— Приз Кампанеллы разжигает любопытство.
Ламбертуччи подмигивает капитану:
— Не столько Кампанелла, сколько та дама, с которой ты ужинал у меня позавчера.
— На экономку по виду не похожа, — говорит Тедеско с усмешкой.
Макс глядит на него, а потом снова оборачивается к Ламбертуччи:
— Успел разболтать?
— Еще бы! С кем же мне еще поделиться? И потом, я никогда еще не видел тебя таким франтом. Да мне еще пришлось делать вид, что знать тебя не знаю. Затеваешь черт знает что…
— То-то у тебя ухо было вот такое.
— Я чуть не прыснул, когда ты явился при всем параде, в твои-то годы. Ты бы видел его, Тедеско, — вылитый Витторио де Сика в том кино, где он играет липового аристократишку.
Они по-прежнему стоят на молу, над баркасом. Рыбаки выгружают улов; легкий ветерок, повеяв меж весел и тралов, грудой сваленных на палубе, доносит запах чешуи, селитры, смолы.
— Судачите, как две кумушки… Как две старые сплетницы.
— Ладно-ладно, — говорит Ламбертуччи. — Зубы не заговаривай. Колись!
— Да это так… Давние дела. Моя старинная знакомая…
Оба шахматиста переглядываются с понимающим видом.
— Ага, и кроме того — еще и мать Келлера. И не вздумай отбрехиваться, в газетах было ее фото. Узнать труда не составило.
— К шахматам это не имеет ни малейшего касательства. И к сыну ее — тоже. Говорю тебе, давняя приятельница.
Эти слова вызывают двойную скептическую ухмылку.
— Давняя приятельница, — повторяет Ламбертуччи, — которая заставляет нас битых полчаса толковать о русских шахматистах и КГБ.
— С другой стороны, тема волнующая, — возражает Тедеско. — Что тут скажешь? Ничего не скажешь.
— Ну, хватит языки чесать. Кончайте, надоело.
Полный язвительности, Ламбертуччи делает вид, что уступает:
— Как вам будет угодно. Каждый имеет право на секреты. Не хочешь — не говори. Но даром тебе это не пройдет. Мы желаем получить билеты на матч в «Витторию». Они дорогущие, и потому мы туда не ходили. Но теперь, когда ты обрел влияние, положение изменилось.
— Ладно, попробую.
Ламбертуччи докуривает сигарету, едва не обжигая себе пальцы. Швыряет окурок в воду.
— Эх, годы-годы… Видно, что была когда-то хороша собой. Это бросается в глаза.
— Да, это я в свое время понял, — Макс не сводит глаз с окурка, плавающего в маслянистой воде у мола. — Что очень хороша.
Через широкое окно, выходящее на Средиземное море, полдневное солнце очерчивало большой квадрат деревянного пола у стола, за которым сидел Макс. Это было его излюбленное место в ресторане на Жете-Променад — роскошном сооружении, стоящем на сваях в море — напротив отеля «Руль»: оттуда, как на ладони, представали взморье, пляж и проспект Англичан, и казалось, что стоишь у борта корабля, бросившего якорь в нескольких метрах от берега. Окно у столика смотрело на восточную сторону бухты Анж, а вдалеке отчетливо виднелись замок, вход в гавань, мыс Ниццы, где меж зеленоватых скал вилось шоссе на Вильфранш.
Он увидел тень прежде, чем того, кто ее отбрасывал. А еще раньше почувствовал запах английского трубочного табака. Склонившись к тарелке, он доедал салат, когда повеяло сладковатым ароматом, раздался легкий скрип половиц, и затем в прямоугольное пятно света на полу вплыл силуэт. Макс поднял голову, увидел губы, сложенные в учтивую улыбку, круглые роговые очки, руку с трубкой — в другой была измятая шляпа-панама, — указывавшую на свободный стул напротив.
— Добрый день… Вы позволите мне присесть здесь на минутку?
Необычный вопрос, заданный на безупречном испанском, поверг Макса в легкое замешательство. Все еще с вилкой на весу, он некоторое время смотрел на новоприбывшего, не зная, как ответить на такую бесцеремонность.
— Разумеется, нет. Не позволю, — наконец выговорил он, придя в себя.
Спрашивавший позволения остался стоять с несколько растерянным видом, как если бы ожидал другого ответа. И продолжал улыбаться, однако на лице его отразилась еще большая задумчивость и даже замешательство. Он был невелик ростом. Макс прикинул, что, если поднимется, окажется выше его на голову. Миловидная безобидность облика еще сильнее подчеркивалась роговыми очками, галстуком-бабочкой и коричневым костюмом-тройкой, мешковато сидевшим на его тщедушной и хрупкой фигуре. Черные, блестящие от бриллиантина волосы были зачесаны назад и разделены прямым пробором — в самом деле прямым и таким ровным, будто его прочертили рейсфедером.
— Боюсь, я начал не с того, — сказал незнакомец, не согнав с лица улыбку. — Так что прошу извинения за мою неловкость и разрешения на вторую попытку.
И с этими словами, не ожидая ответа, очень непринужденно отошел на несколько шагов и вновь двинулся к столу. Внезапно он перестал казаться таким уж безобидным. И таким уж хрупким.
— Добрый день, сеньор Коста, — сказал он спокойно. — Меня зовут Рафаэль Мостаса, и у меня есть к вам дело. Если разрешите присесть, разговаривать будет удобней.
