Никакой надежды на взаимность не было. Нечего и мечтать хотя бы приблизиться к ней. Ее окружали художники, музыканты, богатые бездельники и светские львы. Она и не подозревала о существовании какого-то там Оленина. Самойлович, как обещал, познакомил их. Но что это получилось за знакомство! Вскользь, впопыхах…
Ида выходила из своей роскошной кареты – она торопилась на важную встречу. Ее уже ждали. Она снисходительно кивнула Самойловичу и приостановилась на ходу, повернувшись в сторону графа. Ее царственную фигуру плотно охватывало в талии платье с горностаевой отделкой, голову венчала фантастическая шляпа с полями и белоснежными перьями. Великолепная, холодная, надменная… она на миг задержала взгляд на Оленине и улыбнулась уголком алого рта. Граф оцепенел, словно его окатили ледяной водой, потом задрожал и смешался. Кто он и кто она? Ее взгляд проник в его сердце подобно лезвию и убил в нем все, кроме сего умопомрачительного образа…
«Вы сможете застрелиться из-за меня? – как будто спрашивали ее влажные, с поволокой, глаза. – Ну, так стреляйтесь же!»
В ее смоляных зрачках кипела адская бездна. И Оленин тонул в ней…
– Пойдем, дружище, – потянул его за руку Самойлович. – Хватит стоять истуканом. Что, обомлел? Не мудрено…
Граф сообразил, что уподобился столбу с газовым фонарем, очнулся и позволил приятелю увести себя в ближайший трактир. Там они заказали водки, осетрину и соленые закуски.
Расторопный половой со стуком поставил на стол полный графинчик, тарелки с едой и рюмки. За низкими оконцами моросил дождь, который собирался с самого утра и теперь будто оплакивал жалкую участь Оленина.
– Пропал ты, братец, – ухмылялся Самойлович. – Совсем пропал. Знаешь, кто она? Геенна огненная! Сожжет тебя… и меня сожжет. И несть нам числа…
Оленин пил, не ощущая вкуса; он не пьянел, в отличие от Самойловича. Тот уже где-то раздобыл сигару и попыхивал дымком, вприщур наблюдая за графом. Хмель бродил в нем, подмывая на какую-нибудь выходку.
– А не перекинуться ли нам в картишки? – предложил он наконец. – Здесь наверху есть сносные номера. Уединимся?
– Не могу… – выдавил Оленин. – Куражу нет…
– У тебя его никогда нет, дружище. Ты даже не куришь, только трубки собираешь.
Граф в самом деле коллекционировал трубки, но к табаку так и не пристрастился.
– Врешь! Я просто дым не люблю…
– Осторожничаешь! – шутовски скалился Самойлович. – Потому-то ты и в убытке, граф. Без куражу в игру соваться нельзя. Ни в карточную, ни в любовную…
Он то ли издевался над Олениным, то ли раззадоривал его. По знаку Самойловича половой принес еще водки.
– Ты бес! – прохрипел Оленин, глядя в искаженное странной гримасой лицо собеседника. – Искушаешь мя…
– Верно подметил, дружище… Кстати, что твоя женка? Чем не хороша?
– А… – вяло махнул кистью граф. – Ни слова об Эмме…
– Она у тебя падкая на сладости?
В трактире горели свечи, отражаясь в лаковых китайских картинах и медных боках самоваров. По залу ловко сновали половые, пахло мясными щами и свежим, только из печи, хлебом. Оленина затошнило. Что он делает в этой забегаловке? Почему слушает Самойловича, который говорит непристойности о его жене?
– Спорим, я у тебя уведу ее?
– Кого? Иду?
Самойлович громко, раскатисто захохотал.
– Ну ты хватил, братец! Ида Рубинштейн не про тебя. Забудь… не то плохо кончишь…
Оленин с досады поманил полового и заказал водки. Он потерял счет выпитым рюмкам.
– Скажи, Самойлович, ведь ты убивал людей? Каково это – выстрелить в человека?
– Коли из пушки, то совсем легко. На войне про это не думаешь. Стреляешь, чтобы самого не убили. Вот ежели штыком или ножом кого зарезать – то жуть пробирает. Но только с непривычки. Неприятель тоже за тобой охотится, норовит убить. А ты его бьешь первым, в том и геройство!
– То неприятель, – едва ворочая языком, возразил граф. – А будь это твой сосед или товарищ…
– У тебя, дружище, ни разу дуэли не было?
– Дуэль – это ритуал, понимаешь? Там оба знают, на что идут… и оба в равных условиях.
Брови Самойловича изумленно взметнулись вверх.
– Ты кого убивать собрался, Оленин? Уж не жену ли?
– Бог с тобой…
Граф замолчал, наливая себе водки. Он думал об Иде, о ее длинных ресницах, из-под которых полыхал темный огонь, обо всем ее дьявольском облике… Неужто она разденется при всех? Этакая недоступная, роскошная женщина предстанет перед сотнями посторонних людей, мужчин – без одежды? И безо всякой корысти? Безо всякого высшего смысла?
