Как ни старалась, она никак не могла воскресить в памяти то, что происходило между ними в то утро в постели. Она помнила только то, что Бьорн был очень нежен, а ей было так хорошо, как не бывало никогда в жизни.
Малин грустно усмехнулась и заворочалась под одеялом, пытаясь найти наиболее удобное положение для своего тела, только что счастливо избежавшего, как она надеялась, простуды… За окном вновь начал ритмично постукивать дождь, потом этот ритм перешел в плавное перекатывание шарика из тополиного пуха по какому-то узкому деревянному желобку, потом шарик обратился в туман, оседающий на скалах в каком-то незнакомом месте, и она забыла о том, что ей уже снится сон.
Открытые ставенки Музея музыки — как ноты. Каждый раз, проходя по Сибильгатан, Малин ждала, когда появится это песочного цвета здание с черными открытыми ставнями. Она не умела читать нотные записи, но была уверена, что на стене черным по бежевому записана какая-то музыкальная фраза — недаром же эти закругленные сверху черные щитки так приветливо топорщатся ей навстречу.
У Ниброплана она свернула на Биргер Йарлс, к Смолсгатан быстрее, чем сообразила, почему не хочет идти вдоль скверов и уличных кафе. Там Малин подстерегали горькие воспоминания. Она день за днем отучала себя от них в театре при встречах с Бьорном и с Хельгой, из-за которой теперь проводила в гримерке меньше пяти минут за день. Эта ежедневная работа постепенно приносила плоды: боль стихала, оставшись едва ощутимым привкусом горечи где-то у основания языка, когда Малин приходилось напрямую обращаться к Бьорну, и едва слышным звоном в ушах, сопровождавшим болтовню Хельги. Хельге надо отдать должное, та продолжала вести себя так, словно ничего не случилось. Впрочем, для нее и в самом деле ничего не случилось: обычная интрижка, затеянная ради карьеры, сколько таких еще будет?..
А Малин боялась проходить по Кунгстредгорден, где в день объяснения с Бьорном она оставила велосипед, шарахалась от душного бара рядом с театром, где они прежде часто бывали вдвоем. Некоторые места превратились для нее в заповедные зоны, нарушить границы которых значило обречь себя на вечер судорожных рыданий — такой невыносимой вдруг становилась тоска.
Смолсгатан упиралась в тупик, она совсем забыла об этом. На перекрестке с Норрландсгатан ей предстояло свернуть: направо, к Мастер Самуэльс, или налево, к Кунгстредгордену. Поколебавшись, Малин выбрала левый поворот — нельзя всю жизнь шарахаться от собственного прошлого.
Кронобергспаркен в начале осени был удивительно красив: желтый, багровый, оранжевый цвета смешивались в нем, а прозрачный сентябрьский воздух добавлял к гармонии цвета какое-то радостное сияние, похожее на то, что появляется у драгоценных камней при искусной огранке. Много лет в Кронобергспаркене высаживали деревце за деревцем, и вот теперь, похоже, эта искусственная красота стала совершенной. Малин заметила двух молодых людей с этюдниками: они выбирали точку, чтобы нарисовать пейзаж. Это показалось ей смешным, почти неуместным: рисовать уже готовое произведение искусства!
Но через несколько минут она разглядела объект, на который, по ее мнению, художникам стоило бы обратить внимание: замотанная в пеструю африканскую накидку, по дорожке к ней стремительно приближалась Кристин. На расстоянии шагов тридцати от Малин, она радостно закричала:
— У меня к тебе важное дело!
Оба художника вздрогнули и обернулись.
— Давай попробуем, ты же ничего не теряешь, — уговаривала ее Кристин. — У тебя в голове столько идей, что хватило бы на репертуар Ковент-Гардена на десять лет вперед. Ну, подумаешь, не возьмут, потом сами будут жалеть!
Речь шла о конкурсе, объявленном Северным музеем — принимались к участию пьесы, фильмы, театральные постановки — все, имеющее отношение к эпическому периоду скандинавской истории. Условия, правда, были подозрительно неопределенными, но…
— Но ведь надо же с чего-то начинать! — На этот аргумент Кристин нажимала особенно.
Рыжие кудри подруги, как всегда, служили для Малин вестником перемен. Кристин не появлялась без какого-нибудь сюрприза: то научит готовить совершенно экзотическое блюдо, то принесет невероятную одежду, которая — непременно! — должна подойти Малин, то, как сейчас, вовлечет в очередное предприятие. До сих пор Малин успешно оборонялась от предложений подруги поучаствовать в каком-либо фестивале, да и та, позвав Малин, не хотела тащить за нею еще и Бьорна, которого недолюбливала со времен совместной работы в труппе. Но сейчас Кристин уже наверняка почувствовала, что у Малин развязаны руки. И она, как всегда, права — ну что Малин потеряет, если попробует? Удовлетворенная полученным согласием, Кристин залпом выпила остывший эспрессо.
В разговоре возникла пауза, и Малин прислушалась: не может быть! В крохотную, на три столика, колумбийскую кофейню, куда они зашли поболтать, откуда-то из-за стенки пробивался голос Чезарии Эбора[7]. Видимо, в подсобном помещении кто-то слушал размеренное, глубокое пение испанки.
