Зверек тревожно шевелил усами, поводил выпученными, блестящими, как стеклярус, глазками. Внезапно он прянул на задние лапки, помахивая передними, точно умываясь. Маленькая девочка попятилась и схватила за руку брата. Тот качнулся на ногах-кубышках и солидно спросил:
— Ты его поймал, да?
— Его норка там, за канавой, была, — объяснил мастер, — пошли буровые воды и затопили его скважину. Тоже бурильщик!
Он посмеивался, гладил зверька корявым и обкуренным пальцем.
Понемногу дети осмелели и по очереди дотронулись до шелковистой шкурки грызуна. А самый отчаянный исподтишка щелкнул его по носу. Дети фыркнули и неуверенно переглянулись.
— Вот ты какой, — вздохнул мастер. — Я думал, ты хороший парень, а, обратно, выходит, ты злой.
— Эх, ты! — сказала с сердцем девочка. — Вот и дурак!
— Ты ему больно сделал, — продолжал Степан Нилович. — Ты большой, а он вон какой маленький. Худо, брат! И вообще я думаю: не выпустить ли нам его на волю?
— И пусть он выроет себе норку! — крикнула девочка.
— На волю!
— На Каштанный бугор!
— Не надо на бугор, там змеи!
— В степь пустим, — решил мастер. — Вон туда, за буровую.
...Буровая стояла неподалеку от Каштанного бугра. Туда уходила дорога. Она опоясывала склон, петляла, взбегая на седловину сопки. Над сопкой бродили облака, и ложились от них тени, похожие на ленивых пасущихся животных.
Облака разбрелись, осветился весь склон, бурый, каменистый, и из седловины выкатился черный автомобиль. Осторожно спустившись с кручи, водитель отдал тормоза. Так делали все шоферы в Рамбекове — при выключенном моторе можно было докатиться до крайних вышек.
Автомобиль остановился около буровой Шеина. Инженер Стамов распахнул дверцу и сказал своему спутнику:
— Вон он, Шеин. Выйдем.
Управляющий трестом, Григорий Романович Емчинов, вылез из машины и оглядывался, ожидая, когда ему покажут знаменитую бригаду.
Из-за вышки выскочил невзрачный человек в ватном пиджаке и засеменил вдоль дороги, размахивая мягкой ушастой шапчонкой. Позади него с визгом и хохотом мчались дети. Коричневый шарик перекатился через дорогу, юркнул в сухие кусты и исчез. Дети остановились, захлопали в ладоши.
— Что это, — удивился управляющий, — детский сад?
— Степа! — крикнул инженер и покрутил головой, усмехаясь. — Чудит, чертяка!
Емчинов посмотрел на часы. В его распоряжении было совсем мало времени, а тут вместо секретов производства ему показывали визжащих ребятишек. К тому же в нем заговорила прирожденная склонность к форме. Если человек отдыхает после тяжелой работы, ему надлежит сидеть смирно, а не бегать взапуски.
— Еще в Москве слышал, что вы творите чудеса, — заговорил он, встряхивая руку подошедшего мастера. — Бурение идет плохо. Однако вы вот ускоряете проходку. Почему же не могут другие?
Дети обступили автомобиль, шептались и подталкивали друг друга. Наглядевшись на машину, взялись за руки и пошли к поселку.
— Люди болтают о пределах, о плохом снабжении, — продолжал Емчинов, шагая вместе с мастером к буровой вышке, — и не замечают, что под носом у них растут Стахановы, Кривоносы, Шеины. Ваш почин люди должны развернуть, как знамя!
— Слышал? — подхватил Стамов. — Он пришел учиться, Степа.
— Пришел учиться, — повторил Емчинов.
Он осмотрел вышку и нашел, что она выглядит совсем обыкновенно. Грубо сколоченное сооружение было защищено снизу от ветра соломенными матами, а над ними сквозь деревянный переплет виднелись канаты такелажа и просвечивали клочки голубого неба. На помосте лежали трубы и отработанные бурильные долотья, покрытые слоем глины. И все это — вышка, массивные трубы и помост, запачканный глиной, — как-то не вязалось с представлением о рационализации и научной организации труда. Грохот станка мешал разговаривать, помост дрожал, где-то чавкала глина, откуда-то брызгало на ноги. В буровой было не то чтобы темно, а как-то пасмурно, лица людей были измазаны глиной и казались утомленными. Мелькали цепи, увлекая шестерни. Вращались чугунный стол и вертикальная штанга, медленно уходящая в отверстие. И все это уже не раз видел Емчинов, все это выглядело совсем обыкновенно.
— Вот здесь мы облегчили смену звездочек, на валу, — объяснял мастер. — Это ускоряет перевод скоростей станка.
Емчинов боялся поскользнуться на мокрых досках и угодить в шестерни. Он мельком увидал, как высокий смуглый парень перевел станок на большую скорость. Выбил одну звездочку, поставил другую, поменьше. И это тоже было совсем обыкновенно.
Мастер быстро обошел станок и остановился перед щитом с измерительными приборами.
— Дриллометр, — пояснил он. — Этим прибором мы измеряем давление долота на забой. Регулируя давление, мы научились избегать аварий и искривлений ствола.
Емчинов проследил, как смуглый парень навалился на тормоз, потом отпустил. Стрелка прибора едва дрожала. Не спуская с нее глаз, парень полез в карман, левой рукой достал ломоть хлеба и откусил. Как все это было обыкновенно!