Небось перед ним, Олениным, она даже перчатки не снимет. Как ни умоляй он об этом, как ни валяйся в ногах, чего ни сули взамен. Она у него ни денег не возьмет, ни душу… Впрочем, душу как раз и возьмет! Уже взяла. Увидеть ее раздетой и не сметь прикоснуться к ней… не сметь поцеловать… Она распаляет кровь, доводит до крайности, возбуждает каждый нерв, каждую жилку и… отказывает. Разве это не адская пытка? Разве не убить ее за подобные муки? Чтобы разом прекратить свои страдания…
– Страшно ли убивать? – спросил он Самойловича.
Тот подкрутил ус и наклонился вперед, ближе к собеседнику.
– Страшно… а как быть-то? Ежели очень надо? Ежели хочется?
Он резко отпрянул назад и поглядывал на графа сквозь клубы дыма. Оленин подумал, что последняя фраза ему послышалась.
– Мог бы ты убить… женщину? – вырвалось у него.
– Женщины не воюют, – без улыбки ответил Самойлович.
Он перестал пить и смотрел, как граф опрокидывает рюмку за рюмкой. Удивительно, что тот еще держится и даже говорит.
– Что ты заладил – война да война! – разозлился Оленин. – Я про жизнь твержу! Про любовь… Мог бы ты женщину убить из-за любви?
– Любви нет, братец. Есть похоть…
– Ты не любил, что ли, никогда?
– А ты?
Оленин, покачнувшись, проглотил очередную порцию водки. Любовь, похоть, смерть… все смешалось в его воспаленном сознании. Он часто моргал, перед глазами плыла сизая пелена. Черты Самойловича расплывались в табачном дыму. Другие посетители тоже курили, и дышать стало решительно нечем.
– Выйдем… – попросил приятеля Оленин. – Мне дурно…
Ноги его отказывались слушаться, в голове шумело.
– Эк тебя развезло, братец, – ворчал Самойлович, увлекая его к выходу. – Не умеешь пить, так не садись! У меня плечо болит тащить тебя…
Как он оказался в клубе, где шла игра, граф впоследствии вспомнить не мог, сколько ни пытался. Вероятно, Самойлович взял извозчика и привез его туда с собой, бесчувственного и сонного. Пока завсегдатаи клуба метали банк, Оленин проспался на бархатном диване в углу и пришел в себя.
Тень Иды не отпускала его. Он с ужасом осознал, что скоро наступит роковой час: она сбросит покровы целомудрия, один за другим, и не оставит ему выбора. Тогда судьба его будет решена…
Самойлович подошел к нему с довольной ухмылкой, рассовывая выигранные деньги по карманам.
– Мне нынче везет, – похвастался он. – Ты как? Протрезвел, дружище?
– Почти…
– Ну, так поехали кутить! Я сегодня богат.
При мысли о спиртном желудок Оленина свела судорога. Он скривился и замахал руками.
– Я домой…
Трясясь в пролетке по булыжной мостовой, приятели молчали. Стемнело. По кожаному верху экипажа постукивал дождь. Пахло жжеными листьями и солью с Финского залива. Когда извозчик остановил у названного дома, Оленин медлил, словно не досказал Самойловичу самого важного. Дом с синеватыми в свете газовых фонарей колоннами казался декорацией к трагической пьесе…
– Я должен разгадать ее тайну! – зачарованно прошептал граф. – Иначе она меня не отпустит…
Глава 16
Глории опять приснилась анфилада комнат, отделанных мрамором, лепниной и сусальным золотом. За окнами шумел мокрый после дождя сад. В саду прекрасный юноша никак не мог сделать выбор между обнаженной красавицей и скромной девицей в закрытом наглухо платье…
В ротонде, освещенной факелами, давали представление «Тысячи и одной ночи». Шехерезада развлекала шаха своими сказками… а он мечтал затянуть удавку на ее шее… У нее была гладкая, нежная шея… как у голубки. И когда она говорила, жилка под тонкой кожей билась волнующими толчками, отсчитывая мгновения жизни…
Глория проснулась и долго лежала, пытаясь истолковать увиденное.
За завтраком она сказала Санте, что к ним приедут гости и следует приготовить обед на четверых.
– Снова ваш телохранитель явится? – хмуро осведомился слуга. – А второй кто? Господин Колбин?
– Пока не знаю…
Глория брякнула про гостей наобум и сама дивилась своим словам.
– Принеси мне чай в мастерскую, – распорядилась она. – Хочу посидеть за книгами.
Раскрытый том арабских сказок ждал ее на столе рядом с хрустальным шаром, которым, вероятно, пользовался бывший хозяин. Глория много раз пыталась увидеть что-либо внутри отшлифованного горного хрусталя, но напрасно. У нее слезились глаза, тем и заканчивалось.
– Девяносто девятое имя Аллаха… – шептала она, думая о кувшинах. – Как же выпустить джинна на волю? Взломать печать? И что потом?
Она встала и подошла к облюбованному ею кувшину с изображением птицы. Все гениальное должно быть просто…
Любопытство сделалось нестерпимым. Карлик хихикал над ней, потирая длинные обезьяньи руки с пальцами аристократа.
– Не заморачивайся, – будто бы говорил он. – Действуй смелее. Наверняка тебе кое-что известно о джиннах.
«Аладдин!» – осенило Глорию.
Подчиняясь внутреннему импульсу, она дотронулась до кувшина – его бок показался теплым и мягким на ощупь, словно птичьи перья. Изнутри раздался тихий клекот…