Но бывало и другое. Выезжая по выходным дням на взморье, провожал он глазами уходящие в море суда, пока не таял на горизонте кудрявый прозрачный дымок. Тогда кидал он взгляд на берег, отделенный от него узкой полосой нечистой воды, и испытывал смутное сосущее чувство, похожее на тоску по родному месту. Но воспоминания таили в себе опасность, и он боялся заглядывать в свое прошлое…
Однажды, сидя дома за чаем, капитан Кутасов оторвал листок календаря. На подслеповатой картинке красноармеец в шишаке замахивается штыком, угрожая уходящим в море пароходам. Под картинкой он прочел надпись: «1920. Установление советской власти в Одессе». Евгений Степанович взглянул на жену. Наталья Николаевна читала книгу, и свежее, полное лицо ее отражало спокойное довольство.
Если бы она узнала все, что случилось в ту ночь, ровно пятнадцать лет назад, была бы она так спокойна? Может, она и не любила бы его вовсе? И он торопливо, с ужасом и стыдом, стал вспоминать, смутно надеясь, что, возможно, теперь он найдет себе хоть какое-нибудь оправдание.
«Вега» тогда стояла в порту, ожидая погрузки. Белые поставили у сходней караул, а с палубы слышно было, как солдаты гремели прикладами по доскам причала. За ужином в кают-компании кто-то произнес слово «эвакуация», и все заговорили разом, но так тихо, словно кто-то спал рядом и его боялись разбудить.
– Плетью обуха не перешибешь, – уговаривает Евгений Степанович, – если мы откажемся везти, нас убьют… Да закройте же дверь!..
– Я не повезу, – медленно произносит механик Греве, бледнея, – убьют! Пусть! Их побили – и они мстят еврейским женщинам, грязные свиньи. Я сам видел…
– Греве, ради бога! – поднимает руки Евгений Степанович. – Здесь все согласны с вами, но зачем же кричать? Ведь иллюминаторы…
Старший штурман хлопает ладонью по столу.
– Разогнать команду, – хрипит он гневно, – открыть кингстоны – и все! Ну?
Греве кусает ногти.
– Сейчас нельзя. Они заметят – и нам будет конец. Значит, надо ночью. Слышите, нынче ночью.
Евгений Степанович озирается. Все они словно рехнулись сегодня, и их невозможно уговорить. Он произносит покорно:
– Хорошо. Сегодня ночью.
Его тучное тело била отвратительная дрожь. Ему хотелось домой: напиться чаю, успокоиться, увидеть жену. На улицах темно и пустынно, ветер несет по мостовой струйки снега. Евгений Степанович думает, что люди меняются на глазах, даже Греве. Но дома, против ожидания, ему становится легче. Наталья Николаевна прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с улицы, тревожно заглядывает ему в глаза. Что может он сказать ей? Что нынче ночью распустит команду и откроет кингстоны «Беги»?
На улице уже происходит что-то. Сквозь ставни доносится топот шагов. Что-то громоздкое ползет по мостовой, так тяжело, что дребезжат стекла. А над всем этим медленные, тяжкие удары, словно кузнечный молот бьет в чугунную доску.
Евгений Степанович одевается, чтобы идти в порт. Наталья Николаевна ухватилась за борт его кителя и крестит мелкими торопливыми крестами его плечо. Он отрывает ее руки, смотрит в ее трясущееся лицо и чувствует, как падает его решимость.
Опрометью выбежав на крыльцо, он не узнает улицы. В темноте мимо него движется людской поток, затаенно вспыхивают огоньки цигарок. Они движутся молча и поспешно, заполняя всю улицу, грохоча по камням множеством ног. Это отступают белые. Евгений Степанович крадется вслед за ними по тротуару, оглушенный и притихший.
У пристани качаются на столбах блестящие шары фонарей. Евгений Степанович пробирается сквозь густую толпу солдат и беженцев к сходням, где конвоиры скрестили штыки. Однако конвой его пропускает, – у него фуражка с капитанской кокардой.
Он стоит на палубе «Беги», моряки собираются вокруг него. Они ждут приказа, но он только щурит глаза, чтобы не видеть в жестком свете фонарей блестящих погон конвоя…
Неожиданно Греве появляется рядом. Лицо у него измученное, изжелта-бледное, злое.
– Началось раньше, чем мы думали, – говорит он озабоченно, – надо уходить, капитан. Ребята ждут приказа.
Евгений Степанович вздрагивает.
– Подождите, голубчик, – бормочет он невнятно, – видите, что творится, и… я думаю, не повезти ли в самом деле?..
– Зачем вы пришли сюда? – печально говорит Греве. – Ах, капитан!..
В это время людской поток снимает заслон у сходней и растекается по палубным проходам, оглашая их буйным топотом мятущегося стада. У бакборта притаились темные фигуры матросов. По очереди, медленно перекидывают они ноги через перила, сжимаясь в комки, бесшумно, как мягкие кули, падают на пристань и по темному ее краю крадутся, сгибаясь, как школьники, играющие в чехарду.
Евгений Степанович облегченно вздыхает. Команда покинула судно, не дожидаясь приказа. Но тотчас же его охватывает новый приступ леденящего страха. Он стаскивает с головы фуражку и ногтями срывает предательскую кокарду.
– Капитан, прекратите дезертирство!
Этот резкий окрик заставляет его втянуть голову в плечи. Зачарованно впивается он в округленные бешенством глаза.
– Я не капитан, – говорит он не своим, каким-то шепелявым, срывающимся голосом, – и я ничего, ничего не знаю…
– Так ты не знаешь? – раздается над ухом Евгения Степановича. – Ты не знаешь, подлец? Будешь знать!
