Что она хотела сказать этой записью? О чем речь?
Нестеров, оказывается, хорошо помнил манеру Марии мистифицировать какие-то события в жизни. Она умела видеть знаки даже там, где их, в принципе, быть не могло, и это смешило реалиста Нестерова. Мария злилась, доказывала, обижалась. Потом перестала.
Стоп. А ведь перестала это делать она как раз после той поездки на сборы в Москву. Да, точно! Она начала рассказывать ему что-то о новой знакомой, опять завела песню о судьбе, карме и предначертанных событиях, и он оборвал ее тогда – грубо, резко. Так и сказал:
– Машка, ты вечно придумываешь всякую ересь. Ну познакомилась с девицей, ну подружились и все такое – но при чем тут судьба?
– Ты не понимаешь, Макс! – горячилась Мария. – У нас в жизни столько совпадений, что нормальному человеку просто невозможно в них поверить!
– Ну вот я и не верю – потому что нормальный.
Больше она не заговаривала на эту тему. Но общаться со своей странной Марго не перестала.
«Вскидываюсь на диване под влажной простыней, сажусь и с трудом перевожу дыхание. Темно, еще далеко до утра, из приоткрытой балконной двери тянет холодом, занавеска вздувается и опадает. На душе мерзкое ощущение, во рту противный привкус измены. Или это шампанское? Не знаю, не разбираю…
Но даже не сон меня так испугал, не то, что я увидела, а оставшееся ощущение чужого холодного взгляда. Я ненавижу, когда на меня смотрят в упор, когда стараются разглядеть что-то в моих глазах. Но на этот раз я чувствовала, что нужна моя реакция на то, что было во сне, что нужны мои эмоции. Но нет! То, что мое, – оно только мое, и делиться я не собираюсь. МОЕ. Я никому не отдам то, что сейчас происходит со мной, то, что творится в моей душе и в голове.
Это заставляет меня вставать по утрам с постели и начинать делать что-то, потому что появилась цель. И никому, ни за что я это не то что не отдам – даже не покажу. Это как тайная связь, которую страшно хочешь, но боишься обнародовать. Это что-то настолько личное и родное, что даже мысль о публичности вызывает ужас – как, это ведь невозможно, чтобы кроме меня еще кто-то коснулся! Мое – и все тут. Мое – такое родное, теплое и нежное, все распахнутое и такое… впервые отказал словарный запас, надо же… И не сметь к нему руками прикасаться, вот так вот.
Тут бессилен даже мой мэрик. Он не протестует, сидит себе в норке и хлопает глазками, наблюдая за тем, как я счастлива. Иногда он урчит довольно, чувствуя, насколько мне хорошо – или поскуливает, если вдруг я плачу. Но в целом он доволен – я никогда прежде не была такой, ни с кем. И только единственный человек сумел извлечь откуда-то изнутри меня такую, как я сейчас, сумел внушить мне что-то такое особенное, что заставило меня раскрыться и пойти навстречу.
Я даже стала получать удовольствие от таких перемен в себе. Хотя, возможно, дело в другом. Я просто влюбилась. И есть еще некое нечто… не хочу об этом, не могу.
«Ты будешь очень счастливая, Мэ-ри».
Да, знаю – я уже дико счастлива, нереально… И тот подарок, что я получила, для меня всего дороже. За него я буду благодарна до тех пор, пока дышу. Что бы ни было дальше, как бы ни повернулась моя жизнь – я всегда буду благодарна за то, что получила. Это самое ценное, что только могло быть. Я буду очень беречь его, потому что… Да просто потому что – и все. Мое.
Я всегда соревновалась с мужчинами в силе характера – и всегда оказывалась сверху, каким бы брутальным ни был противник. Я использовала весь свой арсенал – от хитрости до дикого, порой ослиного упрямства, но в конечном итоге всегда добивалась своего. И мгновенно становилась свободной. Просто понимала – все, его нет больше, – а вот я есть зато. И я свободна – от его власти, от его прихотей, от него самого. Это плохо, наверное. Но ничего поделать с собой я не могу – да и не хочу, если честно. Меня никогда не интересовали слабые мужчины – или равные мне. Нет, интереснее сломать того, кто сильнее, кто говорит об этом во весь голос. Во мне не осталось ничего человеческого, кажется».
Откуда она взяла это дурацкое слово «мэрик» и почему стала звать себя «Мэри» – или это не она так себя звала? Раньше собственное имя ей нравилось, только на Машу она отзывалась с неохотой, а вот на Марию – всегда.
Нестеров снова побрел в палату, в душе радуясь, что вызовов больше нет, а в отделении почти нет народа – только несколько совсем уж неходячих.
Мария уже не спала, снова смотрела в потолок и шевелила губами, как будто молилась. Не знай Нестеров ее столько лет – решил бы, что на самом деле молится. Но Мария не признавала религий – никаких, золотой крестик, подаренный бабушкой, однажды разломился пополам прямо на цепочке, оставив при этом след на бледной коже девушки – как ожог, и больше уже она не делала попыток носить что-то, имеющее отношение к церкви.
– Ну, как ты? Болит что-то? – Он коснулся рукой ее пальцев, они оказались ледяными – как всегда. Это была ее особенность – даже в самую жару мерзли руки. Он и это помнил…
– Болит… Макс, как ты думаешь, я смогу теперь… танцевать? Снова смогу?
