— Двадцать пять — последняя цена, и так в убыток отдаю. — Потянув за картонную обложку, торгаш отобрал у Кирилла пластинку и, смахнув с фотографии несуществующие пылинки, любовно посмотрел на ливерпульскую четвёрку. Четверо молоденьких длинноволосых англичан лучезарно улыбались с обложки, а строгие, глухие, застёгнутые до самого горла пиджаки, только подчёркивали их молодость.
— Может, пятёрочку скинешь? — В глазах Кряжина на какой-то момент промелькнула надежда, но мгновенно разбилась о холодную неприступность лица могучего детины с огромной сумкой.
— А даром тебе её не отдать? — сердито насупившись, фарцовщик окинул стоявшую напротив него парочку недоброжелательным взглядом. — Чего ты торгуешься, цен, что ли, не знаешь? Пластинка — тридцать, катушка — пятнадцать, нет денег — возьми фотку, по дешевке отдам — от рубля до пяти, смотря какой размер будешь брать.
— А наклейки на коробок у тебя с собой случайно нет? — Тон парня зацепил Кряжина основательно.
— Есть, только она коллекционная, так что четвертичном здесь не отделаешься. — С удовольствием наблюдая за тем, как передёрнулось лицо Кирилла, громила в потёртых джинсах широко оскалился. — Знаешь, где дешевле, — ступай, я тебя не держу.
Подхватив сумку, деляга повернулся к Кряжиным спиной и, загребая ногами, отошёл в сторону. Остановившись в нескольких метрах, он поставил свою драгоценную ношу на асфальт и, зажав сигарету зубами, неторопливо полез в карман за спичками. Конечно, торговать из-под полы, было делом опасным, особенно здесь, чуть ли не в центре Москвы, на улице Двадцать пятого Октября, но, что ни говори, прибыльнее место для торговли трудно было отыскать. Каждая дворовая собака знала, что у первой аптеки можно купить всё, ну, или почти всё.
Демонстрируя полную потерю интереса к нерешительным покупателям, парень с сумкой наклонился над сложенными ладонями и, глубоко затянувшись, отбросил горелую спичку на газон. Оценив профессиональным взглядом студенческую парочку, он удовлетворённо отметил самоуверенность смуглого юноши, немое обожание в серо-зелёных глазах девушки и понял: эти двое с пустыми руками отсюда не уйдут.
— Вот ведь жила какая! — Кирилл метнул в сторону парня возмущённый взгляд. — Пластинка не стоит и половины того, что эта спекулянтская морда за неё просит.
— Конечно, ей красная цепа — три рубля, — желая поддержать Кирилла, Марья с отвращением взглянула на бессовестного вымогателя. — Я понимаю, если бы какая нужная вещь была, а то — пластинка. Давай лучше на эти деньги тебе новые ботинки купим или куда-нибудь сходим. — Не замечая, как лицо Кирилла превращается в злую маску и глаза подёргиваются тонкой полупрозрачной плёночкой, Марья снова бросила косой взгляд на мужчину у газона. — Слушай, Кирочка, а зачем мы будем откладывать удовольствие в дальний ящик? Тут совсем недалеко Третьяковка, может, рванём?
Марья подняла глаза на Кирилла и осеклась: подрагивая крыльями носа, Кряжин, не моргая, смотрел ей в лицо, и в его взгляде было столько ожесточения и злости, что, казалось, ещё несколько мгновений, и от него посыплются электрические искры. Почувствовав, как жгучие иголочки страха больно ободрали её кожу, Марья невольно вздрогнула, и улыбка её тонких розовых губ виновато изломалась.
— Значит, говоришь, ботинки? — негромко, будто рассуждая сам с собой, вкрадчиво произнёс он.
— Ботинки… — переходя на шёпот, неопределённо пролепетала Марья.
Скользнув по лицу девушки, взгляд Кряжина медленно опустился к её шее, и на какой-то миг Маша почувствовала, будто вокруг её горла, сжавшись плотным цепким кольцом, соединились безжалостные пальцы мужа. Сдвигаясь всё ближе, пальцы с силой сдавливали гортань, и, глухо пульсируя, перед глазами плыли яркие жёлтые круги.
— Значит, ботинки…
Наклонясь к самому лицу Марьи, Кирилл сжал губы в тонкую линию, и под его смуглой кожей забегали круглые, упругие желваки. Глядя в перепуганные глаза жены, Кирилл вдруг отчётливо представил слегка раскосые, нагловатые кошачьи глаза Шелестовой, и дрожащая, сжавшаяся в комок Марья вызвала у него новый прилив неудержимой злобы.
— Да что с тобой такое, в самом деле, что я не так сказала? — От близости лица Кирилла у Марьи заломило глаза и, застилая белый свет, в воздухе запрыгали мелкие чёрные мушки. — Кирочка, миленький, ну что ты так расстроился? Если это для тебя так важно, давай ужмёмся и купим эту несчастную пластинку.
— Дело не в пластинке, Марьяш. — Мотнув головой, Кряжин вдруг понял, что сейчас, в эту самую минуту, он скажет вслух то, что тяжёлым камнем лежало у него на душе долгих четыре года.
— Тогда в чём?
— В тебе. — Испаряясь каплей воды на ветру, злость и ненависть сами собой стали сходить на «нет». — Я тебя не люблю, Марья, и никогда не любил. — Улыбнувшись по-детски светло и чисто, Кирилл ощутил, как со звоном, раскалываясь на тысячи кусочков, к его ногам падают осколки его непутёвой жизни.
