Басов пожал ей руку, она вскинула на него глаза и улыбнулась.
– Вот только что... – выговорил с усилием Басов, – когда ты подошла...
– Что только что?
– Вспоминал. И вообще часто думал о тебе, когда сидел без дела. А сейчас ты пришла, и мне показалось, что это случайно.
– Случайно пришла? – засмеялась Муся. – Вздор ты какой-то несешь!
Она оглянулась и быстро закинула ему руки на шею.
– Здесь ходят все время... Черти!.. – горячо шепнула она, прижимаясь губами к тому месту на его щеке, где потрескалась кожа. – А я так много должна сказать тебе... У тебя хоть каюта-то есть отдельная, стахановец? – Она решительно взяла его под руку и повлекла за собой. – Сколько времени мы не видались! Я, когда ехала сюда, сосчитала: шесть месяцев и десять дней, вот сколько. Но почему ты не сердишься на меня, хоть немного? Для порядка бы следовало. Ах, нет, ты даже теперь ничего не скажешь.
Басов шел за ней, перебирая ее пальцы, и ему вспомнилась та далекая ночь, когда вела его Муся в темноте по пустырю и дорогу им указывали тонкие свистки буксиров. Только сейчас светило яркое солнце, и под ногами была стальная палуба нефтевоза, и журчал мазут в грузовых люках, напоминая о скорой разлуке. И он еще не понял ее до конца, хоть и сплелись их пальцы в крепком пожатии и сияли неудержимым счастьем Мусины глаза. Они очутились в жилом коридоре, здесь пахло кухней, было тихо и полутемно, но из-за неплотно прикрытой двери падал столб света, и в нем кружились шалые осенние мухи, сверкая слюдою крыльев. От крепкого объятия у Басова захватило дыхание, но, как в те далекие дни их знакомства, она первая положила этому конец, сжимая его руки и заставляя слушать себя.
– Постой... Я говорила, что ты странный, не такой, как другие. Почему ты не упрекнул меня до сих пор? Я не могу освободиться от этого груза без твоей помощи. Мне все кажется, что мое счастье оборвется. Но нет, это вздор. Если ты не хочешь, я сама могу причинить себе боль. Вот слушай: меня испугало, что ты такой... особенный, и это было так дико тогда – один против всех со своими затеями... Какой-то мечтатель, прожектер... Знаешь, есть люди, от которых за версту пахнет неудачником. И мне казалось, что за тобой пустота – одни мечтания и житейская неуклюжесть... Я ведь только средний, ограниченный человек, командир, и мне было больно жалеть тебя, потому что я тебя любила. Я действовала заодно с предельщиком Нейманом... Нет, нет, молчи, это так и было! Неймана осудили рабочие, а обо мне никто не знает, кроме тебя, но какой же ты судья, когда мы только что целовались? Ну вот, сейчас ты ответишь мне на один вопрос, только дай слово, что скажешь правду...
– Да, конечно. Да ты о чем?
– Слушай. Если бы я позвала тебя на берег вот сейчас и навсегда. Пошел бы ты? – Она впилась глазами в его лицо, заранее торжествуя.
– Не пошел бы, Муся.
– Сказал все-таки, ах ты, милый! Я сегодня влюблена в тебя, командир, как будто мы только что познакомились. Пройдет полчаса, и мы расстанемся, потому что так надо. Ты не уйдешь отсюда ради меня, и я не попрошу тебя об этом, хоть и стосковалась по тебе.
– Н-не знаю. Эх, Муська, если бы можно было взять отпуск...
– Да молчи ты, экий дурной! – топнула она ногой в досаде. – Ничего не понял, так я и знала! Ты умеешь мыслить только прямыми линиями и совсем не знаешь себе цены. Пожалуй, ты думал, что я забыла тебя. Ну вот и есть, вижу, что думал. А я тебе расскажу, что со мной было, когда вы в море бедовали. Тиликает репродуктор, и я знаю, что это про тебя, про вас, и ничего не понимаю, и зареветь нельзя, – гордость мешает. Но теперь все прошло, ты со мной, и мне так хорошо...
Они обнимались, стоя у полуоткрытой двери, и сквозняк путал их волосы и шевелил распустившиеся концы Мусиного платка.
– Пойдем же к тебе, – блаженно лепетала Муся, – нельзя же здесь...
В эту минуту снаружи грянул оглушительный металлический вой, в котором потонули все звуки. Мусины губы шевелились, произнося еще что-то, но он не слышал ее и только видел, как постепенно твердели ее влажные глаза и исчезало их сияние. Потом гудок оборвался, и они стояли, неподвижно держась за руки, как бы ободряя друг друга.
– Кончилось, – сказала Муся спокойно. – Я не думала, что время пройдет так скоро. А ты и не показал мне свою каюту, командир, – добавила она со смешанным выражением лукавства и грусти, – теперь мне надо уходить.
– Не спеши... Сегодня было мало времени из-за пассажиров с «Узбекистана». Обычно можно побыть гораздо дольше. Скоро у нас введут выходные рейсы, и тогда три дня в месяц мы будем вместе... Мы свое возьмем, Муся.
Они вышли на палубу, и Муся опиралась на его руку, с любопытством разглядывая проходивших мимо матросов. На пристани рабочие оттягивали шланги, протяжно скрипевшие в шарнирных узлах. По сходням сбегали женщины, придерживая юбки, словно перебираясь через лужу. Навстречу им взбирался Гусейн. На голове его копной сбились бинты, и теперь он был похож на араба в чалме.
– Почему ты здесь? – накинулся на него Басов. – Ведь мы договорились! Послушай, Мустафа...
