– Нет, нет, все, что нужно, имеется. Мне бы, товарищ полковник, жениться. Приказ ваш нужен.
– Жениться? – расхохотался мужчина и лихим жестом пригладил пышные усы. – Вот это я понимаю: боец! Только с поля боя – и жениться хочет! Ну а невеста где? Давай приказ выпишу по бригаде, мне такое не впервой, и на фронте любовь свою можно найти. Женитьба – дело хорошее!
– Она в пятнадцати километрах отсюда, она из банно-прачечного отряда. Прекрасная женщина, я только предложение сделал, а потом сразу на задание отправился, потом ранение получил, и меня к вам в бригаду перебросили. Не успели с ней даже переговорить, я переживаю. Она чувствительная такая, думает, что обманул ее. – От волнения объяснения у Семена Михайловича выходили путаные, и он сконфуженно замолчал. Ну что за глупости придумал, тут передовая, бои идут, а он пристал к командиру танковой бригады с такой нелепой просьбой.
Но мысль о Неле, которой почти сразу после знакомства Бабенко написал письмо с предложением руки и сердца, никак не оставляла его. Словно сговорившись, одна случайность за другой мешали ему увидеться, хотя бы перекинуться парой слов с любимой. С каждым днем она становилась от него дальше, экипаж шел на запад вместе с линией фронта, а Неля оставалась служить в недосягаемом тылу. Только и оставалось по вечерам пытать Бочкина, который передавал письмо женщине и беседовал с ней, пока Бабенко был на задании.
– Так и сказала? «Я согласна»? Так и сказала: «Я согласна»? Ты уверен, Коля?
– Так и сказала, это точно, она два раза повторила. И назвала вас хорошим, – терпеливо в который раз пересказывал встречу с прачкой Николай. – Правда, она сначала решила, что вы ее обманули, потому что сами не приходите. Но я объяснил про задание и про то, что вы пропали во время задания.
И Бабенко снова вздыхал с тоской, как же глупо получается, ведь его возлюбленная до сих пор не получила от него ни одной весточки и действительно снова может решить, что его сватовство было всего лишь глупой шуткой. Поэтому он и решился обратиться к комбригу с необычной просьбой, услышав во время вечерних разговоров с другими танкистами, что вместо загса документ в военно-полевых условиях может выдать командующий полком или батальоном. Но, вопреки его опасениям услышать насмешку и отказ на просьбу, Тенсель вдруг снова пожал ему руку тепло, по-человечески:
– Война кругом, рад я, когда вот так люди семью хотят образовать. Это же самое главное в жизни, сержант, ради чего мы и воюем. Ты молодец, не оробел. Пока перерыв между боями, даю тебе двенадцать часов. Прыгай в полуторку с партизанами и пленными, они до штаба дивизии переправляются к полевому госпиталю.
Бабенко охнул, выпалил: «Спасибо!» – и со всех ног бросился бежать к легкому грузовичку, куда уже усаживались партизаны. Но комбриг снова хохотнул и остановил его:
– Подожди, жених, я хоть записку комдиву напишу, чтобы бумагу вам оформил.
Он набросал химическим карандашом на осьмушке бумаги пару строк, протянул взволнованному сержанту и еще раз предупредил:
– Двенадцать часов тебе, ночью должен прибыть обратно в роту.
– Так точно, товарищ полковник! – выкрикнул Бабенко и наконец заторопился к своему экипажу предупредить о внезапном отъезде.
Но его командиру, Алексею Соколову, даже выигранный бой и капитуляция немецких танков радости не принесли. От одного взгляда на мрачного Лаврова ему сразу стало ясно, что тот до сих пор не нашел решения, как освободить узников лагеря смерти.
– Алексей, иди сюда, важный разговор есть, – буркнул комбат, отвел подчиненного подальше. – В общем, без жертв никак к лагерю в Озаричах не подобраться. – Он замолчал на несколько секунд, подавляя грызущую изнутри досаду на свое бессилие. – Сегодня с немцами будут переговоры, ультиматум им передадим. Ты со мной пойдешь парламентером, немецкий знаешь. Да и нрав у тебя спокойный, меня, если что, в бок бей, чтобы я там не перестрелял этих гнид.
– Есть… – Новость Алексея ошарашила его, но и обрадовала.
Если немцы согласились на переговоры, то есть возможность спасти узников, вытащить их из гибельного места.
– Давай сейчас обратно в лагерь, приводи себя в порядок. До заката надо выдвинуться на нейтральную полосу.
В тесном кузове грузовичка было мало места. Партизаны старались держаться поодаль от военнопленных, жались к кабине, спасаясь от холодного ветра под брезентом. Германские военные, связанные одной веревкой, закопченные после боя, не поднимали глаза на своих охранников. А те, в свою очередь, расслабившись после чудесного спасения, после фронтовых ста граммов, которыми их угостили экипажи, оживленно шумели, балагурили от радости вновь обретенной свободы.
– Мил человек, иди к нам, вместе теплее, – окликнул Бабенко мужчина с растрепанными длинными седыми волосами.
Семен Михайлович кивнул и принялся неловко пробираться по качающемуся кузову к кабине, возле которой уселись теплой компанией партизаны. Он и правда озяб от пронзительного ветра, руки совсем окостенели держаться за ледяной борт. Он испытывал радостное удивление оттого, что добился он все-таки своего, едет в штаб и увидится с Нелей. Ни холод, ни долгая дорога, ни пустой желудок, поскольку не успел пообедать, не могли омрачить его счастья.
