И она искала, что бы можно было возразить Стамову, и ничего не могла придумать. Только когда Стамов отошел от стола и с шумом спрыгнул в зал, она скрепя сердце докончила свою мысль: «Да, он прав, и я согласна с ним и ничего не могу возразить».
Рядом с Емчиновым за столом сидел секретарь парткома Гусейнов. Он слушал, не улыбаясь, ни одним движением не одобряя Стамова, но по его лицу было видно, что он не пропускает ни одного слова. Потом он поднялся, опираясь о стол концами согнутых пальцев, и сказал неторопливо и раздельно:
— Давайте поговорим начистоту, товарищи, для этого и собрались.
Он еще оглядывал зал прищуренными от яркого света рампы глазами, а по проходу уже шел мастер Шеин неслышным валким шагом, на ходу запахивая ватную спецовку.
Анна Львовна перестала мысленно возражать Стамову. Она вспомнила: несколько дней назад на площадке глинозавода не хватило строительных материалов. Эти материалы на складе были, но предназначались они для вышечных бригад. Анна Львовна приуныла. Десятник вертелся вокруг нее, подмигивал и таинственно шептал: «Ты сходи-ка сама, тебе дадут. Даду-у-ут, посмотришь. Дело верное, сходи, говорю!» Анна Львовна понимала, на что намекает десятник. Она колебалась. Но рабочие бесцельно бродили по площадке, она ловила на себе их угрюмые, раздраженные взгляды и чувствовала, что они сердятся на нее за вынужденный простой. Она пошла на склад и попросила выручить ее из затруднения. Начальник склада был очень любезен. Он принес Анне Львовне стул, без умолку говорил и неестественно напряженно улыбался. Пока гвозди и цемент укладывали на грузовики, прибежал бригадир вышечной бригады с двумя рабочими. «Зачем гвозди выдаешь? — кричали они. — Это же целевые, за нами записаны!» Начальник склада перестал любезно улыбаться. Он сутулился, прятал глаза и грубо кричал: «Не мешай работать! Надо выдавать, вот и выдаем. Выходи за ворота!» Так эти люди ничего и не добились. Они стояли у ворот и смотрели вслед уходящему грузовику. «Против блата, видно, не попрешь, — говорили они, косясь на Анну Львовну, — У кого блат, тот и рад...»
Бригадир вышечников сидел сейчас в одном ряду с Анной Львовной, и она боялась встретиться с ним глазами, боялась напомнить о себе и злилась на себя за эти мысли. Праздничного настроения ее как не бывало.
Шофер включил радио. Из густой чащи шорохов и тресков вырвался звонкий женский голос и залился музыкальным хохотом. Певица пела речитативом о том, как ее любит старый герцог. Скрипки вторили ей тонко и весело, как будто хотели похвастаться, что и их любит герцог, а грузные, неповоротливые литавры завистливо вздыхали. Поминутно пение прерывалось трескучим грохотом, напоминавшим взрывы аммонала на глиняных карьерах. Это искрили автоматы ближних буровых. Внезапно оборвалась жемчужная цепочка фонарей, и тьма, плотная, как дым, надвинулась со всех сторон и прильнула к окнам. Емчинов смотрел в окно, резко насвистывал и притоптывал каблуком в такт музыке. По его раскрасневшимся щекам, сдвинутому кепи и небрежно распахнутому пальто можно было подумать, что ему весело и вольно возвращаться домой под музыку. Но Аня посмотрела на него озабоченно и, наконец, подчиняясь безошибочному инстинкту, свойственному близким, коснулась его руки.
— Ну, хватит, — сказала она строго. — Ничего особенного ведь и не было.
— Чтой-то? — живо обернулся Григорий, обрывая свист. — Ах, ты про давешнее! Вздор, конечно. На чужой роток не накинешь платок. Обыкновенная история, скучная и старая, как мир. Ничего мы такого не совершили, о чем бы стоило упоминать, никого не удивили и не обрадовали. Мы серы и незаметны, но самолюбие у нас — ого! Хотим заставить о себе говорить, хотим быть оригинальными, да и баста, люди план выполнили, радуются. Вот тут-то мы и выскочим и станем утверждать, что все их усилия напрасны и сами они никуда не годятся. Разумеется, наше вмешательство совсем не кстати. Люди удивлены, сбиты с толку, ошарашены. Но этого-то нам и надо. Что же, помилуйте, — никто ничего не заметил, а мы вот разглядели и вам, дуракам, докладываем...
Такая злоба была в сдержанном тихом голосе Григория, в его улыбке и пристукивании каблука, которым он машинально отбивал такт веселой музыки, что Анна Львовна опустила глаза. Сердце ее сильно забилось. Как всегда перед тем, как взорваться, ощутила она холод в груди, точно бы от предчувствия беды, и вместе с тем безразличие к тому, что должно произойти.
— Значит, ты не согласен с тем, что он говорил? — спросила она в недоумении, разводя руками. — Тогда почему же ты молчал?
Но Григорий словно не слышал ее.
— Смолоду человек незлобив и добродушен, потому что богат. Он и изобретатель, и мысли у него разные оригинальные, и девушки от него без ума. Но вот стукнуло ему тридцать — и тут оказывается, что все свое богатство он растерял. Изобретения не пошли, девушки повыходили замуж, — не удалась жизнь. А человек все еще мечтает об известности, высоких постах или, на худой конец, хоть о персональном ЗИСе с музыкой. Ничего такого он не имеет, да и не достоин иметь. Но уж, конечно, в этом виноват весь мир — и в первую очередь окружающие. Старая песня!