— Кирочка!..
— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет собрать обломки его жалкой правды и склеить их жизнь наново, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно растаптывая каблуками остатки долгих лет, он перемалывал месяцы в недели, а недели в дни, и, разлетаясь мелкой пылью, счастье Марьи уходило без следа.
— Кирилл!.. — Приложив узкие ладони к вискам, Марья смотрела в родное лицо и не могла поверить, что всё это происходит с ней наяву.
Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; оседая ровной мутной плёнкой, на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как, ускоряясь, по его жилам бежит молодая горячая кровь.
— Я виноват перед тобой, Марьяшка. Женившись не по любви, я украл эти годы не только у себя, но и у тебя. Но у меня есть оправдание: тогда, четыре года назад, отец приставил мне к груди свой обрез, и, не оставив выбора, всё решил за меня.
— Что-о-о?! — Не веря своим ушам, Марья отпрянула от Кирилла.
— Я струсил, понимаешь, струсил! — Освобождаясь от груза вины, Кряжин говорил всё быстрее и, следя за мелькавшими перед его глазами картинками из прошлого, подобно одолень-траве, возрождался заново. — Я сватался к тебе, потому что у меня не было другого выхода, и, если бы ты только знала, как я мечтал, чтобы ты мне отказала!
— Это не может быть правдой! — Чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.
— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, и ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?
— Каждый борется за свою любовь, как умеет, — опустив руки вдоль тела, Марья несколько мгновений помолчала, а потом, внимательно посмотрев в глаза Кряжину, неожиданно произнесла: — В том, что любовь деньгами не купить, ты прав, тем более что от денег давно остались одни воспоминания. Но скажи, если ты женился из-за страха перед отцом, почему ты не ушёл от меня, когда Савелия Макаровича не стало?
— Я думал, всё перемелется… — Облетая луковой шелухой, благородные одежды Кирилла спадали одна за одной. — Понимаешь… мне некуда было идти. И вообще, я думал, что смогу тебя полюбить.
— Но не смог? — спокойно уточнила Марья.
Не зная, что отвечать, Кирилл опустил глаза и посмотрел на асфальтовые трещины тротуара.
— Ты последний подлец и приспособленец, Кряжин, — голос Марьи зазвенел от негодования, и, не привыкший к резким интонациям жены, Кирилл невольно вздрогнул и удивлённо посмотрел ей в лицо. — Пока был жив дядя Миша, твоя бывшая великая любовь тебя не очень-то как и тяготила, и, как ни странно, ради неё ты не спешил расстаться с тем, что давало тебе положение моего дяди. Принимая дорогие подарки, ты улыбался и держал рот на замке, потому что тебе это было выгодно.
— Я старался полюбить тебя, — цепляясь за соломинку, громко проговорил Кирилл.
— Значит, плохо старался, — Марья смерила поникшего Кирилла презрительным взглядом. — Ты мне противен. Иди на все четыре стороны, держать тебя я не стану, и мой тебе совет: с сегодняшнего дня старайся полюбить кого-нибудь другого.
Глядя вслед удаляющейся Марье, Кирилл не испытывал ни раскаяния, ни сожаления: с какой стати его должны терзать муки совести — когда-никогда она должна была узнать правду о своём замужестве. Да, горькая правда не всегда лучше сладкого неведения, но, что тут поделаешь, из песни слова не выкинешь. По большому счёту Марья должна быть ему благодарна: узнать такие вещи от постороннего человека для неё было бы унизительно вдвойне. Прислушиваясь к стуку тонких шпилечек по асфальту, Кряжин ожидал того момента, когда, наконец, здравый смысл возобладает над сиюминутным чувством обиды, и, устыдившись своей резкости, Марья пойдёт на попятный.
В том, что будет именно так, а не иначе, Кряжин был уверен полностью. Худосочненькая, бледненькая, вся какая-то прозрачно-чёрно-белая, без дядюшкиных денежек она не представляла собой ровным счётом ничего, а потому не могла позволить себе роскоши хлопать дверью не глядя. Выдержать её навязчивую привязанность может далеко не каждый. Даже с учётом московской квартиры и брезжущего в недалёком будущем красного диплома, а значит, крайне удачного распределения, временами она напоминала прозрачный обслюнявленный леденец, доводящий своей нескончаемой приторностью до тошноты. Наивная, доверчивая, по-собачьи преданная, она была всегда и во всём одинаковой. Безнадёжно вздохнув, Кирилл подумал о том, что несметное количество её достоинств давно стало её главным недостатком.
Затерявшись в городском шуме, стук каблучков стал почти неслышным, и, подбоченясь, Кряжин принял полувоинственный-полупримирительный вид. Принимать извинения с первого раза он, естественно, не собирался, но и лишать жену надежды на возможный вариант худого мира тоже было бы неправильно. Оказывая незначительные бытовые услуги: стирая его бельё, конспектируя за него тексты, Марья была в какой-то степени даже полезной. Она снимала с его плеч все те мелкие повседневные заботы, которые угнетают любого настоящего мужчину. Дело, результат от которого нельзя увидеть сразу, не стоит и начинать: разменять крупную купюру на мелочь возможно всегда, но почти никому не удаётся удержать эту мелочь в руках.