Сидя под ангелочками и голубым небосводом, которыми расписан потолок в этом зале отеля «Виттория», Макс по настенному табло, где демонстрируют сделанные ходы, следит за тем, как разворачивается партия. С того мгновенья, как в последний раз щелкнули шахматные часы, обозначая тринадцатый ход Хорхе Келлера, воцарилась мертвая тишина. Мягкий свет направлен так, что на эстраде видны только стол и два стула, табло, доска и два игрока, а все прочее тонет в полумраке. Вечереет, и видные в большие окна ветви деревьев вдоль шоссе, спускающегося к порту, тронуты красноватым отблеском.
Макс даже не пытается постичь, что происходит у него перед глазами. От Мечи Инсунсы он знает, что Келлер, играющий черными, должен определенным образом пойти пешкой и слоном, предваряя более рискованные и сложные комбинации. И вот тогда по ответным ходам Соколова станет ясно, ждал ли он такого развития, как и то, что такую информацию могла предоставить ему только Ирина. Приняв жертву черной пешки, русский покажет, что предвидел опасную атаку слона на белого коня — того, по мнению Макса, что стоит слева в строю белых фигур, — и в этом случае наилучшим способом нейтрализовать угрозу будет ход белой пешки на две клетки.
— Эти две клетки выдадут Ирину, — подвела итог Меча, когда они встретились в холле перед началом игры. — Всякий другой ход укажет на Карапетяна.
Справа от Макса, вперив единственный глаз в демонстрационное табло, курит капитан Тедеско, за неимением пепельницы свернув бумажный фунтик. Время от времени, по настоятельным просьбам соседа, он склоняется к нему и шепотом объясняет смысл того или иного хода или позиции. Рядом, сцепив руки в замок и вертя большими пальцами, Ламбертуччи, по такому случаю надевший пиджак и галстук, с напряженным вниманием следит за перипетиями игры.
— Соколов полностью контролирует центр, — очень тихо говорит Тедеско. — Думаю, возможность изменить положение появится, только если Келлер сумеет высвободить своего слона.
— А он сумеет?
— Откуда же я знаю? Эти зубры рассчитывают на много ходов вперед — куда мне до них?
Ламбертуччи, прислушавшись к его словам, подтверждает шепотом:
— Келлер нанесет удар в своем стиле. Вот увидишь. От его слона пахнет порохом.
— А черная пешка? — спрашивает Макс.
Его спутники глядят на табло, а потом, растерянно, на него.
— Какая пешка? — спрашивает капитан.
Макс больше следит не за перипетиями партии, где сталкиваются неведомые ему силы, движимые непонятными механизмами, а за игроками. Держа в пожелтевших от никотина пальцах истаивающую дымом сигарету, склонив светловолосую голову, Соколов не сводит невеселых водянисто-голубых глаз с доски. А Хорхе Келлер покинул свое место. Ослабив узел галстука, повесив пиджак на спинку стула, он только что поднялся — Макс уже замечал, что во время долгого ожидания он встает, чтобы размять ноги, — сунул руки в карманы и с рассеянным видом прохаживается по эстраде, будто измеряет ее широкими шагами, уставившись на носки своих спортивных туфель. При начале партии он вошел, как всегда, ни на кого не глядя, с неизменной бутылкой апельсинового сока. Протянул руку противнику, продолжавшему сидеть, поставил бутылку на стол, дождался, когда Соколов сделает первый ход, и двинул черную пешку. Большую часть времени Келлер остается неподвижен, подперев голову руками и спрятав лицо в скрещенных ладонях, но время от времени отпивает глоток прямо из горлышка или, вот как сейчас, прогуливается взад-вперед. Русский же не встал ни разу. Откинувшись на спинку стула, он чаще смотрит на свои руки, чем на шахматную доску, словно она ему без надобности, и ведет себя с чрезвычайным спокойствием — невозмутимо и безмятежно, — оправдывая прозвище Советский Утес.
Чуть слышный шелест ткани о дерево, предшествующий щелчку шахматных часов, — и Келлер возвращается на место: пошел отсчет времени для его хода. По залу проносится сдержанный, очень тихий ропот. Хорхе смотрит на черную пешку, только что снятую с доски его соперником и поставленную рядом с другими съеденными фигурами. Воспроизведенный мгновение спустя на табло ход русского, похоже, открывает путь одному из слонов чилийца, которые до сих пор были заперты.
— Дело плохо, — шепчет капитан. — Русский, кажется, совершил ошибку.
Макс смотрит на Мечу, сидящую в первом ряду: лица ему не видно — только короткие серебристые волосы и неподвижная голова. Рядом с ней — Ирина. Ее глаза устремлены не на табло, а на игроков. В соседнем кресле — отрешенный от всего, кроме игры, Эмиль Карапетян, с полуоткрытым ртом. С краю, там же, в первом ряду, занимая и часть второго — советская делегация в полном составе: человек пятнадцать, прикидывает Макс. Он разглядывает их одного за другим — костюмы, вышедшие из моды на Западе, белые рубашки, узкие галстуки, дымящиеся сигареты, непроницаемые лица, — задавая себе неизбежный вопрос: сколькие из них работают на КГБ? И есть ли кто-то, кто не работает?
После хода Соколова не прошло и пяти минут, как Келлер передвинул слона поближе к белым пешке и коню.
