Революция — штука таинственная, почти алхимическая; она удивительным образом куда-то гонит людей, окрыляет либо лишает их разума, вселяет желание уничтожать все, что попадется на пути. Представьте себе смерч или торнадо; революция подобна им. За одну-единственную ночь смиренная кроткая швея может превратиться в грозную воительницу, измученный до полусмерти шахтер вдруг потребует перемен, а у простой служанки неожиданно поселятся в голове идеи, никак не соответствующие скромному ее положению в обществе. Колесо всенепременно поворачивается; убывающая луна опять прибывает. Танцовщица кружится, колышет воздух — колышет его с каждым поворотом тела, с каждым движением рук.
АКТ III
Сцена девятаяСтопка тетрадей, оклеенных лоскутками
Глава 36
Пьесу «Жизнь Лолы Монтес» впервые играли на сцене Бродвейского театра на Манхэттене. Конечно же, Лола играла саму себя. В конце-то концов, это была ее жизнь. Она лично сочинила и поставила пьесу, сама подбирала костюмы. По ее знаку открывался и закрывался занавес; в одно мгновение она сделалась ведущей актрисой в своем собственном спектакле. Каждый вечер она заново проживала свою прошлую жизнь. Зрительный зал широко простирался, залитый теплым светом свечей в канделябрах, сияющий позолотой и жильчатым мрамором. Из-за кулис на сцену выбегал кордебалет в пышных нарядах; в зале сверкали драгоценностями дамы. На премьеру пришло более трех тысяч человек.
Замерев посреди сцены, Лола чувствовала, как напряженное ожидание в зале растет, как оно превращается в молчаливое, едва сдерживаемое неистовство. Ей не нужно было подогревать зрителей голосом или движением — ей нужно было лишь стоять неподвижно и ждать. В своих пышных юбках и черной мантилье Лола являла зрителям удивительную смесь пылких чувств и сдержанности, первобытных страстей и драматичного напряжения. От нее веяло непокорностью, несогласием, революцией; ощущением порохового дыма и пылающих факелов; восхитительным намеком на то, что прежде невозможное отныне станет возможным.
Лола вскинула над головой кастаньеты. Быстрый деревянный стук раскатился по залу, и зал откликнулся громким вздохом, как будто до сих пор зрители все как один сидели, затаив дыхание.
На американской сцене и вне ее, в театре и на страницах газет Лола была царицей. Ее выступление более не было пикантным дополнением к опере или балету, Лола стала гвоздем программы. Речь больше не шла об одном-двух танцах в антракте: Лола стала актрисой и играла главную роль, и при этом начинала и завершала представление танцем. Все складывалось просто чудесно; в течение одного вечера Лола была и графиней, и танцовщицей.
Через две недели после успешной премьеры она отбросила свой «испанский» акцент и с великой охотой принялась строить собственную жизнь совершенно по-новому. Ей даже начал нравиться собственный, до нелепости странный голос, хотя он по-прежнему неважно звучал со сцены. В Америке, куда съезжались люди из самых разных уголков Европы, не было нужды в истинно испанской «подлинности». В зависимости от настроения Лола объявляла, что в ее жилах течет испанская, ирландская либо шотландская кровь — в различных сочетаниях и пропорциях. Подобно тысячам людей, приехавших в Америку до нее, она ухватилась за возможность начать жизнь с самого начала. Зачем оставаться в неподвижности, если именно движение все меняет? Из хаоса появляется жизнь, застой же приводит к смерти, вызывает медленную томительную скуку. Европа ничего не могла дать сверх того, что дала. Лола же была ненасытна: ей хотелось нового, неизвестного, неоткрытого, ей нужны были новые люди и впечатления. Она жила и видела непрерывный сон о том, какой может быть жизнь — более насыщенной, яркой, сияющей. «Реальность» оказалась чем-то вроде ненужного наследства, она была похожа на бронзовую вазу, которой давно не касалась хозяйская рука; эта реальность требовала, чтобы ее отмыли и как следует начистили, а еще лучше — оставили как есть и позабыли.