Он отвел глаза. Врать не хотелось, а правда была такова, что танцевать в ближайшие годы Мария сможет вряд ли – ходить бы смогла без костылей…
– Понятно, – констатировала она спокойным тоном и перевела взгляд на окно. – Снег… такой снег бывает только здесь… я так скучала по нему в Испании… А танцы – ну что ж… Значит, все будет так, как я хотела. Если выживу.
Это послесловие совершенно не понравилось Нестерову. Он решительно подвинул к постели стул, уселся и потребовал:
– Рассказывай. Я не уйду, пока не узнаю всю правду.
– Какую правду ты все требуешь от меня, Макс? – устало спросила Мария, облизывая пересохшие губы. – Ты так и не отделался от мысли, что я обманула тебя, изменила?
– Нет, я не об этом… мне важно понять, что происходит сейчас. Ты прости, я нашел твой блокнот, зачитался… оказывается, ты совершенно шикарно пишешь.
Она усмехнулась вымученно:
– Вот то-то и оно… именно это шикарное письмо укатало меня сюда под Новый год. Люди мандарины-елки покупают, а я лежу в гипсе в отделении бывшего любовника и жду, что вот-вот явятся головорезы моего супруга, чтобы довершить то, что начал этот чертов грузовик…
– Погоди, Маша. Что все это значит?
– А то и значит, Максим. Именно мой открывшийся вдруг талант к письму толкнул меня туда, где я сейчас. Я писала заметки – так, типа дневника в интернете, под вымышленным именем. А это увидел один известный журналист и предложил мне напечататься. Напечаталась… Костя узнал…
У Нестерова голова пошла кругом – так вот почему ему показался знакомым ее слог… Мэри Кавалье, «Жена каталы» – эту книжку в черно-белой обложке по очереди читали все медсестры в отделении, передавая друг другу и строго отсчитывая дни на прочтение.
Сам Максим тоже прочел, его заинтересовало то, что предисловие было написано человеком с весьма громким именем. Книга оказалась захватывающей. Значит, это Мария… Если все, что там написано, правда, то все шансы бояться Костю у нее были…
– Маша, здесь он тебя не достанет, – решительно пообещал Нестеров, сжав холодные пальцы женщины. – Если нужно, я позвоню в отделение полиции, они пришлют сюда охрану.
– Ты такой забавный, Максим, – печально улыбнулась Мария. – Костиных людей не остановит отряд ОМОНа, если им это будет зачем-либо нужно. Я скрывалась почти полгода, сбежала из Испании, жила у Марго – помнишь, я тебе пыталась рассказать о ней, когда мы еще были вместе? Ну вот, она меня приютила. Дело в том, что я влюбилась, Макс. Влюбилась так, что потеряла голову, осторожность и всякий страх. Я видела его всего один раз. Только один раз – а мне показалось, что мы знакомы всю жизнь… – Она закрыла глаза и замолчала.
Нестеров не торопил, ждал, когда Мария, очнувшись от своих воспоминаний, сама продолжит рассказывать.
– Костя узнал. Этого человека больше нет, Макс. И меня теперь тоже не будет. Не будет – потому что моя месть Косте за смерть Германа оказалась намного сильнее, чем я могла себе представить. Если бы не тот выстрел, то я ни за что не рискнула бы согласиться на предложение издать мои записки. Ни за что – потому что там все правда, до последней буквы, – она снова закрыла глаза, помолчала несколько минут.
Нестеров боялся даже дышать, чтобы не нарушить ее состояние.
– И вот теперь Костя меня нашел. Я осталась единственной, кто может ему навредить, потому что журналист мертв, редактор мертв – и только я… Но он это исправит. Грузовик неспроста врезался в мою машину. Водитель выпрыгнул из кабины буквально за минуту… Может, оно и к лучшему… Ты сейчас иди, я посплю. Мне нужны будут силы, Макс…
– Хочешь умереть, глядя смерти в лицо? – неловко пошутил Нестеров и сам устыдился своей глупости и бестактности.
«А потом просто усмехаешься и советуешь – мол, смените ручку, господин сценарист. А то в старой чернила закончились, если вы этого не заметили вдруг. Текст пошел невидимый и бредовый.
Мэрик не в состоянии возвращаться туда, где его щелкнули по носу и прищемили лапу. Не лапу – душу прищемили. Никогда, камбэки – это не мое. Я начну жить заново, с чистого листа, с ровного места, с новым человеком. Прошу заметить – с любимым человеком. И мне совершенно наплевать, что об этом думаете вы – и кто там еще об этом думает. А потому – всех на фиг. Я устала оглядываться на мнение окружающих, устала делать так, «как принято». Я хочу прожить то, что мне осталось, так, как я этого хочу сама. И я из шкурки вон вылезу – а проживу.
Конечно, я не мечтала никогда, что буду сидеть в кресле, обернув ноги пледом, с ноутбуком на коленях и писать что-то, а вокруг меня будет суетиться любимый человек – нет, это пошло, вульгарно – и вообще дурновкусие, если что. Но быть рядом с любимыми людьми я имею полное право, я думаю. И я буду».
Эта запись оказалась последней, дальше странички в блокноте остались чистыми.