— Ага, вот оно, — шепчет в предвкушении Тедеско.
— Русский очень рискует, — сипит в ответ Ламбертуччи. — Но смотри: какая выдержка! Глазом не моргнет…
В зале — снова негромкий шумок и сразу вслед за тем — мертвая тишина. Соколов раздумывает; перемена лишь в том, что он закурил и внимательней смотрит на доску — может быть, на белую пешку, которая, как знает Макс, может оказаться ключом к шифру. И в тот миг, когда Келлер, сделав глоток сока, собирается снова встать со своего места, русский двигает свою пешку на две клетки. Двигает резко, напористо и едва ли не с яростью бьет по шпеньку часов. Словно для того, чтобы удержать противника на месте. И ему это удается. Келлер, уже приподнявшись, замирает, глядит на Соколова — в первый раз за всю партию глаза их встречаются — и очень медленно опускается на стул.
— Ого! — удивленно бормочет Тедеско, уразумевший наконец масштаб происходящего на доске.
— Что? Что такое? — допытывается Макс.
Капитан отвечает не сразу, захваченный тем, как стремительно, едва ли не с вызовом противники обмениваются ходами. Слон за пешку, конь за слона, пешка за коня. Только и слышен четкий отрывистый стук. И каждые три-четыре секунды звучит щелчок шахматных часов: игра пошла в таком темпе, словно все ходы были приготовлены заранее. Совсем не исключено, что так оно и есть, думает Макс.
— Проход белой пешки форсировал размен фигур, блокировав атаку слона, — говорит наконец Тедеско.
— Да, у слона — осечка, — подтверждает Ламбертуччи.
— Но какой молниеносный размен…
У Келлера в руке — последняя фигура, взятая им у противника. Он ставит ее в сторонку, рядом с другими, отпивает сока и слегка склоняет голову, как будто вдруг изнемог после длительного усилия. Потом словно ненароком на мгновение окидывает ничего не выражающим взглядом Мечу, Ирину, Карапетяна. Соколов с прежним меланхолическим видом чуть привстает и что-то говорит противнику — слов не слышно: зрители видят лишь, как шевелятся его губы.
— Что происходит? — спрашивает Макс.
Тедеско кивает, давая понять, что дело решилось.
— Думаю, предложил ничью.
Келлер оценивает позицию. Он словно не слышит русского и никак не проявляет своих чувств. Может быть, пытается понять, есть ли еще ход, думает Макс. Или размышляет о другом. Например, о женщине, которая его предала, и о том, почему она это сделала. Но вот он кивает и, не глядя на противника, протягивает руку; оба поднимаются. В пяти метрах от эстрады, в первом ряду сидит окаменевшая за эти последние минуты Меча Инсунса. Маэстро Карапетян сидит с полуоткрытым ртом — похоже, он сбит с толку. Сидящая между ними Ирина пристально и бесстрастно смотрит на табло и пустые стулья.
9. Вариант «Макс»
Меча Инсунса останавливается у киоска на Сан-Чезарео и покупает газеты. Макс в сером спортивном пиджаке стоит рядом, смотрит, как она листает их, отыскивая репортажи о вчерашней партии. Под заголовком «Ничья в шестой» «Иль Маттино» поместила снимок игроков в тот миг, когда они поднялись из-за стола: русский с непроницаемой серьезностью смотрит в лицо Келлеру, а тот отвернулся и словно думает о чем-то совсем постороннем или смотрит на кого-то через голову фотографа.
— Утро было и есть напряженное, — говорит Меча, складывая газету. — Они до сих пор совещаются втроем — Хорхе, Эмиль и Ирина.
— Она ничего не заподозрила?
— Ничего. Совершенно ничего. О том у них и идут споры. Эмиль не понимает, почему Хорхе сыграл вчера так, как сыграл. Сидят над доской, перебирают варианты… Когда я уходила, Ирина упрекала Хорхе, что согласился на ничью.
— Что это, такая степень цинизма?
Они идут вниз по улице. И Меча, пряча газеты в сумку — большую, холщовую, с кожаными вставками, — которая висит у нее на плече, отвечает:
— Да нет, не совсем. Партия складывалась так, что он мог бы и продолжать, но не захотел рисковать. Когда подтвердилось, что Ирина работает на Соколова, Хорхе немного растерялся… И понял, что, может быть, не выдержит, не сумеет противостоять натиску до конца игры. И потому принял ничью.
— Держался отлично. Ничем не проявил своих чувств.
— Он достаточно закален… И подготовлен для такого.
— Ну а с Ириной он как себя ведет? Удается притвориться?
— Лучше, чем ей. И знаешь, что я тебе скажу? В его случае это не притворство и не лицемерие. И ты, и я выгнали бы Ирину взашей, на порог бы не пустили… Я так вообще задушила бы ее собственными руками… А Хорхе сидит с ней за доской, с полнейшей естественностью анализирует варианты, которые она предлагает, принимает их или отбрасывает.
Длинная узкая улица еще больше сужается там, где магазинчики выставляют товары на тротуар. Время от времени Максу приходится пропускать встречных прохожих.
— Удар не слишком силен? — спрашивает он. — Хорхе сможет собраться и играть, как обычно?
— Ты его не знаешь. А то бы понимал, откуда это хладнокровие. Он продолжает играть. Для него это не более чем партия, исход которой решается порой в зале, а порой и за его пределами.