В первые несколько дней Лола всюду слышала ирландскую речь. Уроженцы Слайго, Дублина, Вексфорда, Корка. В порту она как-то раз обернулась, заслышав знакомый ирландский выговор, и увидела супругов, которые торговали каштанами и печеными яблоками. Лола шагнула к ним, желая расспросить, откуда они приехали, как вдруг вспомнила, где уже встречала эту пару. В поместье, принадлежащем отцу Томаса Джеймса, двое несчастных тащились по дороге с тележкой, нагруженной скудными пожитками, а за спиной у них пылал дом, из которого их выселили. Та худая изможденная женщина, босая, с диковатым взглядом, отводила глаза. Эта же стояла, уперев руки в пухлые бока, и глядела Лоле прямо в лицо. Лола виновато улыбнулась и двинулась дальше. По пути в гостиницу она вдруг заметила женщину, невероятно похожую на Брайди. Лола чуть не позвала ее, да вовремя придержала язык. Женщина приблизилась, и Лола хорошенько ее рассмотрела: пухлая улыбчивая дама шагала в коричневых башмаках, опираясь на руку преуспевающего торговца. Казалось, в Нью-Йорке полным-полно приезжих ирландцев. В клетчатых жилетах, в шалях из шотландки и в начищенных новых башмаках, эти новоиспеченные американские ирландцы были горды, шумливы и дерзки.
В Америке все было новым, тут каждый словно рождался заново. На этой земле в первую очередь имели значение слова «здесь» и «сейчас». Из Нью-Йорка Лола двинулась по северо-восточным штатам, по пути оттачивая и улучшая свой спектакль. Американским зрителям требовалось нечто, отражающее их собственный опыт и переживания. Поначалу Лола исполняла тирольский танец, баварский народный танец, венгерский чардаш, испанскую качучу, а затем поняла: национальность и происхождение не значат ровным счетом ничего, здесь требуется некое сочетание всего европейского в целом. Америка желала получить нечто вроде картины, которую можно воспроизводить снова и снова, продавая бесчисленные репродукции. Театральные роли игрались и забывались, а один-единственный танец мог вдруг превратиться в эмблему, сделаться символическим. Американцы жаждали чего-то нового, свежего — того, что способно было ошеломить новизной, однако при этом имело глубокие корни.
Лола представила им свой собственный «Танец с пауком». Движения она взяла из олеано — ту самую яростную чечетку, от которой мужчин пробирала дрожь тайного мазохистского удовольствия, а женщины вздрагивали от мысли, что другая женщина, оказывается, может не только чувствовать ярость или презрение, но даже способна показать это другим. Древняя, освященная веками тарантелла получила новое имя и сделалась сенсацией.
Смертельно ядовитый паук заползает в одежду молодой невинной девушки. Страшась за собственную жизнь, она отчаянно трясет юбки, пытаясь избавиться от паука. Наконец он падает наземь, и девушка яростно его топчет. Затем, в порыве бесконечного торжества и облегчения, она радуется спасению.
Это был грубый, первобытный, страстный танец, одновременно незамысловатый и полный скрытого смысла. В Бостоне газеты ратовали за бойкот, в Филадельфии заранее писали, что это зрелище не подходит уважаемым дамам, в Коннектикуте было предъявлено первое обвинение в непристойном поведении, в Пенсильвании несколько джентльменов последовали за своими дамами, которые сочли нужным покинуть зал. Часто Лола танцевала перед аудиторией, состоявшей из одних только мужчин; а в Нью-Орлеане, наоборот, было полно дам, которые засыпали сцену цветами. (Разумеется, женщины этого южного штата, у которых в жилах текла кровь испанцев и креолов, понимали, что такое огонь и страсть, однако речь сейчас не об этом.) Одной из любимых газетных вырезок Лолы была статья, опубликованная в «Альта Калифорния»; ее автор признавал, что непристоен вовсе не «Танец с пауком», а мысли, которые рождаются у зрителя.