Улыбка оставалась прежней, но за стеклами очков возник новый, какой-то почти металлический блеск. Макс опустил вилку. Уже оправившись от первоначального удивления, он откинулся на спинку плетеного стула, утер губы салфеткой.
— У нас с вами общие интересы, — настойчиво продолжал незнакомец. — И в Италии, и здесь, в Ницце.
Макс взглянул — официанты в длинных белых передниках стояли далеко, у дверей, возле кадок с цветами. Больше в ресторане никого не было.
— Садитесь.
— Благодарю.
К той минуте, когда он уселся и, мягко постукивая чубуком о подоконник, вытряс из трубки золу, Макс вспомнил, что уже дважды в последние дни он видел этого человека: в первый раз — когда разговаривал с итальянцами в кафе «Монно», во второй — когда сидел с баронессой Шварценберг на веранде ресторана «Фрегат».
— Кушайте, кушайте, прошу вас, — сказал этот человек, одновременно показывая официанту, который двинулся было к ним, что не нуждается в его услугах.
Макс рассматривал его, стараясь не обнаруживать беспокойства.
— Кто вы такой?
— Я ведь уже представился. Рафаэль Мостаса, торговый агент. Если хотите, можно просто Фито. Меня часто так зовут.
— Кто?
Вместо ответа тот лукаво прижмурил глаз, словно обоим был известен некий пикантный секрет. Макс никогда прежде не слышал это имя.
— Торговый агент, вы сказали?
— Совершенно верно.
— И какого же рода товарами вы торгуете?
Мостаса шире раздвинул губы в улыбке, которая была под стать галстуку-бабочке — симпатичная, яркая, но, быть может, немного великоватая. Однако глаза за стеклами очков по-прежнему отблескивали леденящей сталью.
— В наше время все виды коммерции связаны между собой, разве не знаете? Но это неважно. Я хочу вам кое-что рассказать. История моя будет про финансиста по имени Томас Ферриоль.
Макс, не дрогнув ни единым мускулом, поднес к губам бокал с вином — превосходным бургонским. Отпил и вновь впечатал хрустальный кружок туда, где на белой полотняной скатерти остался красный след.
— Про кого, простите?.. Как вы сказали?
— Ах да перестаньте вы, ради бога. Верьте мне. Уверяю вас, история очень занимательная. Позволите начать?
Макс дотронулся до бокала, но в руку брать не стал. Хотя он сидел у открытого окна, его вдруг обдало неприятным жаром.
— У вас пять минут.
— Да вы не скупитесь! Послушаете — и сами прибавите мне времени.
И тусклым голосом, покусывая время от времени мундштук нераскуренной трубки, Мостаса начал рассказывать. Томас Ферриоль был среди тех монархистов, которые в прошлом году поддержали фашистский мятеж в Испании. Именно он первым начал субсидировать Франко и делает это по сию пору. Как всем известно, огромное состояние позволило ему стать официальным банкиром мятежников.
— Признайтесь, — сказал он, уставив на Макса мундштук трубки, — что вам уже интересно.
— Может быть.
— Что я говорил?! Я мастер рассказывать истории.
И Мостаса продолжил. Расхождения Ферриоля с республиканцами были не только идеологического свойства — он неоднократно пытался договориться со сменявшими друг друга правительствами, но всякий раз неудачно. Ему не доверяли — и неудивительно. В 1934 году против него было возбуждено уголовное дело, и, чтобы не попасть в тюрьму, пришлось очень сильно раскошелиться и пустить в ход все связи. С той поры его политическая позиция сводилась к формуле, которую он произнес однажды в дружеском застолье: «Или республика, или я». И вот уже полтора года он усердно пытался уничтожить республику. Все знали, что своими июльскими успехами франкисты были обязаны его деньгам. После встречи с эмиссаром заговорщиков Ферриоль из собственного кармана оплатил самолет и пилота, который 18–19 июля доставил генерала Франко с Канарских островов в Марокко. Аэроплан был еще в воздухе, когда находившиеся в открытом море пять танкеров, которые везли двадцать пять тысяч тонн нефти государственной компании «Кампса», изменили курс и направились в зону, контролируемую мятежниками. По телеграфу им было передано: «Don’t worry about payment».[44] Заплатил за это, переведя деньги со своего счета в банке «Кляйнворт», Томас Ферриоль — за это, как и за многое другое. Было подсчитано, что на одни лишь поставки горючего для мятежников финансист израсходовал миллион долларов.
— Но речь ведь идет не только о нефти, — добавил Мостаса, дав Максу время осмыслить услышанное. — Мы знаем, что Ферриоль вел переговоры с генералом Мола в его памплонской штаб-квартире еще в первые дни восстания и предъявил ему список активов на общую сумму в шестьсот миллионов песет. Любопытная подробность, весьма характерная для его манеры вести дела: он не дал и даже не предложил денег. Он ограничился лишь тем, что показал, насколько надежен как авалист. Предложив себя и все, чем он располагает, в том числе деловые и финансовые связи в Италии и Германии.
Он опять замолчал, посасывая пустую трубку и не отрывая глаз от Макса, пока один гарсон убирал пустую тарелку, а другой ставил заказанное блюдо — антрекот à la niçoise. Прямоугольник света передвинулся и теперь почти касался белой скатерти. Слева на нижней челюсти Мостасы стал виден уродливый шрам, который раньше Макс не замечал.