— Мишунь, давай ты сам поиграешь с корабликом в ванной, а я пока пойду на кухню готовить ужин? — тронув мокрым пальцем носик малыша, Люба вопросительно посмотрела в карие глазёнки, ошеломленно расширившиеся при слове «сам», и, смыв с рук мыло, вытерла их о полотенце.
— Миша будет играть один? — с восторженным придыханием уточнил малыш.
— Ты будешь играть и петь для меня песенку, чтобы мне не было скучно, а я буду тебя слушать и печь вкусные-превкусные картофельные котлетки, — улыбнулась Люба.
Для своих неполных трёх лет Миша изъяснялся отлично, не глотая букв и не картавя, но, когда речь, как сейчас, заходила о чём-нибудь крайне важном, он начинал волноваться и говорил о себе как о ком-то постороннем, в третьем лице.
— А если Миша перестанет петь? — желая заранее обсудить все пункты предварительного соглашения, мальчик важно сдвинул бровки.
— Если перестанешь, я пойму, что с тобой случилось что-то нехорошее, всё брошу и побегу к тебе на помощь, — так же серьёзно ответила Люба.
— И тогда котлетки сгорят? — вопреки утверждению мамы, продолжение логической цепочки не сулило ничего хорошего, и, представив на алюминиевой сковороде горку обугленных котлет, Минечка забеспокоился.
— Я думаю, до этого дело не дойдёт, — поспешила успокоить сынишку Люба. — Так ты решил, что будешь петь?
Подражая манерам оперной знаменитости, Минечка задумчиво закатил глаза к потолку и, сжав пухлые губки, сделал вид, что перебирает в уме свой богатый песенный репертуар. Любаша знала наверняка, что, кроме «Солнечного круга» и «В лесу родилась ёлочка», юной звезде выбрать абсолютно не из чего, но, поддерживая игру, терпеливо ожидала, когда же будущий тенор на чём-нибудь остановится.
— Сол-ничный кру-ук, не-ба вакру-ук! — без объявления номера звонко пропел Мишенька и, одним махом покончив с формальностями, увлечённо потащил пластмассовый кораблик под воду.
Оставив дверь полуоткрытой, Любаша вышла из ванной и, загремев сковородками, принялась за дело.
Картофельные котлетки Миша мог есть на завтрак, обед и ужин, не пресыщаясь любимым блюдом и не требуя смены меню. Если бы не настойчивость мамы, требовавшей съесть что-нибудь ещё, например, кусок варёной докторской колбасы или ледяной рыбы, Миня был бы абсолютно счастливым человеком. Но по какой-то непонятной причине мама ни за что не хотела уступать и пичкала его этой гадостью.
Объяснить феномен бесконечной любви сына к котлеткам из картофеля Люба не могла. Шелестовы не бедствовали и могли себе позволить есть всё, что угодно, но, упрямо отодвигая от себя бутерброды с красной икрой, ребёнок тянулся за простой котлетой. Шевеля по-хомячьи пухлыми розовыми щёчками, он буквально прыгал от радости, если на тарелке в центре стола вдруг появлялись готовые блинчики или семикопеечные котлеты из кулинарии, но заставить его есть те же самые продукты собственного приготовления, Любаня не могла никак. Странная слабость к панировочным сухарям и котлетам, состоящим почти из одного хлеба, была всеохватно-вселенской, несокрушимой, как сама коммунистическая партия, и победить её в честной борьбе у Любы не было ни единого шанса.
— Пусь всигда-а-а бу-дит сонца! — радостно горланил из ванной Мишуня, и, прислушиваясь к его звонкому голосочку, сопровождавшемуся бульканьем воды, Люба не могла сдержать улыбки. — Пусь всигда-а-а бу-дит неба! Пусь всигда-а-а бу-дит мама…
Внезапно Минюшкин голос оборвался и бульканье прекратилось. Замерев, Любаня изо всех сил напрягла слух, пытаясь уловить хоть какие-то звуки из ванной, но за дверью царила гробовая тишина.
— Минька! — Стряхнув с ладоней панировочную крошку, Люба почувствовала, как её сердце, вздрогнуло и остановилось. — Мишенька!
Перепугавшись до полусмерти, она бросилась в коридор, соединяющий кухню с прихожей и, рванув дверь ванной, облегчённо выдохнула: живой и невредимый, Мишанька по-прежнему сидел в воде и, сосредоточенно ковыряя в носу, о чём-то размышлял.
— Ты почему перестал петь? — не удержавшись, Люба взглянула на него с укором, но, словно не слыша её слов, сын молчал. — Мама чуть с ума не сошла. — Переходя на понятный малышу язык от третьего лица, Люба готова была нашлёпать шутника по мыльной попе и расцеловать от радости в обе щеки.
— Это неправильная песня, я её больше не стану петь, — глядя на мать, неожиданно выдал он.
— Чем же она неправильная? — присев на край ванны, Люба потрогала воду и, убедившись, что всё в порядке, обтёрла ладонь полотенцем.
— Здесь всё про маму да про маму, а про папу ни разочка нет, это нечестно, — непосредственно подытожил юный критик. — У меня папа умер, но ведь папы умерли пока не у всех, у других мальчиков они ведь есть. Я видел, как за Геной Фёдоровым один раз папа приходил. И за Сашей Крюковым тоже, — после недолгого раздумья неуверенно добавил он. — Они пока не умерли, как мой, но я Гене с Сашей сказал, что они тоже обязательно скоро умрут, — ни на секунду не усомнившись в своей правоте, непосредственно заметил он. — А наш папа насовсем умер? — Огромные тёмно-карие глаза впились в лицо матери, и Люба почувствовала, что ответить на этот вопрос она не готова.