«Мадам Монтес вытрясает из юбок паука, не являя взгляду даже лодыжки, не говоря уже о бедре! Вся пикантность зрелища — в догадках о том, что может происходить за закрытыми дверьми. Когда она с таким жаром топчет каблуком упавшего паука, в мыслях моих мелькают самые разные сладострастные и бесстыдные образы. Пусть во Франции арестовывают танцовщиц за исполнение польки! Здесь такого случиться не должно. Если вы забыли, я напомню: мы — американцы, а не европейцы. Следует ли нам запретить выступления мадам Монтес из-за того, что ее танец порождает у нас непристойные мысли, — или же нам следует откровенно признать, что она всего лишь затрагивает мысли и ощущения, которые в нас уже есть? Господа, я предлагаю второе».
Слухи о «Танце с пауком» катились впереди Лолы, газеты писали о ней задолго до ее приезда в тот или иной город. Лола сделалась полной противоположностью, более того — отрицанием женского изящества и утонченности, она стала темной тенью всех кротких и почтенных дам, что тихо склонялись над своим рукоделием. Посмотрев ее выступление, многие мужчины возвращались домой и косо поглядывали на жен: почему у нее так блеснули глаза? Что она хочет сказать этой приподнятой бровью, притаившейся в уголках губ улыбкой? Черт бы все побрал, но порой самая милая любящая супруга кажется слишком уж пылко влюбленной, как будто за ее очаровательной внешностью скрывается куда более сложная, многогранная правда. Бог свидетель: если дело так пойдет и дальше, женщины скоро потребуют себе избирательное право! По всей Америке дамы, с жадностью читавшие газеты, поспешно прятали их за диванные подушки или под рукоделие, услышав за дверью мужские шаги. В будуарах, на кухнях и в подвалах уважаемые хозяйки дома, служанки и белошвейки осторожно приподнимали юбки и пристукивали каблуками, каждая по-своему танцуя бесконечно разнообразный «Танец с пауком».
Лола выступала по всей стране, чуть ли не в каждом городе каждого штата, в больших городских театрах и в дешевых залах над салунами, где полы были посыпаны опилками. В построенном всего три года назад Сан-Франциско, где споры по-прежнему решались оружейной пальбой, ей не раз приходилось пускать в ход свой собственный пистолет и хлыст. В Сакраменто она вызвала публику в зрительном зале на дуэль.
Сакраменто ничем особенно не отличался от других, недавно выстроенных городов на границе продвижения переселенцев, и народ в зале вел себя ненамного шумнее, чем в иных театрах; но когда нескольким так называемым джентльменам хватило наглости поднять на смех «Танец с пауком» и мешать Лоле сосредоточиться, она велела оркестру замолчать и подошла к краю сцены.
— А ну идите сюда! — закричала она, указывая на розовощекого зачинщика; театральный зал был невелик, и нетрудно было рассмотреть, что главные злодеи сидят на лучших местах. — Отдайте мне свои штаны и заберите себе мои юбки; вас нельзя назвать мужчинами!
Публика пораженно смолкла, затем взорвалась смехом.
— Я буду говорить! — выкрикнула Лола.
К сожалению, зал хохотал не только над невежами, но и над ней самой. Вскоре в нее уже летели гнилые яблоки и тухлые яйца. Лола обвела взглядом море мужских лиц; зал дружно развлекался за ее счет.
— Я презираю вас, трусы! — закричала она, перекрывая шум. — И с радостью буду драться с любым, кто посмеет меня оскорбить! Ну-ка, что предлагаете — быть может, хлыст? Или пистолет?
Дирижер испугался и поднял палочку.
Никто не принял вызов Лолы.
