— Может, ты что не так поняла? — Зажав плотную льняную ткань между указательными и большими пальцами рук, Нина свернула из уголка кухонной скатерти узкую продолговатую трубочку.
— А что тут можно не понять? — шумно вобрав в себя воздух, Марья на несколько мгновений задержала дыхание и, взяв себя в руки, медленно выдохнула. — Самое противное, что он сказал правду.
— Какую ещё правду?
— Мне всегда хотелось заполучить Кирюшу, но я была для него нулём, пустым местом, кроме своей Шелестовой, он не желал никого замечать. Это было наваждением, — улыбаясь сквозь силу, Марья старалась не расплакаться, — для него на Любке сошёлся клином белый свет, а я всегда была лишней. Когда он пришёл в наш дом свататься, я должна была ему отказать, потому что знала, что он — не для меня, но я согласилась.
— Зачем же ты соглашалась, если знала наверняка, что он любит другую? — Длинные пальцы Нины замерли, и, раскрутившись, льняной рулик выскользнул у неё из рук.
— Мне казалось, пройдёт какое-то время, всё утрясётся, уляжется. Но стало только хуже: раньше он меня не замечал, а теперь и вовсе возненавидел.
— Какой же он подлый! — не скрывая своей неприязни к Кириллу, гневно произнесла Нина, и её голубые глаза яростно блеснули за круглыми стёклышками дешёвеньких очков. — Он не должен был с тобой так поступать. Если бы ты только знала, что они с отцом задумали…
— Даже если бы и знала, ничего бы это не изменило, — устало перебила подругу Марья.
— Как это? — опешила та.
— Я хотела быть с Кириллом, и меня не интересовала цена, которую когда-нибудь придётся за это платить, — тускло выдала Марья. — Мне было безразлично, какие обстоятельства привели его на порог моего дома. Я люблю его, и, если бы мне довелось повторить всё сначала… — С трудом оторвавшись от какой-то невидимой точки в пространстве, она перевела глаза на Нину. — Если бы мне привелось начинать всё сначала, я поступила бы точно так же.
Добавив в воздух синьки, город постепенно погружался в сумерки, и, расплываясь тягучей чернильной замазкой, по карнизам и водосточным трубам на асфальт сползали серые изогнутые тени. Приклеиваясь к липкому глянцу тополей, мелкая пыль оседала на листьях плотной тусклой кисиёй, и, отяжелев, они провисали, замирая в остывающем воздухе жестяными матовыми лоскутами. Отдавая тепло, крупитчатые плиты тротуаров темнели и, сжуриваясь, покрывались мелким ознобом колючего наждака; камни тяжко вздыхали, и, выстилая воздух полупрозрачной колышущейся дымкой, в квартиры вползала сухая терпкая духота.
Марья стояла у открытого окна и прислушивалась к дыханию уставшего города, напряжённо ожидая того момента, когда в квартире раздастся щелчок входной двери. Решив основательно подготовиться к разговору с мужем, она пыталась отмотать сегодняшний день назад. Мешая сосредоточиться, в голову лезла всякая околесица, наслаивая один лист на другой и выдвигая на первый план никому не нужные образы и звуки. Деля тротуар на изломанные кривые многоугольники, перед её мысленным взором проплывали тёмные продольные трещины асфальта у аптеки и длинные полоски искрошившихся от времени каменных бордюров мостовых. Перекручиваясь, полосы складывались в замысловатые узоры, и близко, словно на ладони, она видела их посечённые осыпавшиеся края…
Растворяясь в сумерках, сознание Марьи слегка покачивалось на густых фиолетовых волнах полумрака, заполнявшего углы огромной квартиры и перемешивающего очертания и звуки.
— Здравствуй.
Вздрогнув, Марья обернулась и поняла, что, задумавшись, всё-таки не заметила, как вошёл Кирилл… Окинув знакомую фигуру рассеянным взглядом, она вспомнила о том, что так и не успела подготовиться к его приходу, но промелькнувшая мысль пропала так же внезапно, как и появилась.
— Прости, я тебя напугал, малыш.
Вглядываясь в неясные очертания фигуры у окна и не решаясь нажать на клавишу выключателя, Кирилл неуклюже затоптался на месте и, не зная, с чего начать разговор, умолк. Обычно в таких случаях, не желая ставить мужа в неловкое положение, Марья спешила ему на выручку и неизменно спасала положение. Но сейчас она отчего-то не спешила этого делать, и, вслушиваясь в звенящую тишину, Кирилл почувствовал, как во рту у него стало кисло и противно, будто, слетая с языка, бесполезные слова оставляли за собой мерзкий привкус.
— Зачем ты пришёл? — скрестив руки на груди, тщательно проговаривая каждый слог, ровно произнесла она.
— Мне не следовало этого делать? — Приблизившись на несколько шагов, Кирилл уловил знакомый запах духов, названия которых за все эти годы он так и не удосужился узнать.
— Насколько я понимаю, тебе просто некуда было идти, — разрушая прелесть зарождающейся романтики, ровно произнесла Марья, и, поражённый её спокойствием и непривычной уверенностью в себе, Кряжин невольно застыл на месте.
