аботы. Сегодня парк подводит меня, завтра — другого, а мы, в свою очередь, третьих лиц, и в результате — простой, за который отвечает не тот, кто на самом деле виноват, а тот, кого подвели. Вот у меня перерасход по смете... — продолжала она, все более волнуясь и не думая о последствиях, которые могут иметь ее слова, а только о том, чтобы высказать правду.
Приезжий слушал, приподняв одну бровь, как бы удивляясь тому, о чем говорила Анна Львовна, и в то же время наклоняя голову в знак согласия с ней.
Автомобиль, заведенный на круг, где разворачивались грузовики, стоял неровно, покосившись набок. Кузов его покрылся тусклым налетом пыли, и он уже не имел прежнего нарядного вида. Шофер спал, завалившись на сиденье, приподняв кверху острые колени и показывая загнутый носок ботинка с развязавшимися шнурками.
Анна Львовна водила приезжего по площадке. Он уже не задавал вопросов. Анна Львовна рассказывала сама. Когда они вернулись на круг, приезжий протянул ей руку, и Анна Львовна пожалела, что не успела рассказать всего, что знала и о чем передумала за месяцы, проведенные в Рамбекове.
Но едва только автомобиль, прошуршав колесами, вынесся на шоссе, ее охватило странное чувство. Как будто все, чем она владела за пределами этой площадки — ее дом, комната с маленьким письменным столом и зеленой настольной лампой, встречи с Григорием по вечерам, заботы о белье, чистоте в комнатах и обедах для Григория, — все это вдруг отпало и на месте, прежде заполненном, образовалась пустота. «Как я приду домой, — думала она со страхом, — после всего, что я сейчас говорила? Ведь я должна рассказать ему об этом... Но рассказывать бесполезно. Он ничего не поймет и будет улыбаться и кивать головой, как тогда на активе... И после этого уж ни о чем нельзя говорить».
Вечером, вернувшись домой, Емчинов застал Аню за необычным делом. Она снимала платья, висевшие на стене на распялках, и бросала их на кровать. Ящики комода были выдвинуты, а на полу стоял раскрытый старенький чемодан, тот самый, с которым Аня пришла на вокзал шесть лет тому назад, в день отъезда в Москву. Но теперь вещей у Ани было больше, чем прежде, и, глядя на ворох платьев, лежавших на ее постели, Емчинов неожиданно подумал: «Места мало, как же она все уложит?»
— Это еще что? — спросил он грубо, испуганный не столько значением того, что он увидел, сколько неизбежностью объяснения.
Аня стояла на коленях перед чемоданом и смотрела блестящими, испуганными глазами, как человек, застигнутый на месте преступления.
— Да ничего особенного, — сказала она, улыбаясь и напряженно вглядываясь в его лицо. — Варвара Шеина уговорила меня переехать к ней на время. Ты знаешь, она опытная, Варвара, и вообще... так будет лучше в моем положении.
И Емчинов тотчас понял и ответил ей в тон слегка осипшим от волнения голосом:
— Ну вот, очень нужно брать столько вещей.
— Понимаешь, одеколон разлила, — храбро продолжала Аня, опуская, однако, голову так, что он видел только ее щеку и ухо, залитые ярким румянцем. — Слышишь, как пахнет? И вот не помещается...
— Да ты, я вижу, ничего не умеешь, — сказал Емчинов, опускаясь рядом с ней на колени. — Разве так складывают вещи?
— Ну, помоги.
Аня выпрямилась, откинула со лба волосы и виновато улыбнулась.
— Не помещается потому, что все уложено неправильно, — говорил Емчинов, понемногу обретая свой обычный ласковый, снисходительный тон по отношению к жене. — Вот смотри: белье мы разложим равномерно на дне, оно не сомнется. Затем пойдет этот сарафанчик, платок и... все, что можно сложить. Зубную пасту, мыльницу и флаконы положим с краю. Но сначала надо покрепче завернуть пробки.