Музыканты снова заиграли, выкрики Лолы уже невозможно было расслышать, и тогда она с неохотой заново начала танцевать. Когда на сцену упал букет брошенных роз, Лола раздавила цветы, наступив ногой. При этом смотрела она в зал, глаза гневно сверкали, и было совершенно ясно, кому она выказывает свое презрение. Зал взорвался бешеным ревом и криками, стал бросаться стульями, и Лола поспешно убежала со сцены. Из-за кулис она слышала свист и аплодисменты — того и другого в равной мере. Когда наконец был восстановлен порядок, она станцевала на бис; в зале было поломано немало скамей, а сквозь выбитые окна свистел ветер.
В тот же вечер под окнами гостиницы собралось несколько сот пьяных мужчин, которые сыграли Лоле «серенаду», стуча крышками кастрюль и сковородками. Высунувшись в окно, она потрясла кулаком; они в ответ орали и насмехались.
— Нам не нужна Лола Монтес! — голосили они под грохот посуды.
— Вы — не джентльмены!
— Ты — не леди!
— Приходите в театр завтра, — с вызовом крикнула Лола, — и можете оскорблять меня сколько хотите!
Когда наконец все разбрелись по домам, Лола обессиленно рухнула в кресло с бокалом бренди в руке. Бренди должно было придать ей сил.
— Боже мой! — сокрушенно проговорил импресарио. — Это катастрофа.
— Чепуха! — возразила она. — Сегодняшний скандал стоит больше тысячи долларов, вот увидите.
На следующий вечер зал был забит до отказа, в проходах стояли полицейские. А Лола принесла со сцены извинения публике; получилось очень изящно.
— Я всего лишь бедная беззащитная женщина, которую многие преследуют и обманывают. Простите, дорогие мои американцы; ведь вы столь же свято верите в выражение свободы, как и я; простите, если в запальчивости я не сдержала чувств. Разумеется, не следовало допускать, чтобы меня настолько вывела из себя жалкая горстка смутьянов. Когда я растоптала букет, я поступила так, продолжая древнюю традицию: паука нужно растоптать. Воистину, я никоим образом не желала обидеть или подвергнуть сомнению чувства достойных жителей Сакраменто, которые очень мне дороги. Дамы и господа, если вы желаете, чтобы я для вас танцевала, вам нужно всего лишь об этом сказать.
Зал отозвался громом аплодисментов и одобрительными криками, а потом Лолу дважды вызывали на бис.
До окончания ее выступлений в Сакраменто билеты раскупались все до единого, и больше не случилось никаких неприятностей. Горожанам мужского пола следовало бы испытывать благодарность: ведь на один бесценный вечер Лола освободила их от обязательств рыцарского поведения!
Конечно же, у Лолы бывали минуты задумчивой грусти, когда она размышляла, сомневалась, сожалела. Как любой другой, она порой ощущала себя беспомощной и беззащитной. Выпадали дни, когда она часами сидела без движения в комнате с зашторенными окнами, когда свет резал глаза и даже шепот горничной казался слишком громким и раздражал. Когда не хватало сил покинуть гостиничный номер, улыбнуться шальной улыбкой Лолы Монтес, снова стать Лолой.
В такие дни она бежала от внешнего мира на страницы своих дневников — единственное место, где не требовалось постоянно быть начеку, где она могла искренне, болезненно и последовательно быть сама собой. Последняя тетрадь была в обложке из зеленовато-синей замши; ее Лола приобрела в Лондоне. Предыдущие тетради были украшены тканями от старых любимых платьев: переливчатый синий шелк, золотисто-желтая тафта, оливково-зеленый бархат, ярко-розовый атлас. Этим тетрадям она поверяла тайные мысли и фантазии; в детстве ей это настолько помогало, что у нее не было человека ближе, чем собственное «я». С детства до взрослого состояния, при всех переездах, во всех передрягах эти дневники служили единственной связующей нитью.