— Я долго думал над тем, что сегодня произошло, и понял, что глупая ссора не может стать препятствием для нашей любви, — стараясь вложить в голос всю теплоту и нежность, на которые был способен, мягко проговорил он. — Я люблю тебя, котёнок…
— Вот как? — всё так же ровно проговорила Марья, и её брови иронично поднялись. — А как же нам быть с Шелестовой?
— С кем? — От неожиданности Кирилл чуть не поперхнулся. Впервые за четыре года, не скрываясь и ничего не боясь, жена произносила имя своей соперницы.
— С Любкой, у которой, по твоим словам, от тебя сын? Или я что-то путаю, и она нагуляла ребёночка от кого-то ещё? — От пренебрежения, с которыми она произнесла любимое имя, Кирилла передёрнуло.
— Не смей трепать её имя! — гневно выпалил он, но тут же осёкся и опустил глаза.
— Всё, представление окончено? Или ты ещё не всё рассказал мне о своей великой любви? — Скрестив руки на груди, Марья с вызовом смотрела Кириллу в глаза, и который раз за сегодняшний день он вынужден был первым отвести взгляд.
— Ты не веришь мне, я знаю, и у тебя есть на это основания, — потерянно прошептал он, и, глядя на его опущенную голову, добрая душа Марьи невольно дрогнула. — Но я люблю тебя, иначе бы ни за что не вернулся обратно. Наверное, для того, чтобы заслужить твоё доверие, мне потребуется много времени и сил, но я готов ждать, потому что такую, как ты, я больше не встречу нигде и никогда. — Презирая себя за лживость и слабость и ненавидя Марью за то, что она поставила его в положение жалкого просителя, он подошёл к ней вплотную и, наклонившись к её лицу, коснулся губами лба. — То, о чём ты говорила, в прошлом: никакой Любы больше не будет, потому что никто, кроме тебя, мне не нужен.
Подняв глаза, Марья всмотрелась в лицо мужа, но в его глазах было столько боли, преданности и любви, что усомниться в его словах было сложно. Рассудок советовал ей не спешить, но глупое сердце не слушалось холодного разума и, позабыв обо всём на свете, тянулось к единственно дорогому и любимому человеку.
— Это правда? — Широко распахнув ресницы, она несмело улыбнулась.
— Конечно, правда.
Под чистым взглядом Маши Кряжин смешался и, боясь выдать себя, прижал голову девушки к своему плечу. Уткнувшись в её волосы, он молча закричал от боли: чего бы он сейчас ни отдал, лишь бы обнимать ту, другую, жёлто-зелёные глаза которой стояли перед ним и днём и ночью. Проводя щекой по светлым волнам вьющихся волос и шепча несбыточные обещания, Кряжин искренне хотел быть честным, но заранее знал, что ни одно из своих слов он сдержать так и не сумеет.
Начало декабря шестьдесят пятого выдалось хмурым и слякотным. Касаясь ватными боками вылинявшего шифера крыш, тяжёлое влажное небо сеяло мелкой муторной пылью, осаживая тёмный снег заледенелых свалявшихся сугробов к земле. Занемев от пронизывающего сырого ветра, знобко перестукивались ветки тополей; кряхтя скрученными артритом суставами, жаловались на непогоду старые липы, и, вызвенивая тусклую однообразную мелодию, мотались на балконах насквозь пропитанные водой заледеневшие бельевые верёвки.
Мелкая водяная крупа сеяла то дождём, то снегом, и, сливаясь с небом, треугольники крыш исчезали, растворяясь в неясной серой мути, оставляя на виду только тёмные прямоугольники фасадов, таращившихся на свет угрюмыми провалами слепых окон. С козырьков подъездов свисали подмёрзшие за ночь острые карандашики длинных тоненьких сосулек, а под ногами, чавкая мутной ледяной кашей, ползли не то ручьи, не то потоки непроваренной, перемешанной с грязью манной крупы.
Марья вытащила из таза с водой длинную полосу оконной бумаги, уложила её на подоконник и, старательно расправив по всей длине, принялась водить по её поверхности куском размякшего хозяйственного мыла. В отличие от добротного родительского дома в Озерках, московская квартира с погодой не спорила: чтобы не задохнуться от духоты, летом приходилось держать окна и балконную дверь открытой настежь чуть ли не круглосуточно. Зато зимой, когда за стёклами завывал холодный, пронизывающий до костей ветер, тепло из дома испарялось, уплывая на улицу через щели в полах и зазоры оконных рам.
Каждую осень Марья говорила себе, что в сентябре, самое позднее в октябре, она непременно займётся оклейкой окон на зиму. Но каким-то непостижимым образом это передвигалось сначала на конец октября, потом на начало ноября, а потом и вовсе переносилось на декабрь. Конечно, можно было бы заткнуть щели ватой и на этом остановиться, но, честно говоря, выглядело это отвратительно. И потом, зазоры между рамами были настолько велики, что одного утеплителя было явно недостаточно.
Повозив мылом по куску намокшей ленты, Марья встала на табуретку и, аккуратно прикладывая бумагу к раме, стала разглаживать её тряпкой.
— Марьяш, у нас какие-нибудь бутерброды с собой есть? — открыв портфель, Кирилл небрежно забросил в него несколько тетрадей, даже не взглянув на их обложки и не поинтересовавшись их содержанием.
— А ты чего так рано, тебе же сегодня к третьей паре? — Кинув тряпку, Марья нагнулась и, держась за подоконник, слезла с табуретки.