– Я только хотел предупредить тебя... «Агамали» грузится на четвертой пристани. Сейчас я встретил ихних ребят возле дежурной лавки. «Мы, – говорят, – машины заново перебрали. Теперь покажем вам, как надо бегать!» А я говорю, мол, интересно будет посмотреть, – он покосился на Мусю и сдвинул бинты, падавшие на глаза. – Одним словом, поднажать надо, Александр Иванович.
Муся сбежала на пристань и махнула рукой.
– Ты проводи-ка вот эту женщину, – сказал Басов, подталкивая Гусейна, – она мне родня.
– О-о! – удивился Гусейн. – Да когда же ты успел?
– Иди, иди, сходни снимают, – торопил Басов, краснея.
Муся улыбалась и делала знак губами.
– Александр Иванович, насосы остановили, – отрапортовал моторист Газарьян, появляясь в дверях машинного отделения.
– Хорошо. Заглушить грузовой двигатель! Кто на вахте?
– Механик Задоров. Есть заглушить!..
Загремели опущенные сходни, и на баке взвизгнул пронзительно шпиль. Узкая темная щель между пристанью и судном увеличивалась, в ней проступили опрокинутые очертания корабля. Взвились и растаяли над ютом белые кольца дыма.
Инженер
Глава IВесна
Аня Мельникова шла быстро, Григорий едва поспевал за нею. «Она точно спасается от меня, — подумал Григорий, — кажется, я что-то не то говорил. Как сердце колотится! Хоть бы ответила что-нибудь...»
Он искоса взглянул на девушку и продолжал:
— То, как я сейчас объяснялся в любви, — глупо и старомодно и доказывает, что сам я безнадежно дряхл и неповоротлив. И в самом деле смешно: сижу на школьной скамье и люблю девушку, которая моложе меня на двенадцать лет. Точно забрался в виноградник: сладко и стыдно, и выругать могут.
— Давай остановимся, — сказала Аня, — ты устал.
— Я вовсе не устал.
— Ну, я устала.
— Если тебе неприятно, оставим. Правда, оставим!
— Это не много — двенадцать лет, — сказала Аня, шевеля ногой колючий кустарник. — Вот у меня подруга...
Григорий схватил ее руку, стиснул что было силы.
— Больно, Гриша, — сказала она.
— Ага, больно! А мне? Мне разве не больно?
Аня освободила руку и пристально разглядывала белые полосы на ней — следы пальцев Григория.
— Почему тебе больно? Любишь меня — и хорошо. Двенадцать лет! Вот чудак!
— Я чудак, — говорил Григорий, мучительно улыбаясь. — Я ужасный чудак. Ты меня еще не знаешь.
Вдалеке, позади них, по каменистому склону брел высокий человек, иногда, нагибаясь, поднимал что-то с земли, иногда, присаживаясь на корточки, разглядывал камни. И потому, что за его спиной стояло солнце, нельзя было разглядеть ни его лица, ни цвета одежды — все казалось черным.
— Сережка Большой отстал, — сказала Аня. Она крикнула: — Сережа!
Большой Сережка снял кепку, взмахнул ею и тотчас же, нагнувшись, поднял что-то с земли.
— Камешки копает, — сказала Аня, отбрасывая движением головы волосы со лба. — Зачем он собирает их?
— Не знаю. Оставь его в покое. — Григорий помолчал. — О чем я говорил? Да, о том, что я безнадежно дряхл и неповоротлив. У меня сейчас было желание вернуть каждое слово, — он сделал рукой хватающий жест. — Все слова, как жестянки, дребезжат, и ни одно не подходит. Опытные, бывалые люди — самые глупые люди, это я сейчас понял. Сережка, вероятно, на моем месте сказал бы просто: люблю. А мне кажется, что так будет недостаточно убедительно, вот я и несу околесицу. Бывалые люди — самые мнительные. Я не уверен, правильно ли я тебя понял. Я не знаю, была ли ты откровенна со мной. Говорю тебе, я ничего не знаю.
Григорий шутливо улыбался, но глаза у него были сердитые и больные. Аня испуганно слушала и вдруг рассмеялась и всплеснула руками:
— Ми-илые мои, вот напасть-то!
Взяла его под руку, ласково прижалась теплым плечом. Григорий мучился, его надо было успокоить, — она успокаивала, как умела. Григорий был сложен, не такой, как другие однокурсники-студенты. Он требовал к себе много внимания, и рассуждения его не всегда бывали понятны. Зачем, например, он говорит о своей дряхлости, когда на самом деле он вовсе не стар? Подумаешь, двенадцать лет, нашел о чем толковать! Сложный человек, с ним нельзя держаться так, как с другими. Взять хотя бы Большого Сережку. Вон он отстал, собирает камешки, и горя ему мало. А Григорий не таков. Ему недостаточно и того, что она давеча сказала. Любит ли она его? Да, вероятно, это так. Когда он говорит вот так, мучительно, с трудом подыскивая слова, у нее сжимается сердце. Она сделала бы все, только бы он не мучился.
— Сережка какой смешной! — воскликнула она. — Ходит, глаза в землю, точно потерял что-то. И все кланяется. Вот чудак!
Большой Сережка собирал камешки. Полевая сумка его была набита белыми ноздреватыми кусками известняка, разноцветными комьями глины и еще какими-то темными слоистыми камнями, напоминающими гнилое дерево. Сережка крошил глину большими, с круглыми тупыми ногтями пальцами, задумчиво посвистывал, разглядывал землю. Дорога петляла, поднималась в гору, и Сережка потерял из виду Аню и ее спутника. Мелькнула на повороте Анина голубая шапочка и скрылась. Он прибавил шагу, придерживая рукой сумку, колотившую его по бедру. Солнце клонилось к холмам, и от низкорослых кустов ложились на дорогу длинные ветвистые тени.