает упомянуть, что Торбеево-то когда-то принадлежало Мурановым, и вот тут-то стоял такой-то буфет, а вот там рос боярышниковый куст, под которым они с сестрой детьми играли в горелки… А еще пишет книжки для детей, в которых, видите ли, учит их добру и почтению к старшим!.. Уж они с попом Даниилом научат!
– Ну-с, а у тебя-то что новенького? – исчерпав свои новости, приступила к хозяйке Мария Карловна.
– У меня? – Люша задумалась.
В общем, скормить помещице можно было все что угодно из происходящего в поместье, вплоть до самого интимного, так как все равно никакие секреты в округе не держались долее двух дней – ради жизненного интересу в усадьбах и деревнях сплетничали все, от сопливых крестьянских девчонок, до солидных бородатых мужиков. К тому же еще все и перевирали в два, а то в три оборота. Поэтому Люша просто выбирала новость покороче, чтобы обсуждение ее не затянулось дольше одной чашки чая.
Груня уже забрала Капочку, а близнецы, предварительно вежливо поблагодарив и попросив разрешения выйти из-за стола, убежали сами, и почти сразу Люша услышала визгливый голосок Ати под окном, где она сначала подгоняла своего неторопливого братца, а потом, отчаявшись, обозвала его «жирным свинюком» и крикнула, что будет ждать его в конюшне.
Люша провела в конюшне все свое детство, старую лошадь Голубку любила едва ль не более всех на свете и понимала без всяких слов, а из прочих – несмотря на малый рост и вес, могла сама заседлать и выездить любого коня, даже вздорного и коварного, тонко чувствовавшего человеческую слабину жеребца Эфира. Когда близнецам исполнилось пять лет, Люша, имея в виду когда-тошнее собственное удовольствие, купила каждому из детей по маленькой лошадке-пони. Тут-то и выяснилось, что Атя боится лошадей категорически и окончательно и они, разумеется, ведут себя соответственно ее ожиданиям – норовят ее куснуть или лягнуть. Преодолеть этот Атин страх не сумели, как ни пытались – ни лаской, ни таской, ни посулами и уговорами. Люша хотела с досады пони продать, но Груня уговорила ее этого не делать и нынче уже с полгода катала на ней по двору смеющуюся от радости Капочку. Капочка доставшуюся ей по случаю пятнистую лошадку не боялась совершенно, с удовольствием кормила ее сахаром и морквой, подставляла мордашку под бархатные лошадиные губы и путалась ручками в длинной шелковистой гриве. Ботя тоже не сразу, но вполне успешно договорился со своим черным как ночь пони, обладавшим, кстати, довольно злобным и сварливым характером. Кроме своего хозяина и старого конюха Фрола маленький жеребчик не признавал над собой никого, как собака кусался длинными желтыми зубами, и даже свирепое фырканье его часто напоминало собачий рык.