Чезария Эбора… Ее печальный, низкий голос был связан в сознании Малин с той тоской, которая поселилась в доме после гибели родителей. Время тогда остановилось, а в магнитофоне все крутилась одна и та же запись — тихая-тихая гитара, глухие клавиши рояля и женщина, поющая горько-пронзительные песни.
Как Малин жила тогда? Танцы были заброшены, она по нескольку дней не выходила из дома, забыв про учебу и даже еду. Продукты для нее покупал Юхан, но они часто оставались нетронутыми в холодильнике. Часами шестнадцатилетняя девушка сидела у окна и смотрела в никуда. Внизу гуляли дети с нянями и мамашами, и Малин наблюдала за ними, но не с интересом, а с болью, потому что видела в них свое прошлое, — прошлое, которое осиротело без будущего. Временами она начинала плакать, но от окна не отходила.
Ее “дневник в танцевальных зарисовках” за тот период утерян — она не помнит, могла ли фантазировать тогда… Но сейчас, глядя на бежево-зеленую стену колумбийской кофейни, Малин была почти уверена, что кое-что вспомнила: женщина в красном платье с черной каймой плывет в дымном чаду незнакомой таверны, ее пронзительные глаза заглядывают прямо в душу, причиняя почти физическую боль…
И вот в один из таких дней, проводимых наедине с Чезарией Эбора, раздался нетерпеливый звонок в дверь, так непохожий на осторожные звонки Юхана. На пороге стояла сногсшибательная Кристин. На ее рыжих волосах белым нимбом сияло гигантских размеров сомбреро. Длинные ноги обтягивали рыжие, в тон волосам, замшевые джинсы. Ансамбль дополнялся коричневой короткой кожаной курткой нараспашку. Малин потрясенно рассматривала этот великолепный образец американского китча: в швах красовалась бахрома, чуть ли не длиннее самой куртки, а металлические заклепки светились не хуже звезд Млечного пути в безоблачную ночь. То ли Кристин за три месяца гастролей в Техасе слегка свихнулась на американской ковбойской тематике, то ли разоделась специально, чтобы поразить Малин. Так или иначе, эффект был достигнут — Малин застыла на месте, даже забыв закрыть дверь. А Кристин закружилась по квартире, звеня золотыми шпорами на белых сапожках.
Разумеется, она все знала — Ингрид позвонила в Америку, как только поняла, что происходит с их младшей подругой. Немедленно вычислив то место, где Малин проводила практически все время, Кристин уселась в ее любимое кресло у окна и, прикрыв глаза, пару минут слушала музыку. А потом улыбнулась:
— Уже не так плохо — ты слушаешь песни о надежде, — сообщила она Малин.
— О надежде?
— “Esperanza” — по-испански значит “надежда”. Ты что, не знала? — Кристин строго покачала головой. — Надо срочно браться за твое образование.
Но для начала она взялась за внешний вид Малин: почти насильно натянула на нее какие-то американские одежки, заставила причесаться и накраситься. Все это время она, не останавливаясь, двигалась по комнате. А потом потащила Малин гулять. Гулять для Кристин означало бегом нестись по улицам, на ходу тыча пальцами в витрины магазинов: нравится-не нравится, потом, подгоняя уличного торговца, купить сосиски и колу и есть их на бегу, умудряясь одновременно жевать и рассказывать об американских нравах. Кристин не умолкала и не останавливалась ни на секунду, не обращая внимания на слабые протесты Малин, а потом обманом заманила ее в такси и увезла в парк на самый край города.
…Когда глубокой ночью Малин, с трудом переставлявшая ноги от усталости, была наконец возвращена домой, то впервые после гибели родителей проспала всю ночь без снов и кошмаров.
Она проспала бы и дольше, но с утра Кристин снова настойчиво звонила и стучала в дверь, и все повторилось… И повторялось до тех пор, пока через несколько дней Малин вдруг не прорвало. В Национальном музее, стоя у абстрактной скульптуры, похожей на скелет с разорванной грудной клеткой, она заговорила о том, как это несправедливо, что родители погибли, и о том, что совсем не думала о них и так легкомысленно радовалась своему одиночеству… Захлебываясь торопливой речью и не замечая хлынувших слез, она вцепилась в руку Кристин…
К тому времени они были знакомы три года и успели сойтись очень близко, хотя, казалось бы, кроме танцев между ними не было ничего общего. Девушки отличались друг от друга всем: темпераментом, вкусами в одежде, взглядами на молодых людей. Но после первого же разговора у обеих появилось ощущение, что они знают друг друга очень давно, а понимают — с полуслова.
Кристин ждала своего преподавателя классики и от нечего делать стала рассказывать какую-то смешную историю, приключившуюся с ней недавно на сцене. Малин уже не помнила, что это был за случай, помнила только, что хохотала до слез. А потом Кристин познакомила ее со своей подругой Ингрид…
Кристин отошла к стойке за новой порцией эспрессо, а когда вернулась, Малин спросила:
— Куда пропала Ингрид?
— Застряла на месяц в Упсале. — Но потом, чуть поморщившись, Кристин многозначительно посмотрела на Малин и добавила: — Какая-то амурная история.