ылась дверь, и вошел статный господин с холодным лицом и глазами цвета воды.
Позднее, уже обитая в этих самых Синих Ключах, она перечитала много романов, и в каждом непременно оказывался персонаж, похожий на этого господина. Она звала их всех разом – герцог Синяя Борода. Жестокий отец, муж-тиран или просто – злой гений прекрасной героини. Героиня, надо сказать, в Синих Ключах тоже имелась. Она пришла в гостиную немного погодя, когда Илья уже договорился с герцогом, что будет писать ее портрет.
Илья был тих и светел, тепло исходило от него почти осязаемыми лучами. Отражаясь от ледяной брони герцога, оно бесполезно нагревало воздух, и тот дрожал и плавился, как на лугу в знойный полдень. Когда пришла прекрасная барыня, тепло устремилось к ней.
Герцог сразу это заметил. Но сделал вид, что ему все равно. А она улыбнулась Илье и, подойдя к сидящей на стуле девочке (герцог, тот ее просто не заметил), наклонилась, улыбнулась и ласково заговорила. Ее окружал необыкновенно приятный, успокаивающий аромат, голос хотелось слушать и слушать. А глаза… По сей день Екатерина Алексеевна больше всех цветов любила фиалки. Глядя на фиалковые лепестки, она всегда вспоминала глаза Наталии Александровны Осоргиной, которые точно так же, как цветочные лепестки, ничего не выражали.
Она даже не сразу поняла, что эта безмятежная барыня с фиалковым шелком в глазах и в голосе – та самая, что плакала и кричала в их московской каморке и колотила кулачками пьяного Илью. Но сразу почувствовала, что эти трое не просто так собрались здесь, в гостиной с мелодично тикающими часами. Что между ними плетется что-то интересное. Тайна, история. А она, Катя, здесь для того, чтобы кто-то это увидел, запомнил и потом рассказал.
– Вот она и развилка. Уж решайтесь, куда сворачиваем. В Торбеево али в Синие Ключи?
Екатерина Андреевна встрепенулась, будто проснувшись. Вокруг тихо позванивала не вызревшая еще пшеница, птичьи голоса растворялись в высоком небе. Дорогу, что вела к мосту через Оку и потом в Торбеевку, накрыла легкая тень облака. Белая с черным трясогузка прыгала в колее, почти под колесами телеги, деловито подрагивая хвостиком.
– В Торбеево правь.
За Окой начался подъем, сперва плавный, потом все круче.
– Хочешь пойти ко мне жить?
Да, это она ее спросила. Потому-то Екатерина Алексеевна никогда не слушала обвинений тех, кто говорил, что Илья отдал ее будто вещь – безропотно, по первому слову барыни Осоргиной. Легко отдал, то ли потому, что не мог отказать, то ли просто не дорожил. Оно, может, и так… но – она ее спросила.
Но слышала она и другой разговор. Поняла ли тогда?
Илья и Николай Павлович.
– Илья, ведь вы наверняка привыкли к девочке. Она скрашивает ваше одиночество, напоминает об умершей жене. Так странно, что вы отдали ее Наташе…
– Не странно, – ответил Илья. – Странно, что вы спрашиваете. Наталье Александровне хочется ребенка. А я… Как будто вы не знаете, что я не только девочку, всю кровь до последней капли отдал бы с удовольствием…
– Поверьте, я искренне уважаю людей искусства, – поморщился Осоргин. – но все-таки в нравах богемы есть что-то неистребимо позерское…
Барыня Наталия Александровна не пыталась заменить Кате мать. Да она бы и не смогла – Катя это знала с самого начала и не жалела о невозможном.
И по Илье она не скучала. Тем более, что виделись часто – считалось, что девочка должна встречаться с приемным отцом, и тот приезжал в Синие Ключи, а иногда и Наталия Александровна возила ее в Торбеево… где, впрочем, эти двое совсем не были заняты ею, а только – друг другом. Смотрели картины, пили чай на террасе, ходили гулять. Их тайна продолжала выплетать узелки и петли – одни и те же, снова и снова.
Девочка смотрела и запоминала все молча и тщательно.
И потом пришел день, когда Наталия Александровна, по-прежнему молодая и прекрасная, вдруг умерла, оставив двоих мужчин в пустых усадьбах, разделенных рекой.
Старинный барский дом открылся взгляду, когда дорога сделала крутой поворот, и расступились густые липы. Это был самый что ни на есть классический барский дом – с толстыми колоннами, галереей над парадным входом и вензелем на фронтоне. Надежность и традиции, и память о бесчисленных предках, впитавшаяся в камни фундамента. Но после смерти Натальи Александровны все в нем понеслось кувырком. В Синих Ключах появилась певунья-цыганка, а в Торбееве – новый хозяин, который…
– Иван Карпович, батюшка! Да куда ж вы с непокрытой-то головой, напечет!
Сибирский золотопромышленник, купивший когда-то усадьбу под Калугой, дабы иметь покойное пристанище на старости лет, теперь наслаждался последствиями удачной сделки. В летнем шлафроке и войлочных шлепанцах, задрав на лоб очки, он энергично пересекал цветник, с целью, очевидно, навести ревизию в оранжерее. За ним, переваливаясь, поспевала грузная старуха с пледом и чесучевой шляпой. Она первой заметила приближающуюся телегу и уставилась на нее острым взором, как часовой с крепостной башни.
