Он догнал товарищей по ту сторону холма. Дорога делала крутой излом и проходила над обрывом. Здесь, на самом краю, и стояли они оба... Прислушиваясь к шуму ручья, стояли обнявшись.
Последние несколько шагов Сережка прошел по придорожным кустам, хрустя ветками и посвистывая. Руки он держал за спиной, смотрел по сторонам и вид имел беззаботный.
— Отстаешь, Большой Сережка, отстаешь, — поспешно заговорил Григорий, словно боясь наступившего молчания. — Какая же это практика, если все разбрелись по степи?
— Да я недолго, — оправдывался Сережка. — Разве опаздываем? А где остальные?
— Вперед ушли, — ответил Григорий.
Аня подошла к Сережке, застегнула пуговку на его рубашке, заглянула в сумку.
— Сколько у тебя образцов! — сказала она. — Это все на Каштанном бугре набрал? Смотри-ка, ведь это сланец, — обратилась она к Григорию. — Может быть, горючий?
— Пойдемте, а то опоздаем, — сказал Григорий.
— Кажется, горючий сланец, — ответил Сережка. — Я обнаружил открытый выход этой породы на противоположном склоне. А вот эта глина, мне думается, содержит битум.
— Честное слово, мы опоздаем, — повторил Григорий.
Он сделал несколько шагов вперед и оглянулся на Аню. Она уже шла об руку с Сережкой.
— Горючий сланец и битуминозная глина — два косвенных признака месторождения, — говорил Сережка. — А в прошлый раз я нашел у подножия каменную соль, обычный спутник нефти.
— Ты в самом деле думаешь, что здесь самостоятельное месторождение? — спросила Аня. — Ну и что же ты сделаешь дальше?
— Исследую эти породы, — сказал Сережка. — Попытаюсь обнаружить в них содержание органических веществ. Может быть, удастся заинтересовать геологов.
— Это не самостоятельное месторождение, — вмешался Григорий, подхватывая Аню под руку с другой стороны, — скорее восточное крыло рамбековского нефтяного горизонта.
— Верно, — согласился Сережка, — я тоже так думаю.
— Да на что тебе эта геология? — спросил Григорий. — Ведь ты же механик?
Сережка только плечами пожал, точно и сам недоумевал, почему он занялся геологией.
На буровой вышке собрались студенты-практиканты. Вертелся с грохотом массивный чугунный стол, мелькали бесконечные ленты цепных передач, и казалось, вот-вот не выдержит и развалится деревянная вышка от могучих толчков двигателя. Молодые люди поглядывали вверх, на качающийся на талях многопудовый блок. Такая махина ахнет — мокренько будет! А какие толстые цепи гонит вкруговую двигатель! А грохот!
Девицы притихли, жались к преподавателю, точно цыплята к наседке. Он закричал:
— Стамов! Где Стамов?
Сережка уже успел обойти буровую. Побывал возле станции управления, потолковал с мастером, осмотрел станок. На зов он прибежал, вытирая тряпицей руки.
— Вы, кажется, работали верховым, Стамов, — сказал преподаватель. — Покажите товарищам, как это делается.
Сережка кивнул и распорядился:
— Я пойду, а вы поднимайтесь ко мне по одному.
Но, проходя мимо Григория, не утерпел и подмигнул дурашливо:
— Вот и я вроде профессора!
Он поднялся по шаткой лестнице на верхний ярус и стал смотреть вниз, на помост. Солнце давно закатилось за холмы, над степью реяли сумерки. Прочертил крылом нетопырь. Вспыхнули на дороге автомобильные фары, исполосовали степь и погасли. На помост вышла женщина, оправила волосы, закинула руки к затылку. Ей казалось, что никто ее не видит, но Сережка видел ее всю — от светлых пушистых волос до кончиков узких туфель, видел, как сплела она пальцы на затылке, глубоко вздохнула и повернулась к западу, где солнце, уходя, зажгло зеленоватое зарево.
— Аня! — тихо произнес Сережка, испугался и повторил шепотом: — Милая Аня!..
А по лестнице уже взбирался кто-то. Скрипели ступени, издали было слышно тяжелое дыхание. Взошел на ярус Григорий, проследил направление взгляда Стамова и шутливо крикнул:
— Аудитория переполнена! Начинать, уважаемый профессор, начинать!
Большой Сережка виновато вздохнул, зацепил элеватором бурильную свечу и повел плечами — смотри, мол!
...В обратный путь пустились, когда уже совсем стемнело и на вышках зажглись огни. Опять студенты разделились на группы и пары. Уединились и Аня с Григорием. Но, как ни старался Григорий отстать, отбиться от остальных, Сережка разыскал их в темноте.
— Запрятались и голоса не подают, — проворчал он. — А я ищу.
— Вовсе мы не запрятались, — ты сам забежал вперед.
Григорий улучил минуту, когда Сережка приостановился, чтобы подтянуть сумку, и шепнул Ане:
— Золото парень — наш Сережка, только уж слишком общителен.
Всю дорогу Григорий был не в духе, бранил преподавателей, учебники и учебные планы. Видимо, что-то тревожило его. Аня молчала. Перед ее глазами разрозненно мелькали шестерни, втулки, рычаги. Она вспомнила фразу, брошенную инженером Енисейцевым: «Женщина на производстве имеет значение как подсобная сила». Понял устройство станка Сережка, понял и Григорий. А у нее в голове обрывки лекций, детали — настоящая каша! Утомившись, она закрыла глаза, помотала головой, словно освобождая ее от мыслей. «Подсобная сила — ничего не поделаешь...»