— Тогда почему же ты молчал и делал вот так?.. — Анна Львовна закивала головой и кисло улыбнулась, передразнивая Григория. — Если он такой, если он пустозвон и склочник, а ты прав?
— Тс-с. Ну, что ты кричишь! — перебил Григорий, пугливо озираясь на шофера. — С тобой положительно невозможно говорить. Прикажешь вступать с ним в пререкания, что ли? Чтобы он потом ходил в мучениках, а мне пришили зажим самокритики? Знаем!
— И ты все это сообразил, пока слушал его? Как ты предусмотрителен!
— А ты наивна! Жареный петух тебя не клевал, вот что...
От толчков автомобиля головы их сближались, и каждый видел, точно в коротких вспышках, лицо другого, искаженное волнением, чужое и враждебное.
«Почему я прежде не замечал, как она глупа? — думал Емчинов. — Да, она глупа и опасна. Возьмет да и брякнет где-нибудь что попало! Надо ей объяснить все это... Но как объяснить то, о чем не принято говорить вслух?»
«Он уже не такой, какой был прежде, — думала Анна Львовна. — Прежде я гордилась им, а сейчас он мне гадок. Я его не люблю. Мне гадок его свист, топанье, его сдержанный голос и румянец. Я его ненавижу... Да что же это такое?.. Надо остановиться, иначе конец».
Но, вместо того чтобы остановиться, как ей хотелось, Анна Львовна произнесла громко и злорадно:
— А я нахожу, что Стамов прав!
— Благодарю покорно.
— Прав, прав, и мне все равно, что он там ни есть. Я живу с тобой, а не с ним...
— Ну и слава богу. А я думал — наоборот...
Анна Львовна побледнела и схватилась за ручку дверцы:
— Останови машину, — сказала она тихо. — Я сейчас сойду.
И так как Емчинов молчал, она вскочила и перегнулась через переднее сиденье к шоферу с твердым намерением выполнить угрозу. Григорий взял ее за локоть, усадил и близко заглянул в лицо испуганными, потеплевшими глазами.
— Ну, будет, ну, извини, погорячился, — бормотал он. — Голубушка моя, да разве можно так нервничать! И дело-то не стоит того. Все мы люди, человеки, думаем сделать кувалду, а выходит клин. Я уж, того, постараюсь все уладить...
Он подсел ближе, взял ее за руку, и Аня не отодвинулась и не отняла руки. Она чувствовала, что Григорий с ней не согласился, а только уступил, видя ее волнение. Но в голосе его звучали искренние, задушевные нотки, и это казалось ей сейчас огромным облегчением.
— Сердимся мы с тобой, Аня, — говорил Емчинов, укоризненно качая головой, — и не помним того, что мы близкие и каждый из нас чувствовал бы себя одиноким, не будь другого.
Емчинов хотел еще сказать, что только ее он и любит, к ней привязан, а всех других остерегается и боится. Но не сказал этого и замолк.
Примирение как будто состоялось, но говорить мешала недоговоренность, а молчать было тяжело и неловко.
Григорий выбросил в окно окурок. Красные искры рассыпались по дороге и тлели в темноте, быстро удаляясь.
Глава IVНарком
Острогрудый потный паровоз, бережно неся на высоких красных колесах свое осиное тулово, подтащил к перрону вереницу пыльных вагонов. Паровоз вздохнул, как усталый грузчик, и пошел швырять в небо упругие мячики пара. Вагоны обросли, как отроившиеся ульи, черными гроздьями человеческих тел.
К заднему тихому вагону подошли сцепщики, нырнули под сцепную площадку. Вагон этот предстояло отвести на запасный путь.
Группа людей, стоявшая на перроне у входа в буфет первого класса, торопливо направилась к хвосту поезда. Емчинов шел впереди, поминутно оборачиваясь и приглашая глазами товарищей идти быстрее.
— Служебный вагон всегда в хвосте, — говорил он высокому азербайджанцу, поспевавшему за ним крупными легкими шагами. — Слушал бы меня, если не знаешь. Вот отцепили уже. Эх, дядя!
Он был озабочен тем, что встреча, по его мнению, была обставлена не так, как следует: не было ни цветов, ни фотографов, приезжий не стоял на подножке вагона, окруженный толпой встречающих, а может быть, уже блуждал где-нибудь в разношерстной толпе пассажиров, носильщиков и случайной публики, заполнившей перрон.
Высокий красивый азербайджанец, которого густая, пышная копна черных волос делала еще выше, потряхивал головой, улыбаясь не то в ответ на досаду Емчинова, не то каким-то своим веселым мыслям.
— Куда спешишь? — говорил он мягким, ленивым голосом, выговаривая по-кавказски букву «е», как «э», и показывая ровные белые зубы. — Семен Алексеевич не иголка, не пропадет. Успеем.
— Вот он! — тихо сказал Емчинов и повернул назад.
Тот, кого они искали, стоял перед третьим плацкартным вагоном, рядом с сундуками, вокруг которых суетились их хозяева — дагестанцы в высоких бараньих папахах.
Это был пожилой черноглазый человек с широким здоровым лицом, как бы открытым для всякого впечатления, хорошего или дурного, и готовым мгновенно нахмуриться или проясниться. Он стоял так спокойно и буднично, что можно было подумать, будто он здесь свой человек и давно привык к голубому здешнему небу, зданиям из серого камня и резкому ветру, обдувавшему его смуглые щеки.