очень просто, с той же элегантной небрежностью, что и вчера: на ней просторная темная юбка и белая шелковая блузка, перехваченная в талии широким ремнем. На ногах — замшевые мокасины, на плечи наброшена замшевая же куртка. Ни колец, ни серег и вообще никаких украшений — только плоские часы на запястье.
Попробовав вино и убедившись, что охлаждено оно правильно — бокал запотел, — Макс чуть наклоняется, чтобы поставить его на стол, и вдруг встречается глазами с женщиной. Это происходит случайно и длится не больше секунды. Она как раз договорила фразу и обвела взглядом террасу — и в этот самый миг встретилась глазами с человеком, сидящим через три столика. Взгляд этот не остановился на нем, а скользнул дальше, а сама она возвращается к прерванному разговору, внимательно слушая собеседника, и не сводит глаз с него и других своих спутников. Макс, меланхолично отметив, что самолюбие его слегка задето, улыбается про себя и ищет утешение в новом глотке «Фалерно». Ну да, разумеется, время его не пощадило, но ведь и она тоже изменилась. И сильно — с той последней встречи, двадцать девять лет назад, осенью 1937-го в Ницце. И еще сильней — если вести отсчет с событий, произошедших в Буэнос-Айресе за десять лет до того. И еще больше времени минуло с разговора на шлюпочной палубе — разговора, который состоялся спустя четыре дня после памятного ланча в каюте супругов де Троэйе, куда его пригласили поговорить о танго.
После бессонной ночи, когда Макс до утра лежал с открытыми глазами в своей каюте второго класса, ощущая мягкое покачивание огромного судна и где-то в самой его утробе — отдаленную вибрацию машины, он начал искать встречи с Мечей. Были вопросы, требующие ответа, были планы, нуждавшиеся в доработке. Надо было прикинуть вероятный выигрыш и возможный провал. Но кроме того — хоть он и самому себе не желал в этом признаться, — билось и пульсировало в его желании отыскать женщину нечто личное, необъяснимое, не имеющее никакого отношения к материальным обстоятельствам. Нечто, на удивление лишенное обычного расчета, но состоящее из ощущений, опасений, тяги.
Он нашел ее на шлюпочной палубе — там же, где и в прошлый раз. Лайнер полным ходом шел сквозь легкий туман, мало-помалу рассеивавшийся и редевший под лучами восходящего солнца, — золотистый диск с размытыми очертаниями полз по небосводу все выше. Меча Инсунса сидела на тиковой скамье под тремя огромными красно-белыми трубами. На ней были спортивного покроя юбка в складку и полосатый шерстяной джемпер, туфли на низком каблуке, а склоненную над книгой голову охватывала узкополая соломенная шляпка колоколом. На этот раз Макс не прошел мимо, ограничившись кратким поклоном, но остановился перед ней, снял кепку и поздоровался. Море было спокойно, солнце било в спину, и потому чуть колеблющаяся тень Макса легла на страницы книги и, когда женщина подняла глаза, на ее лицо.
— А-а, — сказала она. — Это вы? Танцор-совершенство?
И улыбнулась, но глаза, оставаясь совершенно серьезными, смотрели изучающе и оценивающе.
— Как поживаете, Макс? Сколько юных барышень и одиноких дам отдавили вам ноги за последние дни?
— Слишком много, — со стоном отвечал он. — Всех и не упомнишь.
Меча Инсунса и ее муж вот уже четыре дня не появлялись в танцевальном салоне. После ланча в каюте Макс их так и не видел.
— Я подумал над тем, что сказал мне сеньор де Троэйе… Насчет того, где в Буэнос-Айресе можно увидеть подлинное танго.
Улыбка обозначилась яснее. Красивый рот, подумал Макс. Да и вся она.
— Танго в духе старинной гвардии?
— Старой. Гвардия — старая. Да. Я это имею в виду.
— Чудесно, — сказала она. Захлопнула книжку и очень непринужденно подвинулась, давая ему место на скамейке. — И вы сможете сводить нас туда?
Это неожиданное множественное число немного смутило его. Он продолжал стоять перед ней, кепку по-прежнему держа в руке.
— Вас обоих?
— Ну да.
Макс наклонил голову в знак согласия. Потом надел кепку — не без кокетства надвинув ее на правый глаз — и сел на освобожденную ему часть скамейки. Это место было закрыто от ветра белой металлической конструкцией, соединенной с массивным вентиляционным коробом — одним из тех, что тянулись вдоль всей палубы. Макс краем глаза взглянул на книгу, лежавшую на коленях у Мечи. Заглавие было по-английски — «The Razor’s Edge». «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма. Имя автора показалось ему знакомым, хоть он не читал никаких его книжек. Макс был, что называется, не по этой части.
— Что же, это вполне возможно, — ответил он. — Конечно, в том случае, если вы готовы ко всяким неожиданностям.
— Вы меня пугаете.
При этом она ни в малейшей степени не выглядела напуганной. Макс смотрел куда-то вдаль, поверх спасательных шлюпок, но чувствовал на себе ее пристальный взгляд. На мгновение засомневался, стоит ли обидеться на скрытую в ее словах насмешку, и решил, что не стоит. Быть может, она и в самом деле не лукавила, хотя представить, что она может чего-то испугаться, было все же очень трудно. Особенно — неожиданностей определенного свойства.