– Это кого ж леший несет? Нешто молочник? Да нет, не молочник… А батюшки!.. – и застыла, едва не выронив свои пожитки.
Горничная, когда-то стелившая постель молодой жене Ивана Карповича, и эта самая молодая жена моментально узнали друг друга.
Иван Карпович остановился, посмотрел. Взявшись обеими руками за очки, утвердил их на переносице и посмотрел снова.
Телега остановилась поодаль. Невысокая полноватая дама в льняном платье с шитьем, хоть и измявшемся за дорогу, но не утратившем столичного шика, шла от нее неторопливо, той особенной, переливчато-плавной походкой восточных женщин, привыкших носить на голове корзины и кувшины с водой. Такой походки он не знал прежде, может, потому и не понял сразу, кто это. И только когда старуха за его спиной пошевелилась и пробормотала:
– Ах ты, Господи, пресвятая Богородица… – оживился и просветлел лицом.
Особого удивления, впрочем, не выказал. Как будто происходило именно то, чего он и ожидал.
– Илья Кондратьевич! – позвал, возвысив голос. – Поторопись, братец, гости у нас. Катенька приехала!
Екатерина Алексеевна остановилась в воротах и смотрела, как к хозяину из глубины сада идет высокий худой старик, седой и лысоватый, с карандашом за ухом, на ходу вытирающий тряпкой измазанные краской руки.
– И вольно ж вам меня дергать, только-только свет поймал…
И вдруг умолк… и, уставясь на гостью, радостно заулыбался.
– И впрямь Катенька. Живая-здоровая.
Она почувствовала, что улыбается тоже.
Время остановилось… а потом – двинулось назад, сперва медленно, но все быстрее и быстрее, наматывая годы, как нитку на веретено – прочь, прочь… Чужие тайны и страхи, свои обиды, пустые ожидания, боль, отчаянные и безнадежные попытки сорваться с обочины, хоть как-нибудь – нелепо, криво, да только по-своему! Прочь, прочь…
Расплакалась громко, по-бабьи, навзрыд. И ничего, что эти два старика смотрят, они все понимают…
Илья шагнул вперед и прижал к себе крепко, как в детстве, когда она разбивала коленку или у нее болело ухо. «Тихо, тихо, тихо…»
Она затихла.
Иван Карпович, украдкой вытирая глаза, раздавал распоряжения.
Очень скоро багаж Екатерины Алексеевны был внесен в дом и распакован, стол накрыт, а она сама, троекратно поцеловавшись со старой горничной, умывшись и приведя себя в порядок, с кружкой малинового морса в руке рассказывала хозяину и старому управляющему о столичных новостях. И выслушивала о новостях местных, важных не менее.
О будущем не говорили. Пока всем троим, немолодым уже людям, хватало и прошлого. Воспоминаний, которые у Ильи Кондратьевича, например, просто дымом клубились в глазах. Вопроса, надолго ли она приехала, никто и не подумал задавать. Возможно, они считали, что сейчас это неуместно. А, может, просто не сомневались, что – навсегда.
Глава 27,в которой рождаются Любовь и Агафон, и умирает Камилла Гвиечелли
– Камиша, ты понимаешь, что твое положение требует неустанного врачебного наблюдения? – Лев Петрович и Мария Габриэловна с почти нескрываемым ужасом смотрели на лежащую на кровати молодую женщину.
Огромные глаза с высокой подушки и, прикрытый легким одеялом, холмик живота посередине фигуры. Все, больше ничего нет.
– Я не хочу его видеть.
– Ну давай мы пригласим другого врача. В конце концов, соберем консилиум…
– Кому это нужно? Мне – нет. Вам? Но зачем семье лишняя огласка? После того, что случилось с Луизой, везде будут обсуждать еще и моего ребенка…
Камиша стала другим человеком. Это видели все. От мягкости, всепрощения и всеприятия не осталось и следа. Смирения тоже как не бывало. Семейный врач говорил, что это не удивительно – на последней стадии ее болезни часто наступают психические изменения.
– Основное мое психическое изменение, – усмехалась Камиша, которая по-прежнему баловалась угадыванием того, о чем вроде бы не должна была знать. – Это нежелание его тут видеть ни под каким соусом!
– Можно позвать того, кому ты доверяешь.
– Любочки нет, Луизы нет… Отца моего ребенка вы на порог не пустите, – спокойно рассуждала Камиша. – Разве что вот Аркадий Андреевич… Он еще Любочке советы для меня давал, она все делала и мне лучше становилось… Но согласится ли он? – это же, как я понимаю, совсем не его специальность…
К Аркадию Андреевичу Арабажину, разузнав его адрес, поехали в старинной карете – целой делегацией.
Держательница меблированных комнат была весьма впечатлена манерами гостей и после поделилась со старшей из сестер Зильберман:
– В кое-то веки к Аркадию Андреевичу приличные люди… А то ведь ходит не пойми кто – то бедняки какие-то, а то и вовсе – неблагонадежные…
– Ну, у врача доля такая – лечить всех подряд, – философски заметила Зильберманиха. – Болезнь она ведь сословий не разбирает.
Аркадий был немало шокирован рассказом Осоргиных, но старался не подавать виду. Согласился сразу же поехать с ними и осмотреть Камишу немедленно. По дороге молчал и перебирал что-то в докторском чемоданчике.