Емчинов заскучал и не заметил, как ушла в отверстие квадратная штанга. Внезапно рявкнули контакторы, загремели цепи, и поползла вверх колонна, облепленная желтоватым промывочным раствором. Григорий Романович вздрогнул и посторонился.
«Ничего особенного они не делают, — думал он, переступая с ноги на ногу. — И не торопятся они вовсе. Старательно выполняют все, чему учили их инженеры. А секрет? И секрета никакого нет. Секрет в том, что другие работают плохо, а эти сносно».
Привычные мысли, овладев им, уже не покидали его, и он находил в них облегчение, какое испытывает слепой от рождения, утверждая, что света не существует и что выдумали его зрячие. Григория Романовича потянуло на воздух. Утомленно зевая, он поискал глазами Стамова и, не найдя его, поплелся на помост.
По другую сторону вышки мастер указал Стамову на деревянный лоток, по которому стекал глинистый раствор, вымывавший из скважины размельченную породу.
— С раствором волынка большая, — сказал он. — Приготовлять его здесь на месте — кустарщина. Завод нужен.
— Специальный завод строим, — отозвался Стамов, — будет у вас на буровых настоящий раствор. С кустарщиной скоро покончим.
— Да тут не в одном растворе дело. Вчера, например, с трубной базы прислали негодные трубы... Вот он сейчас говорил: «Развернуть, как знамя»... Совестно слушать, верь слову!
— Ну, поехал!
— Ты погоди, не махай. Когда мы ломали, Сергей, трудно было. Сколько сил положили, чтобы доказать возможность скоростной проходки. И доказали. Весь район шумит. А рекорды так и остались рекордами: нынче удалось, завтра сорвалось. Не закрепили. И выходит, обратно, не миновать — ломать надо.
С лица Шеина давно уже слетело выражение добродушия, с каким он гонял суслика по кустам. Он нетерпеливо теребил тесемки шапки и поглядывал на Стамова, как бы спрашивая: «Да понимаешь ли ты, чего я хочу?.. Понимаешь ли ты, что я ничего не имею против тебя, ни против кого другого, а только мне трудно, и я полюблю каждого, кто мне поможет, и возненавижу, кто будет мешать?»
— Ты поговори с Емчиновым, — сказал Сергей Николаевич, поглядывая в ту сторону, где остался управляющий. — Говори с ним начистоту, как со мной говорил. Это, Степан, хороший парень, боевой. Это такой человек...
Сергей Николаевич находился в том размягченном состоянии, когда хочется хвалить людей, особенно близких, и когда их недостатки забываются, а помнится только все самое хорошее. Неделю назад они встретились с Емчиновым в тресте; обнялись и долго трясли друг другу руки, приговаривая ничего не значащие, но взволнованные слова, вроде: «Ну, как ты?.. Да ничего... старый дружище...» Потом пошли воспоминания, в которых каждый перебивал другого и с удовольствием говорил сам. И, как водится, вспоминали только самое хорошее.
Видел Сергей Николаевич и Аню, но с ней вышло иначе. Она как-то совсем не обрадовалась ему, говорила мало и ни о чем не вспоминала и на прощание сказала церемонно: «Милости просим, заходи, будем рады», так что он тут же порешил не заходить к ней. Зато к Григорию он чувствовал благодарную нежность, и ему казалось, то Григорий тотчас поймет мастера Шеина, как понимал он сам.
— Потолкуй с ним по душам, — повторил он, — говорю тебе, это чудесный парень.
— Сейчас видно хорошего человека, — поддакнул Шеин. — Пойдем, они дожидаются.
Емчинов стоял на помосте и, нагнувшись, соскабливал щепкой глину с сапог. Увидев мастера, он выпрямился и сказал:
— Замечательный почин. Надо собрать слет стахановцев и наладить обмен опытом. Я думаю, у вас есть и неполадки. Давай побеседуем без обиняков, по-рабочему.
— Степан Нилович говорит, что трубы с базы присылают негодные, — сказал Стамов, покашливая. — И вообще, Гриша, обрати ты внимание на работу цехов. Нельзя загружать мастера мелкой хозяйственной суетой. А они загружают. Вот он говорит...
Емчинов вынул записную книжку и, поставив ногу на штабель труб, приготовился записывать. Мимо пронеслась с пронзительным чириканьем стая воробьев и закружилась над сухим кустом, в котором спрятался суслик. Мастер проводил их глазами. Воробьи взмыли и полетели в степь.
— Я так скажу, — решительно отрубил вдруг мастер, — пока бурение не будет организовано как единый процесс, до тех пор стахановская проходка останется рекордом. Работа бригады зависит от тех нерях, что сидят на трубной базе да в цехах. Мы уничтожили суету на буровой, изобрели приспособления, научились считать се-кун-ды! А у нас крадут целые часы!
Утвердительно кивая головой, Емчинов зорко вглядывался в собеседника. Маленький, рябоватый, одетый в ватный пиджак, со складным метром, торчащим из кармана, он походил на расторопного сезонника — плотника или землекопа. Из всего, что говорил этот человек, Емчинов понял одно: Шеин хочет, чтобы его рекорды стали обычной нормой для всех бурильщиков, а значит — перестали быть исключительной заслугой его, Шеина. Выходило, что Шеин из знаменитости хотел превратиться в обыкновенного человека. Может быть, за этим скрывалась какая-нибудь другая цель? Может быть, Шеин добивается контроля над цехами? Или он хочет выжить начальника трубной базы? Пока это оставалось неясным. Не следует торопиться и обещать Шеину поддержку, но и ссориться со знатным бурильщиком тоже не с руки.