— Речь идет о заведениях, которые посещает так называемое простонародье. Находятся они в кварталах бедноты, — пояснил он. — Но я по-прежнему не знаю, должны ли вы…
Он замолк и обернулся к ней. А ее, казалось, забавляет эта преднамеренная осторожная заминка.
— Вы хотели сказать, должна ли я рисковать, появляясь там?
— На самом деле там не так уж опасно. Главное — не слишком выставлять напоказ… Не кичиться.
— Чем?
— Ничем. Ни деньгами. Ни драгоценностями. Ни дорогими или чересчур элегантными нарядами.
Откинув голову, она громко расхохоталась. Какой беспечный, чистосердечный смех, подумал Макс. Такой слышится на теннисных площадках, на модных пляжах, в гольф-клубах, доносится из двухместных открытых «Испано-Сюиз».
— Понимаю… Мне надо будет одеться проституткой, чтобы не бросаться в глаза?
— Не шутите.
— Я и не думаю шутить, — она взглянула на него неожиданно серьезно. — Если бы вы знали, сколько девочек мечтают нарядиться принцессами и сколько взрослых женщин — выглядеть как шлюхи.
Последнее слово в ее устах почему-то прозвучало не вульгарно, подумал растерявшийся Макс. Но лишь вызывающе. Вполне в стиле и духе женщины, способной из любопытства или развлечения ради отправиться в квартал, пользующийся дурной славой, чтобы посмотреть, как танцуют танго. Умеющей произносить некоторые слова и смотреть в глаза мужчины, словно от слов она уже перешла к делу. Но что бы ни говорила Меча Инсунса, вульгарной она не была и быть не могла. Капрал Долгорукий-Багратион, пока был жив, хорошо это формулировал: «Мое меня не минует, а что миновало — то не мое».
— Удивительно, что вашего мужа так интересует танго, — сказал Макс, несколько оправившись. — Я считал его…
— Серьезным композитором?
Теперь черед рассмеяться пришел Максу. И он сделал это с мягкой и хорошо рассчитанной уверенностью человека светского:
— Это ведь всего лишь игра понятий. Но, конечно, как-то принято различать ту музыку, что сочиняет он, и ту, что звучит на танцульках.
— Можем назвать это прихотью. Мой муж — человек своеобразный.
В душе Макс не мог с этим не согласиться. Да, вот именно, «своеобразный» — самое подходящее слово. Насколько ему было известно, Армандо де Троэйе входит в пятерку самых известных и высокооплачиваемых композиторов мира. А из ныне живущих испанцев один лишь Фалья[19] ему вровень.
— Восхитительный человек, — добавила женщина через секунду. — За тринадцать лет он достиг такого, о чем другие не могут даже мечтать… Вы знаете, кто такие Дягилев и Стравинский?
Макс дал понять, что это обидный вопрос. Да, я всего лишь жиголо, говорила его улыбка. И музыку знаю лишь понаслышке. Но все же не до такой степени неуч и невежда.
— Да, разумеется. Русский хореограф и его любимый композитор.
Меча кивнула и стала рассказывать. Армандо часто встречался с ними в Мадриде во время Великой войны, у своей чилийской приятельницы Эухении Эррасурис. Русские готовились показать в «Театро Реаль» «Жар-птицу» и «Петрушку». Армандо де Троэйе же в ту пору был композитором многообещающим, но малоизвестным. Они прониклись друг к другу симпатией: де Троэйе возил их в Толедо и Эскориал. Вскоре подружились. Через год снова встретились — теперь уже в Риме, и там они познакомили его с Пикассо. После войны, когда Дягилев и Стравинский вновь привезли в Мадрид свои балеты, де Троэйе показывал им в Севилье процессии на Святой неделе. По возвращении они сблизились еще больше. Спустя три года, в 1923-м, в Париже состоялась премьера его «Пасодобля для Дон Кихота». Успех был оглушительный.
— Об остальном вы узнаете сами, — сказала Меча. — Турне по Соединенным Штатам, триумф «Ноктюрнов» в Лондоне, где на первом исполнении присутствовала испанская королевская чета, соперничество с Фальей, восхитительный скандал в парижском «Саль де Плейель» на прошлогодней премьере «Скарамуша», который поставил Серж Лифарь[20] и оформил Пикассо.
— Да, это называется «триумф», — беспристрастно оценил Макс.
— А что для вас триумф?
— Гарантированные пятьсот тысяч песет в год. Можно больше.
— Ого. У вас слишком высокие требования.
В словах Мечи, глядевшей на него с любопытством, Максу почудилась ядовитая насмешка.
— А как вы познакомились с мужем?
— Тогда же и там же — у Эухении: она моя мачеха.
— Интересная, наверно, жизнь рядом с таким человеком.
— Да.
Односложное слово прозвучало отрывисто. И безо всякого выражения. Женщина смотрела туда, где за спасательными шлюпками виднелось море и в золотисто-серой дымке все выше поднималось солнце.
— А какое же отношение имеет ко всему этому танго? — спросил Макс.
И увидел, как она, склонив голову набок, раздумывает, словно перебирает один за другим возможные варианты ответа.