Со мной происходило то, что, вероятно, бывает с человеком, затянувшим на шее петлю, чтобы на секунду испытать ощущение повешенного. Знаешь, что все это в шутку, — нужно только подняться на носках, чтобы вздохнуть свободно. И вдруг ноги скользят, петля затягивается… в самом деле конец!
Я пытался вспомнить, что такое назначено у меня на завтра. Пристрелка по мишеням… верховая езда с китаяночкой Мако… фестиваль у енисейцев. Но что-то случилось. Я не мог вспомнить ни лиц офицеров Енисейского полка, ни их имен. Какие-то бледные тени… Словно душу хватил паралич и чудовищно быстро окостенела одна ее половина. Зато я отчетливо представлял себе все, что произойдет со мною на фортах. Вероятно, командир уложит меня, едва я раскрою рот. Турок словно угадал мои мысли. Подошел, присел рядом, обнял: «Эх, милый, многих завтра недосчитаемся! Не думай об этом…» Как бы не так! Вышел я на улицу. Что за черт? Музыка на бульваре, «Тореадор».. Понимаете?
Касацкий засмеялся рассыпчатым, нервозным смехом и легонько ударил капитана по коленке. Евгений Степанович вздрогнул.
— Кончайте скорее, — пробормотал он со злобой, — как вы уцелели-то? Бежали после бунта, что ли?
— М-м… не совсем так… Я, Евгений Степанович, рассказываю о своих чувствах, а не о фактах… Думаете, струсил я? Медвежьей болезнью захворал, богу молился? Нет, не то, не то! Право, я был почти спокоен в ту минуту. Постоял, послушал, далась мне эта музыка проклятая. Стою и вижу мысленно — танцуют! Небо чистое, бледно-зеленое, — значит, день завтра будет ясный, ветреный. Да мне-то что до всего этого, думаю, когда завтра я почти наверное буду убит! Они там на собрании целовались, чему-то радовались, чего-то ждали. Неужели смерти? Нет, конечно, нет! Или они уверены, что останутся живы? Тоже нет. Значит, они радовались тому, что наступит после их смерти… Предположим, говорил я себе, предположим, что удастся захватить форты, и корабли, и арсеналы, арестовать командиров, прорваться к Питеру, вооружить народ. Дальше мое воображение не шло. Ведь меня-то не будет уже. Как могу я радоваться тому, что стоит в стороне и чего я никогда не увижу, — я, живой человек, вчера еще обладавший будущим, которое казалось мне необъятным! Место на празднике заняла бы моя мертвая тень!
Касацкий поймал пристальный взгляд капитана и отвел глаза.
— Я жил долго, Евгений Степанович, у меня седые волосы. Но я не скажу, чтобы мне надоело жить. Хорош бы я был тогда в брезентовом мешке на дне Маркизовой Лужи. Вероятно, обо мне забыли бы назавтра. Разве что какая-нибудь добрая душа тиснула бы в подпольной газете статейку о мертвом герое. Б-рр! «Мертвый герой» звучит так же нелепо, как, скажем… симпатичный труп. Хотите быть симпатичным трупом, дуся моя? Я пасую, предпочитаю домзак!.. Да чего вы смотрите? Не согласны, что ли?
— Вы не кончили вашей истории, — промолвил Евгений Степанович дрожащим голосом, — пожалуйста, продолжайте!
Касацкий хрустнул пальцами и отвернулся.
— Не понимаю, чего вы хотите… Впрочем, черт!.. Хотите фактов? Извольте! Они выступили в назначенное время и перекололи караул. Разобрали пирамиды винтовок и пытались прорваться к фортам. Их встретили пулеметами… Бросились к арсеналу… Их окружили солдаты Енисейского полка… У них не было патронов. Начался расстрел. Их было не так уж много… К ночи все кончилось. Чего вам еще? Мелочей не помню, простите…
Суда из Свеаборга так и не прошли. Ошибка была или провокация — не знаю… Удивительно быстро все улеглось. Свезли на катерах трупы, вымыли мостовую…
— Олег Сергеевич, а что же Турок? — спросил капитан едва слышно. — С ним-то что же сталось, расскажите.
Касацкий поднялся и заходил взад и вперед, ежась от пьяного озноба.
— Что это вы вдруг о нем? Ну и любопытны вы, знаете… что да как, — он остановился и посмотрел как-то боком, не то улыбаясь, не то гримасничая. — Повешен! Подробностей вам надо? К сожалению, не помню подробностей.
Евгений Степанович сидел неподвижно, тяжело дыша, лицо его залила густая краска.
— Вы не все сказали, Касацкий, — заговорил он со стремительностью нерешительного человека, отважившегося высказать правду, — молчите, больше не надо.
Я слышал об этой ужасной истории… Там было предательство, и вам это хорошо известно… вы…
— Юродивый! — проскрежетал штурман, дрожа всем телом. — Ишь ведь что вздумал… Нет, вы в самом деле сошли с ума! Послушайте…
— Зачем, зачем вы рассказали мне все это? — вскрикнул Евгений Степанович, цепляясь за ручки кресла и силясь подняться. — Кой черт связал меня с вами?
Я не сочувствую вам. Меня мутит от ваших мыслей и от вашей близости… Ах, почему я не могу разоблачить вас… и себя?