Сережка тоже молчал. Он чувствовал себя хорошо. Не было усталости от возни с тяжелым элеватором, только ладони горели и горело лицо от сырого ветра. В темноте он завладел Аниной рукой. Кисть руки, узкая и горячая, пряталась в меховой рукав, и Сережка гладил этот мех по шерстке двумя пальцами. И в том, что Аня не чувствовала этой ласки и не подозревала о ней, таилось для Сережки наслаждение.
— Под Дербентом я эскадроном командовал, — говорил Григорий, — а теперь сижу на школьной скамье с молодыми девушками да слушаю, как старик Лобогреев тарахтит свою ученую премудрость: «Антиклинальная структура является одной из самых распространенных тектонических форм...» или что-нибудь в этом роде. Чудеса!
— Насчет антиклиналей он очень любопытно рассказывал, — заметил Сережка, поймавший одну эту фразу.
— Знаю. Это интересно и важно для геологов, а мы механики. В другое время я охотно расширил бы свои теоретические познания, но на производстве не хватает специалистов. Рабочие заменяют мастеров, а мастера — инженеров. Поэтому сейчас у меня только одно желание — скорей на производство...
— Скорей на производство, — повторила Аня. — Я пойду на буровую.
— Верно, Аня! Молодчина, Аня! А как думает Большой Сережка?
— Я останусь при институте, — сказал Сережка. Ему показалось, будто Аня сделала досадливое движение рукой, и он подумал, что спугнул ее своей лаской. — Думаю заняться теорией.
— Кесарю — кесарево, — решил Григорий. — У Сережки в самом деле академические наклонности. Боюсь только — не засушили бы его антиклинали.
Перевалили через Каштанный бугор и свернули с дороги. Решили идти к станции прямиком через степь, но попали на заболоченную площадь. Под ногами чавкала глина. В круглых зеркально-гладких лужах отражалось зеленоватое небо, и золотой лунный серп, и звезды. Шли в одиночку, изредка подавая друг другу руку. Григорий чертыхался: конечно, надо было идти по шоссе, ведь он предупреждал! Аня оступилась, вскрикнула. Ледяная вода опалила ногу. Она остановилась, сняла туфлю и вылила воду. Стало как будто еще холоднее.
— Щиплет, точно горчичник, — пожаловалась она, и никто ей не ответил.
Потом почувствовала, что поднимается над землей, — это Стамов подхватил ее на руки. Она пыталась освободиться, кричала:
— Сережка, сумасшедший! Пусти! Да пусти ты!
Потом спокойнее:
— Сережка, это глупо...
Сережины ноги в высоких сапогах буровили воду, как весла. Он молчал и смотрел прямо перед собой. Прижавшись щекой к его кожаному рукаву, Аня просила нежно:
— Сереженька, я очень тяжелая... не надо!
Лицо ее было обращено к небу, и видела она белые, красноватые и голубые звезды и лунный серп, окруженный светлыми перьями облаков. Все это качалось, танцевало и кружилось вокруг лица Сергея, отражалось в его глазах, упорно обращенных вперед. Он держал ее бережно, не сжимая, но она не могла пошевелиться. Ей казалось, что глаза его видели ее, не глядя, а руки ласкали ее, оставаясь неподвижными. Длилось это долго, так долго, что забыла она о другом спутнике и вся отдалась неспокойному, смутному чувству, охватившему ее. А когда Сергей остановился, она увидела рядом темную фигуру и услышала знакомый досадливый голос:
— Теперь уж мы пойдем, как все люди ходят. Здесь дорога.
Она вспыхнула, и у нее похолодело сердце от стыда. А Сергей поставил ее на сухую землю и тихо сказал:
— Приехали.
Была весна тысяча девятьсот тридцать первого года. В окрестностях города оживали пустые степи. Днем они пестрели вышками, свежевырытыми котлованами да канавами, полными мазутной грязи. А по ночам над ними дрожало зарево электрических огней.
Люди, никогда до той поры не выезжавшие из города, в один день снимались с насиженных мест, ехали на Урал добывать руду, в Туркестан — выращивать хлопок. Уезжали они надолго, быть может навсегда, и провожали их не со слезами, а с песнями и музыкой.
Впрочем, не все в этом городе строили, не все радовались стройке, и не все пели песни. На нефтяном промысле, где отбывала практику Аня Мельникова, работал инженер Енисейцев. Он носил зеленую фуражку с металлическими молоточками (на бледном лбу фуражка оставляла багровый обруч). В густой растрепанной бородке его стальными проволочками вились седые волосы. Усадив Аню в кресло в своем кабинете, он сказал:
— Я прочел ваш отчет. Бурения вы не знаете и едва ли когда-нибудь станете инженером. Но я беру перо, макаю его в чернила (он обмакнул перо) и подписываю ваш отчет (он подписал). Почему я это делаю? Вопрос!
Он подскочил в кресле и склонил голову к плечу в каком-то полушутовском, полуискреннем недоумении. И изменив тотчас же выражение лица, ответил сам себе:
— Я делаю это потому, что счи-та-ю бес-смыс-лицей говорить об успеваемости, когда студенты не знают грамматики. Ведь этот ваш Сережка — он пишет «стойком» вместо «стоймя» и «грузовик едет». Заметьте, не идет, а едет! У. вас такие перлы не встречаются. И ногти у вас... это самое... не обкусаны, — по теперешнему времени достойно высшей оценки!