Перед началом своего первого выступления на Бродвее Лола нервничала за кулисами, ожидая, когда настанет пора выйти на сцену. Всюду лежала пыль. Девочки из кордебалета беззаботно щебетали; импресарио грозно орал, его помощник молча вжимал голову в плечи. Рабочие сцены что-то подправляли в декорациях. Прильнув к глазку сбоку от сцены, Лола оглядела зрительный зал. В оркестровой яме музыканты настраивали инструменты; то слышался голос трубы, то переливы ударного треугольника. Дважды дирижер стучал палочкой. В партере какой-то господин вел под руку молодую даму, кивал и улыбался знакомым. С обнаженными покатыми плечами, ниже которых колыхалась кипень кружев, в платье нежнейшего цвета, эта молодая женщина казалась бледной и скромной, будто лебедь. Аккуратно прибранная головка тихонько склонялась в приветствиях, застенчивый взгляд был устремлен в пол, на молочно-белом лице не виднелась, а скорее угадывалась улыбка. Лола заинтересованно наблюдала: сопровождающий сие хрупкое создание господин проявлял в равной мере заботу и презрение. Он вел ее, придерживая под локоть, словно она в любое мгновение могла споткнуться и упасть. С великой заботливостью он наконец подвел свою даму к нужному ряду и усадил в кресло, точно малого ребенка. Лола не сводила с них взгляд. Помнится, когда-то она сама была точно такой же дамой. В другом времени, в жизни, от которой она отказалась.
Глава 37
Если ехать от Сан-Франциско в глубь материка, дорога поднимается все выше и выше в предгорьях Сьерра-Невады, и наконец на высоте двух тысяч футов над уровнем моря взору представится полная сочной зелени долина. Окруженная горами, словно театральными декорациями, с синеющей вдали беспредельной гладью океана, долина Грасс-Вэлли лежит высоко над остальным суетным миром.
Городок, построенный здесь, появился не только ради таящегося в недрах земли золота; он был пропитан удивительным духом радости и жизнелюбия. Воздух был чист, и простор давал ощущение свободы, которое радовало душу Лолы. Шум дробилок, измельчающих золотоносную руду, не раздражал, а создавал атмосферу целеустремленности и трудолюбия. Городок этот подходил ей целиком и полностью: здесь все было новое, все казалось возможным. Люди обогащались, много работая, или если им улыбалась удача. Шахты и промышленные постройки были разбросаны повсюду, однако, на взгляд Лолы, они не уродовали пейзаж, а, наоборот, казались красивы. Куда ни глянь, в отвалах вспыхивали золотые искры. Прежний мир уносило прочь потоком новой жизни, и с ним вместе уходили прошлые ограничения и запреты. Долину переполняла жизненная сила, она билась в шуме водяных колес и паровых двигателей.
На главной улице стояли два ряда деревянных домишек, салун, ресторан, кегельбан, книжная лавка и бордель; в единственной гостинице селились горные разведчики. В маленьком зале над салуном Лола выступала перед публикой, которая настолько изголодалась по развлечениям, что готова была платить за вход двойную цену. Публика была самая разнородная: простые старатели и работяги-шахтеры; недавно разбогатевшие и разодетые в пух и прах везунчики; управляющие и владельцы шахт — все они сидели и стояли бок о бок. Даже девочки из борделя столпились у двери, сунув головы в зрительный зал.
Перед выступлением Лола вышла на край крошечной сцены и доверительно проговорила:
— Мы все здесь старатели. — Она присела в реверансе. — Все мы — короли и королевы. Взгляните на меня. Перед вами скромно склоняется графиня.