— Душа моя, да стоит ли мучиться? — говорил Касацкий, протягивая руки и улыбаясь какой-то радостной, угодливой улыбкой. — У вас тоже есть что скрывать? Я знал это, знал! Мы связаны крепко и кровно… только, ради бога, молчок! Мы будем жить долго. Ведь и здесь бывают иногда неплохие минутки… Даже совсем неплохие… Теперь мы сыграем на этом соревновании, я это устрою. Я все устрою, Евгений Степанович. Только молчок! А если вы попробуете…
Он не договорил и бросился вслед за капитаном. На лице его быстро чередовались умильно-ласковые и угрожающие гримасы. Но капитан вдруг обмяк и как бы смутился. От недавней вспышки гнева не осталось и следа.
— Я сам ношу в себе подобное воспоминание… или еще хуже, — пробормотал он печально, — и я тоже не могу забыть и пытаюсь оправдаться перед собою, как и вы. Но не надо об этом говорить. Слышите ли? Никогда больше. А сказать, — нет, я никому не скажу. Никому…
5
Весть о стахановском рейсе облетела все закоулки порта. Танкер «Дербент» ушел в море, и о нем ничего не было слышно до утра. В шесть часов он откликнулся на вызов по радио, когда начальник эксплуатации пароходства запрашивал о скорости. Но радист Тарумов записал в журнал невиданную цифру — четырнадцать узлов. Это было что-то уж слишком много и походило на ошибку. Из пароходства звонили, торопили с ответом. Тарумов решил проверить и вызвал «Дербент» вторично. Он пропустил время для передачи метеосводки, и на столе его накопился ворох неотправленных телеграмм. Он работал ключом до тех пор, пока не просвистало в ответ хриплое тональное радио: «Все в порядке. Скорость четырнадцать с половиной». И после короткой паузы отрывистая, как ругательство, звонкая дробь — «девяносто девять». Радист захохотал и бросил наушники. На международном языке радиолюбителей эта цифра означала «пошел к черту». Володька Макаров хулиганил от радости или взаправду сердился на частые вызовы.
— Ты понимаешь, Муся, — говорил Тарумов, — они перекрыли все прежние скорости! «Агамали» делает с грузом двенадцать, и это считается хорошим ходом. Да что они, чудесники, что ли?
И Белецкая ответила сдержанно:
— Подождем радоваться. Они еще не пришли на рейд. Скорость большая, конечно, но… надо еще суметь закрепить достижение. До сих пор они вечно отставали, — прибавила она.
Но вскоре позвонили из редакции «Большевика Каспия», справлялись о скорости «Дербента». Муся говорила в трубку небрежным тоном:
— Последние сведения — скорость четырнадцать с половиною. Не верите? Тогда вам придется зайти на радиоцентр, чтобы убедиться… да, да, поздравляем…
Только бы их не задержали на рейде. Мы будем извещать вас каждый раз, как будет что-нибудь новое…
В восемь часов Тарумова и Белецкую сменили. Они шли вместе до перекрестка, как всегда, он держал Мусю под руку, и оба они молчали, не стесняясь этого молчания, как люди, давно привыкшие друг к другу. Внезапно Муся спросила:
— Вероятно, о «Дербенте» напишут в газетах? Как ты думаешь?
— Обязательно.
— А портреты?
— Чьи портреты?
— Ну, их… стахановцев.
— Да ведь их сорок пять человек… Лучших людей, вероятно, заснимут, не всех!..
— Посмотреть, какие они… Слушай, Арсен!..
— Ну?
— Я читала, что Алексея Стаханова в прошлом году травили какие-то администраторы. Неужели это правда?
— Конечно, правда. Но почему ты спрашиваешь?
— Да как-то странно. Ну, прощай, Арсен.
— Прощай. Что ты какая-то чудная? У тебя глаза сделались большими… Смотри не попади под трамвай…
Под утро Тарумов вновь связался с «Дербентом». За ночь танкер не сбавил скорости. Он прошел расстояние до Астраханского рейда за тридцать один час. У Тюленьей банки его поджидал караван барж. К утру ветер посвежел и началась зыбь. Последнюю баржу подвели с трудом. Несмотря на это, разгрузка была окончена за три часа. Танкер уже шел в обратный рейс, и вдогонку ему с севера спешила крупная зыбь, грозившая замедлить ход.
Днем на радиостанции дежурила другая смена, и, явившись вечером на вахту, Тарумов посмотрел журнал. Никаких записей о ходе стахановского рейса не было. Прибытия «Дербента» ожидали после двенадцати часов дня, но уже в восемь часов радист услышал его позывные.
«Находимся на траверзе острова Жилого. Будем через два часа. Сообщите пристань погрузки».
— Как это может быть? — удивился дежурный. — Ведь если они сейчас на траверзе Жилого, то им остается хода часа три, не меньше. Может быть, радист напутал?
— Звоните в диспетчерскую, — усмехнулся Тарумов, — никто не напутал, все верно!
— Да не может этого быть. Я сам плавал, я знаю!
— Ты не знаком с их новой трассой. Они идут другой стороной острова, проливом. Этот путь много короче.
— Да ведь там мелко…
— Глубина восемь футов. Они идут порожнем, без балласта. Кроме того, они освободились от ненужных грузов и уменьшили осадку. Они все рассчитали, не беспокойся.
— Ах, молодцы! Недаром о них столько говорят в порту. Теперь о них узнают в Махачкале, и в Астрахани, и в Красноводске…
— Одного из них я знаю. Это радист Макаров. Обыкновенный парень, совсем мальчишка… Очень веселый…
— А я знаю их капитана. Так себе, ничего особенного. Старичок. «Пожалуйста, голубчик… Спасибо, голубчик…» Тихоня.
И Муся, молча кусая губы, слушала этот разговор. Она притихла с утра, и на нее не обращали внимания. Неожиданно она сказала Тарумову деланно небрежно!