Анин взгляд скользнул по его лицу, как прикосновение тонкой паутины. Он работал, стараясь не смотреть на нее, ни о чем не думая, испытывая лишь желание как можно дольше продолжать эту спасительную игру. Не переставая болтать, он уложил вещи, закрыл крышку и весело объявил:
— Вот и готово. Ты что же, сейчас и пойдешь? — спросил он, внутренне замирая оттого, что этот вопрос и неизбежное прощание могли натолкнуть Аню на объяснение, которого он боялся.
— Нет, сегодня я что-то устала, а мы вот как сделаем: я переберусь завтра до гудка, а чемодан мне донесет Мамед (это был сторож). Я с ним условилась.
«Это она нарочно, чтобы не прощаться», — благодарно подумал Емчинов. Он поднялся с колен и стоял посреди комнаты, не зная, что делать дальше. И опять она вывела его из затруднения голосом заботливой матери, предостерегающей ребенка, схватившего вязальную спицу:
— В кабинете письмо на твое имя. Кажется, из Грозного.
Письмо было действительно из Грозного, он это понял только после того, как прочел письмо дважды, не запомнив ни единого слова. Ему стало холодно, задрожал подбородок, сначала едва заметно, потом все сильнее. Знобясь и постукивая зубами, он прочел в третий раз. Малгобекский управляющий просил прислать отчет об испытании аппарата Петина. Он жаловался на большое количество загрязненной нефти.
Емчинов отложил письмо, достал чистый лист бумаги, обмакнул перо и глубоко вздохнул. Не так-то просто было написать ответ. Во-первых, следовало поддерживать хорошие отношения с малгобекским управляющим. Значит, ответ должен быть любезным и обязательным. Во-вторых, нельзя допустить, чтобы история с Петиным получила широкую огласку. В-третьих...
Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Емчинов встал, прошелся из угла в угол, постоял у двери.
«Почему так тихо? Да ведь она же говорила, что устала. Ну, вот просто лежит, отдыхает. А что, если она плачет? Уткнулась в подушку и плачет? Вздор, она никогда не плачет. Таких, как она, — поискать. Фантазерка. Ископаемое. И чего она хочет от меня? Другая бы держалась за меня зубами. Работаю, как вол, как двужильный черт, не щадя себя. Люблю ее, как прежде. Нет, больше, чем прежде. Какого рожна ей надо?.. А ведь она в самом деле завтра уходит. Совсем, навсегда уходит... Нет, это еще не наверное».
Емчинов качнулся на каблуках, закинув руки за спину, крепко сжав пальцы. Подошел к столу.
«Хитрое это дело — написать письмо. Есть форма официальная: «На Ваше письмо (дата, номер) считаем необходимым ответить нижеследующее...» Форма официальная требует определенности и не допускает полутонов. Если, положим, написать, что способ Петина плох, то изволь потом объяснять, почему он плох, приводить факты и цифры. Форма официальная требует исходящего и пришивается к делу. Нет, это не годится... Почему так тихо? Нет, кажется, что-то звякнуло... Остается еще ответ через технический отдел и дружеское письмо. Ответ через технический отдел хорош тем, что не надо ставить своей подписи. Но они там, чего доброго, напишут лишнего. Да и не ответить на личное обращение как-то неудобно. Итак, остается дружеское письмо: «Уважаемый тов. Савчин...» Почему уважаемый? Мы же встречались. «Дорогой...» Как же его зовут?.. «Дорогой Николай Власович...» И чего она хочет от меня? Чтобы я стал таким же, как она, ископаемым? Как она глупа! Не пробовала еще, почем фунт лиха... Но ведь она завтра уйдет. Нет, этого не может быть... Сарафанчик в горошину, красненький... В нем она была на Тушинском поле в День авиации. Какое тогда было солнце... Муж и жена Осипенко летали. «Как жаль, что мы не работаем вместе», — это Аня тогда сказала. И вот теперь мы работаем вместе и... Это потому, что она глупа и вздорна. Нет, она не уйдет. А эта тишина, а сложенные вещи? Нет, не уйдет. Потом что-нибудь придумаем, а пока...»