На этой премьере падение короля Людвига было особенно популярно, а «Танец с пауком» вызвал предложения помочь в поимке ядовитого гада. К концу своего выступления Лола уже приняла твердое решение: Грасс-Вэлли станет великолепной площадкой, откуда можно покорять западные штаты. Она хорошо усвоила преподанный Людвигом урок: король способен подарить целое состояние, однако он с легкостью может его и отнять. Дальше в долине находилась самая богатая в Калифорнии шахта, и рядом с ней Лола вознамерилась обосноваться.
Чуть только Лола увидела бревенчатый домик на Милл-стрит, она поняла, что домик построен здесь именно для нее. Он был выкрашен белой краской и с четырех сторон обнесен верандой — точь-в-точь дом ее раннего детства в Индии. А когда Лола поглядела вдаль, на окружающие долину горы, ей показалось, будто из прошлого явились предгорья Гималаев, баварские Альпы вокруг Мюнхена, испанская Сьерра-Невада, придававшая древней Гранаде мерцающий блеск и дух волшебства. Обустраивая свой новый дом, Лола внезапно обнаружила, что делает это не для себя, а для маленькой девочки, которой была когда-то. В саду, наряду со здешними кактусами, она посадила бегонию и лилии, чьи цветы напоминали ей Индию и Испанию. На веранде висел гамак, в саду на ветке дерева — качели. Лола купила собаку, лошадь и зеленого попугая по имени Полли. Вскоре у нее образовался целый зверинец: две козы, поросенок, куры, индюки, пара попугайчиков-неразлучников. Не проходило и недели, чтобы ей не принесли какого-нибудь нового зверя или птицу. Сосед купил для нее дикого кота с искалеченной лапой, а сама Лола выкупила у владельца бродячего цирка бурого медвежонка.
По утрам в субботу она давала уроки танцев трем местным девушкам. «Стойте прямо, старайтесь быть высокими, гордыми», — не уставала она повторять. И больше не старалась убежать от Элизы Гилберт. Если ее обвиняли в том, что она ведет себя как ребенок, Лола не огорчалась. Приезжие из Европы ожидали встретить величественную графиню, а вместо этого видели загорелую женщину в простом ситцевом платье, которая с упоением копалась в саду. Когда Петр Штейнкеллер эмигрировал из Польши, он нарочно разыскал Лолу, желая ее повидать.
— Ну и загорели же вы! — вскричал он, едва ее увидел. — Совсем черная. Я с трудом вас узнал.
Разумеется, в маленьком городке нетрудно нажить себе врагов. Генри Шипли был редактором газеты «Грасс-Вэлли телеграф», и столь большая власть явно не пошла ему на пользу. Хотя Шипли был еще молод, он успел устать от жизни и проникнуться изрядным цинизмом. Каждую неделю он с большим удовольствием поносил на страницах собственной газеты заезжих актеров, а потом у него достало наглости оскорбить Лолу. Вражда между ними к тому времени тлела уже несколько недель, и это оказалось последней каплей. Разъяренная Лола отыскала Шипли в салуне, где он пил виски, хотя было всего лишь десять утра.
— Вы посмели назвать меня лицемеркой! — накинулась Лола на редактора.
— Да это же могущественная Монтес! — с насмешкой отозвался тот.
— Я требую извинений!
Шипли, разумеется, отказался, и тогда Лола обрушилась на него с бранью, подкрепляя свои аргументы ударами хлыста:
— Вот вам за всех актеров, что вы обругали! И за то, что ведете себя недостойно! А это за нахальство, с каким оскорбили меня! Да еще словами, годными для описания лишь вашего презренного нрава! Какая отвратительная наглость!
На третьем ударе Шипли перехватил руку Лолы с хлыстом. Он уже готовился дать ей тычка, но в Лоле взыграл дух ее ирландских предков, и она левой рукой саданула редактора в скулу.
Шипли отшатнулся, затем поклонился:
— Лола Монтес в который раз попадает на первые страницы! Вы чересчур предсказуемы, дорогая; лучше бы постарались внести некое разнообразие.