Сильный удар заставляет его потерять равновесие, и он оседает на палубу всем своим рыхлым телом. Сквозь набегающую слезу видит он блестящее голенище сапога, взбегающее к лампасам, и руку, поспешно рвущую застежку кобуры.
– Не надо! – пронзительно взвизгивает Евгений Степанович, охватывая обеими руками сапог, рванувшийся от его прикосновения. – Не надо! – кричит он протяжно, поймав наконец ногу и прильнув к ней разбитым лицом. Лежа ничком и не поднимая головы, он чувствует, что опасность миновала.
– Где же капитан? – рычит офицер. – Ты слышишь, холуй!
– Он там… – стоя на четвереньках, Евгений Степанович показывает куда-то на ют.
Он поднимается на ноги и зажимает рукою лицо. В таком виде – растерзанный, с непокрытой головой – он легко может покинуть судно. Когда он спускается на пристань, до него доносится нарастающий грозный гул голосов, и он оборачивается в последний раз, чтобы увидеть, что происходит на «Веге». От грохота выстрелов он вздрагивает всем телом, словно невидимый бич с размаху ожег его вспотевшую спину. Евгений Степанович знает, что случилось. Расталкивая толпу, задыхаясь, закрывая платком разбитое лицо, он уходит прочь и останавливается, только миновав пристанскую ограду. Прислонившись к фонарному столбу, сотрясаясь, он плачет долго и разглядывает пальцы, перепачканные в крови. Боль не так уж сильна, но, преувеличивая свои страдания, он протяжно стонет, и это помогает ему подавить бессильное отвращение к себе. По главной улице еще тащится хвост отступающих. Евгений Степанович слышит гулкие неторопливые удары, наплывающие из темноты.
– Погоди, сволочь, – бормочет он, оборачиваясь в сторону пристани, – Не уйдешь!
Им овладевает обессиливающее его самого бешенство. Но то неведомое, что надвигается из степи, сотрясая воздух чугунными ударами, может быть еще ужаснее… Ведь каждую минуту могут ворваться к нему, избить его, оскорбить Наталью Николаевну, а он может только умолять или смотреть, как ее оскорбляют. Он знал, что не в силах будет противиться этому. Хорошо бы стать совсем незаметным, отказаться от капитанства…
В ореховой гостиной по-прежнему горит керосиновая лампа, тикают стенные часы. Словно и не уходил он отсюда вовсе. На вопросы Натальи Николаевны он ответил коротко, односложно:
– Греве убили… Хотели убить меня, но я скрылся.
Оскара Карлыча убили…
Нестерпимо горела душа от ее взгляда, любовного, преданного, от осторожных прикосновений ее мягких рук, делавших перевязку.
Несколько дней провел он дома, сидя в кресле и почти не двигаясь. Изредка подходил к окну и отодвигал занавеску. На улицах было спокойно. Однажды он увидел необыкновенного солдата в шишаке и без погон, с малиновыми нашивками на груди. Он стоял, по-хозяйски расставив ноги, и читал листок, наклеенный на стене. Евгений Степанович посмотрел на солдата, на прохожих, не обращавших на него внимания, задевавших его локтями, и понял, что война кончилась. Тревога прошла, осталась апатия, похожая на постоянную усталость. Но надо было жить, и однажды он сказал жене, краснея и пряча глаза, словно признаваясь в чем-то позорном:
– Я бы хотел уехать отсюда… совсем.
Она, не задумываясь, ответила:
– Как хочешь, мой друг. Куда же мы поедем?
И посмотрела на него тем соболезнующим и долгим взглядом, который делает излишним всякое объяснение.
– А хоть бы на Каспий, – говорил Евгений Степанович. – Я думаю, там грузооборот не меньше нашего, пожалуй. И жарко. Я люблю жару.
Они тронулись в путь, как только стаял снег и с моря потянул теплый ветер. В Батуми они ходили по Ботаническому саду, покупали мандарины, завернутые в зеленые листья, и Евгений Степанович оживился. Ему казалось, что он стал незаметнее, мельче. Он явился в Каспийское пароходство небритый, одетый не по форме, в пенсне и с галстуком, распущенным по-стариковски концами врозь, – ни дать ни взять мелкий служащий. Слушая молодого веселого комиссара, толковавшего о значении социалистического учета, он солидно кивал головой; ему очень понравился и комиссар, и непривычно светлое море на рейде, и даже дело, которым ему предстояло заняться.
За пятнадцать лет, проведенных на одном месте за сидячей работой, Евгений Степанович постарел, утратил подвижность и приобрел много привычек. Его безотчетно пугало то новое, что встречалось ему на каждом шагу. В нефтегавани он рассматривал огромные плоскодонные суда-танкеры, в которых все казалось ему неестественным, перепутанным, сдвинутым со своих привычных мест. Вместо трюмов все грузовое пространство разбито на мелкие отсеки-танки. В палубе только узкие люки с круглыми смотровыми окошками. В море люки задраены, и судно закупорено, как пивная бутылка. В машинном отделении – не паровая машина, а дизель-моторы. Все шпили и руль движутся не паром, а электричеством, а пожарные устройства подают не воду, а углекислый газ. Бог с ними! Ему казалось, что на «Веге» все было устроено гораздо мудрее и целесообразнее. Когда-то он смеялся над безграмотными шкиперами и, первый из капитанов, изучал паровую машину. Теперь он недоумевал, зачем понадобились на Каспии теплоходы, зачем радиотелефон сменил искровые станции и электрокраны сменили паровые лебедки.