«Дорогой Николай Власович. Прочитал в центральной прессе о Малгобеке и порадовался за вас. А нам пока похвастаться нечем. План выполняем — и то рады. Пора, пора нам наладить обмен опытом. Могу, например, сообщить, что испытания победитовых долотьев у нас прошли на редкость удачно. Помните наш спор? Загляните в декабрьский номер «Нефтяного хозяйства». При повышенных скоростях получены интересные кривые износа. Испытания проводились на совесть, без дураков. Головой отвечаю, никакой подгонки...»
«Вероятно, он уже читал об этом. Неважно... Почему так тихо? Вздор, у всех это бывает. Люди ссорятся, мирятся и продолжают жить вместе. Но мы не ссоримся. И ни у кого в доме не бывает так тихо. Впрочем, так было однажды у соседей, когда умер ребенок. Что за чушь? Мы оба здоровы. И мы любим друг друга. Мы прожили вместе шесть лет. У нас будет ребенок. Я работаю, как вол, как двужильный черт. Третьего дня я встречал наркома. Вчера выступал на совещании. Удачно выступил. Теперь вот пишу письмо, — хорошо получается, — любезное, дружеское письмо. Обращение, середина... Надо только дописать конец. Вот он:
«По интересующему Вас вопросу не могу сообщить ничего утешительного. Испытания аппарата Петина нами проводились, но не дали вполне положительных результатов. К выводам упомянутой Вами статьи следует отнестись с осторожностью. На мой взгляд, очистка сульфосолью — пока еще только проблема».
Плохо провели они ночь, совсем не спали. Сначала горел огонь, потому что его забыли потушить. Это было нарушением основного правила игры — делать все так, будто ничего не произошло. Горела лампа на ночном столике. Аня лежала в постели, отвернувшись к стене, и молчала. Емчинов знал, что она не спит, что глаза ее открыты и видит она все те же завитки и звезды на обоях, которые видел он на своей стене. Общая душная, звенящая тишина давила обоих; тишина, перевитая кузнечьим шагом будильника, гудками дальних паровозов и близким дыханием. Так прошел час, а может быть, и два. Емчинов собрался с духом и прошептал, замирая от волнения: «Ты не спишь?» Больше он ничего не мог придумать. Аня молчала. Он поднялся с постели и сделал несколько шагов к ее кровати. Тогда шевельнулась поверх одеяла белая Анина рука, медленно потянулась к выключателю и погасила свет с резким, обидным щелчком. Он постоял в потемках, прислушиваясь. Вернулся, лег и ожесточенно подумал: «Ну, и не надо».
Но заснуть он не мог. Едва только закрывал он глаза и обрывал нить мыслей, как голос, сильный, настойчивый, идущий из глубины души, требовал, чтобы Аня зажгла свет, обернула к нему лицо, заговорила с ним. Пусть уж она раскричится, будет выкрикивать обидные слова и смотреть на него с ненавистью. Можно будет встать, накинуть пальто, шагать из угла в угол по комнате и говорить, говорить. Враждебный, отстраняющий взгляд Ани сменится усталым и безразличным, и в конце концов она подойдет, приникнет лбом к его плечу и скажет: «Ну, хватит, я проглотила язык. Только будь человеком, Гришка». А наутро все будет по-прежнему... Другой голос, трезвый и унылый, договаривал: за утром последует рабочий день в тресте (недовольные мастера, заявления рабочих о жилплощади, совещание в городском театре), везде надо выкручиваться и ловчиться — обещать, зная заранее, что не сдержишь обещания, словом — держаться. А вечером, дома — не отдых, а продолжение рабочего дня. Точно паутина на лице, ощущение внимательных взглядов Ани, надуманные фразы, внезапное неловкое молчание. Все было бы иначе, не будь она такой нелепой, такой беспокойной. Но она уже не изменится, она такая же, какая была шесть лет назад. И разве без нее не будет легче? Нет, уж пусть лучше тишина и эта боль, лучше эта агония, которая кончится же когда-нибудь...