Между ними вклинилась дородная хозяйка салуна, и на том потасовка закончилась. Это не помешало им обмениваться оскорблениями — и сейчас, и позже, на газетных страницах. Шипли был неисправим, но в маленьком, бедном на развлечения городке мгновенно выросли тиражи его газеты. Да и Лола, как выяснилось в конечном итоге, оказалась в выигрыше. Нравилось им это или нет, они зависели друг от друга: Лола была постоянным источником скандального материала для газеты, а Шипли, в свою очередь, привлекал публику в зрительный зал. Впрочем, реклама — искусство тонкое, и тропка эта очень скользкая, способная к тому же завести вовсе не туда, куда хотелось.
Одной из причин, побудивших Лолу купить домик в Грасс-Вэлли, было желание спокойно завершить свои мемуары. Газеты с удовольствием печатали малейшие обрывки историй, однако книгоиздателям требовалось нечто более весомое и законченное. Лола безо всяких усилий могла рассылать в газеты письма с пикантными подробностями из собственной жизни, однако требовались время и большая сосредоточенность, чтобы связно изложить на бумаге свои мысли и воспоминания. Публика мечтала узнать о ее подвигах в Европе, однако те пьянящие головокружительные дни уже казались смутными и далекими. Порой Лоле казалось, что она пытается припомнить собственные сны, — как известно, дело нелегкое. Когда она ставила пьесу «Жизнь Лолы Монтес», она обошла всяческие трудности, представив публике драматичную, порой забавную или ироническую полуправду. Теперь же, после шумного успеха пьесы, ряд издательств предлагал щедрые гонорары за полную и правдивую биографию.
Когда Лола села за письменный стол в первый раз, дело пошло очень туго — нужные слова не вспоминались, не ложились на бумагу. Лола пыталась описать свою жизнь, начиная с того дня, когда покинула Лондон, — тщетно. На некоторое время она оставила мемуары, а в следующий раз вернулась глубже в прошлое и извлекла на свет божий Элизу Гилберт. Все-таки от прошлого никуда не денешься, это Лола вынуждена была признать. Как бы она ни торопилась, как бы ни мчалась вперед, прошлое следовало по пятам. И стоило это осознать, как слова полились легко, как будто сами собой. Раз начав, Лола уже не могла остановиться.
Лола Монтес родилась из Элизы Гилберт; в том не было уже никаких сомнений. Элиза была спящей куколкой, Лола Монтес — порхающей бабочкой, воплощением мечтаний своей предшественницы. Оглядываясь на собственную жизнь, Лола видела не одну историю, а целых две, и одна из них разворачивалась в рамках другой. Первая была наполнена стремлением непрерывно двигаться вперед, во второй некто пристально глядел назад, в прошлое. Мать отказалась от Элизы, когда той было всего семь лет, и в результате Элиза пожелала завоевать весь мир. Если она пыталась поставить себя выше любви и одобрения общества, то лишь потому, что нуждалась в них слишком сильно. Она не простила свою мать до конца, однако научилась быть добрее к самой себе. Дописывая свои мемуары, она буквально видела, как Элиза и Лола идут рядом, держась за руки: великолепная Лола в малиновом костюме фламенко и Элиза в ярком индийском платье из оранжевого и синего шелка.
Однажды она сидела на веранде, наблюдая, как вокруг желтых лилий вьется толстый шмель, заползает в цветки. На лапках уже налипли толстые комочки пыльцы, шмелю явно было тяжело, и он будто мялся в нерешительности, прежде чем забраться в очередной гостеприимно раскрытый цветок. Лоле припомнились уроки танцев в цыганской пещере. «Надо найти самую суть, сердцевину, — объясняла ей Кармен. — Все лишнее нужно отбросить. А когда отыщешь то, что внутри, сырое, трепещущее, — тогда сможешь начать».
«А ведь верно, — подумала Лола. — Что еще мне остается, кроме как начинать снова и снова? А потом опять начинать все сначала».