— У меня с тобой все котлеты подгорят, философ! — использовала запрещённый приём Любаша и, увидев, как маленькие бровки поползли к переносице, поспешно выскользнула из ванной. — Если тебе не нравится эта песня, пой какую-нибудь другую, только не молчи, — крикнула она на ходу и, очутившись на кухне, наконец перевела дух.
— В ли-су ра-ди-лась ё-лачка, — переключившись на новую песню, Миша с упоением зашлёпал по воде ладошками и, увлёкшись мыльными пузырями, напрочь забыл о своём вопросе.
Приподняв крышку со сковороды, Любаня дала выйти пару и, осторожно подцепляя железной лопаточкой картофельные котлетки, перевернула их на другую сторону. Потом зажгла ещё одну конфорку и, отрегулировав высоту пламени, стала наполнять чайник водой.
— Зи-мой и ле-там строй-ная, зи-лё-ная бы-ла-а-а-а-а! — с упоением растягивая последнюю ноту, во весь голос прокричал Минечка.
Истратив весь запас воздуха и, по-видимому, набирая следующую порцию, Мишенька на секундочку затих, и в это мгновение Любе показалось, что в коридоре звякнул дверной звонок. Поставив чайник на конфорку, она ещё раз наклонилась и, на всякий случай убавив огонь до минимума, подошла к входной двери. Вероятнее всего, звонок ей послышался, потому что сегодня вечером они с Минюшкой никого в гости не ждали.
— Кто там? — не услышав ответа, Шелестова удивлённо пожала плечами и, набросив цепочку, щёлкнула замком.
Перед ней в полумраке лестничной клетки стоял какой-то мужчина в зимнем пальто и, пряча лицо в высокий воротник, смотрел в приоткрывшуюся щель входной двери.
— Вы кто? Вам что нужно? — Чувствуя, как между лопатками пробежал неприятный холодок страха, Люба напряглась и, всматриваясь в полумрак, чуть прикрыла дверь. — Вы к кому?
— К тебе. — Опустив воротник, мужчина встал в полосу света, падавшего из двери.
— Кирюша? — отражаясь от стен лестничных пролётов, голос Любани гулко заметался по этажам и, упав, раскололся на куски о мелкие квадратики шершавых разноцветных плиточек пола.
— Я тебя нашел, — сделав последний шаг, Кирилл приблизился к Любе вплотную и, остановившись у полуоткрытой двери, впился в неё глазами. — Как долго я тебя искал, целую вечность!
— Ma-рос сниш-ком у-ку-та-вал… — из-за двери ванной доносился едва слышный, приглушённый звуками булькающей воды голос Мишеньки.
Застыв на месте, Кирилл заглянул в глубь прихожей, и лицо его покрылось бледностью.
— Это… Миша? — не отважившись назвать мальчика своим сыном, Кирилл облизнул сухие губы и, дотронувшись рукой до двери, почувствовал, как под его нажимом цепочка натянулась до упора.
— Зачем ты пришёл, Кирилл? — не отвечая на его вопрос, Люба холодно взглянула на Кряжина, и в косом луче света, падавшем из дверной щели, её лицо, передёрнувшись, превратилось в непроницаемую маску.
— Я люблю тебя, — торопливо проговорил он. Опасаясь, что Люба захлопнет перед ним дверь, Кирилл громко сглотнул и почти перестал дышать. — Я не смогу без тебя.
От своих поспешно произнесённых слов, которые он репетировал три долгих года, Кирилл готов был закричать от боли и отчаяния. Нелепые, жалкие, куцые, они казались пустым звуком, лишённым всякого содержания и чувства. Бесцветно прошелестев, они упали к ногам любимой женщины ломкими хлопьями обгорелой бумаги.
— Уже поздно, — негромко сказала Люба, и Кирилл не смог понять, к чему относилось это «поздно»: то ли ко времени суток, то ли ко всей его непутёвой жизни.
— Не прогоняй меня. — Сжавшись в комок, его сердце забилось глухо и часто, словно крупные капли дождя, падавшие во время грозы на их резные деревянные ставни в Озерках. — Я не люблю её, — боясь не успеть сказать самое важное, Кирилл зачастил словами, и капли стали падать ещё быстрее. — Всё, что было — ошибка, всё: и эта глупая женитьба, и Москва, и институт — это всё не моё, всё это чужое, купленное за деньги Крамским у моего отца.
— Что значит — купленное?
Слова Кирилла сыпались на Любу, беспорядочно сталкиваясь, перемешиваясь между собой, теряя смысл. Громоздясь одно на другое, они выстраивались кривобокими нелепыми фигурами и, накреняясь, падали в пустоту, оставляя за собой обидное ощущение чего-то безвозвратно потерянного и непонятого.
— Ты многого не знаешь, поэтому считаешь меня подлецом, — захлёбываясь словами, горячо дыхнул Кирилл. — Я расскажу тебе всю правду, только не гони меня, бога ради, не гони! — срываясь на хрип, умоляюще проговорил он. — Тогда, в Озерках, в дом к Голубикиным меня заставил идти отец. Зная, что у Марьи никогда не будет детей и что она любит меня до умопомрачения, Крамской решил купить ей мужа, как игрушку, а отец согласился на эту сделку. Я не собирался к ней идти, но он грозился меня пристрелить, и я струсил. Понимаешь, я струсил! — Торопливо бросая слова, Кирилл почти не слышал своего голоса. Надрываясь от страха и отчаяния быть непонятым, его глупое сердце билось в ушах, заглушая всё кругом. — Я не любил её никогда, но страх перед смертью был сильнее меня, и я сделал так, как велел отец.