– Присаживайся поближе, не стесняйся. – Седой протянул Бабенко душистую самокрутку, чиркнул спичкой между сложенных задубевших ладоней. – Покури, сам вырастил в лесу. Душистый, забористый. От голодухи хорошо помогает, когда брюхо сосет. Покуришь, и вроде полегче. Петрушев я, Никодим.
– Бабенко, Семен, – представился мехвод попутчику.
Старик вдруг ласково потрепал его по плечу:
– Хороший ты человек, Семен, по глазам вижу. – Он вытянул из-за пазухи белую тряпицу, бережно вытянул засохший кусок хлеба, разломил пополам и протянул нехитрое угощение танкисту. – Держи, бабка моя готовила, Устинья, передала мне со связной по осени еще. Ем по кусочку, о ней вспоминаю. Хоть так вас отблагодарить, жизнь нам спасли, уже и не чаяли мы выжить, к смерти готовились. Нас ведь местный выдал гестапо, мельника мальчишка, выслужиться решил перед фрицами, кусок пожирнее получить. Поверили ему, связным сделали, комсомолец ведь, отец на фронте воюет, а он вон куда, к немцам переметнулся. И нас сразу в гестапо на допрос, троих тут же расстреляли, чтобы жути нагнать. Но мы молчок, хоть и три шкуры спустили с меня. Вот! – Дед задрал рубаху, демонстрируя кровавые отметины от ударов по всему телу.
– Не люди, а звери, – кивнул Бабенко. Он изо всех сил старался слушать собеседника, но, к стыду своему, от тепла и кусочка хлеба на него после тяжелого боя наползала дремота. Организм требовал хоть немного отдыха.
– Вот точно, зверье. Лагерь смерти на болоте сделали, согнали всех туда, кто работать не может. Детишек, стариков, больных. За пару дней все деревни по Жлобинскому району угнали. Связная наша тоже с пленными сгинула. Ольга, такая была отчаянная девчонка, беды с ней не знали. После смерти отца к тетке в нашу деревню переехала из Мостока – и сразу в отряд. Бедовая, шустрая, ничего не боялась, хоть сама и росточком невысокая, худая. Ну чисто птичка, мы ей прозвище Воробушек дали. Тоже вот танкиста любила, ждала, когда война закончится. Хороший жених, командир танка, и девчонка хорошая, какая бы семья вышла, а все немцы разрушили, испоганили. Сволочи!
Бабенко вдруг встрепенулся:
– Ольга из Мостока? Маленькая такая, боевая?
– Она сама, Воробьева Ольга, связистка отряда нашего. Ты ее знаешь, что ли, мил человек?
– Знаю, знаю, – радостно воскликнул Бабенко. – И жениха ее знаю. А где она сейчас? Как найти?
– Так никто не знает, пропала она, когда немцы всех из деревень в лагерь смерти согнали, в Озаричи. Все пропали, бабка моя Устинья, внучок. Не знаем с тех пор про них ничего. Пытались к лагерю тому пробраться, но там вокруг все в минах, часовые чуть что из автоматов стреляют. Да не по нам стреляли, по тем, кто за проволокой. Не смогли подобраться мы, так и не знаем, кто там живой еще. Они ведь, когда людей гнали по дороге, всех расстреливали, кто отстал или упал. Мы трупы потом хотели собрать, похоронить по-людски – не дали. По дороге патруль на мотоциклах пускают простреливать территорию. Мы трошки смогли подобрать погибших. Человек триста, а сколько еще осталось… Даже имен не знаем, без документов почти все были. Ребятишки там, больные, девчата… – Старик махнул рукой, не в силах говорить дальше. В горле у него сипело от сдерживаемых слез, лицо исказило от невыносимой боли.
И Бабенко тоже замер от страшной новости – невеста командира в лагере смерти, откуда нет выхода живым. Вся его радость от поездки была омрачена. Но тут зашумели партизаны при виде надвигающейся деревеньки, где расположился штаб. Грузовик прибавил скорости, вот уже пост охраны, и водитель остановился, чтобы предъявить документы. Бабенко в нетерпении сунул свою красноармейскую книжку для проверки в огромные рукавицы постового и, как только получил обратно, бросился со всех ног туда, где раздавались над крышами разбомбленных домов женские голоса.
«Поют!» – на бегу стучало внутри все счастья.
Вот и колодец, козлы с тазами, в которых банно-прачечный отряд с утра и до сумерек без остановки отстирывает окровавленную форму. Женщины в черных куртках, ватных штанах, огромных валенках и в окружении парящей на холодном воздухе мокрой одежды. Чтобы отвлечься от изматывающей тяжелой работы, они пели, подхватывая одну песню за другой. И вдруг тонкая заунывная мелодия оборвалась, самый сильный бархатный голос замер на секунду и тут же взвился в радостном крике:
– Семен Михайлович! – Невысокая женщина бросилась Бабенко навстречу: – Вы вернулись!
Взволнованный Семен в ответ не мог вымолвить ни слова. За три недели разлуки он и забыл, какая же она красивая, его Неля. Рыжие кольца волос, белоснежное личико, женственная округлая фигура, которую не могла скрыть даже огромная бесформенная куртка.
– Вы как здесь оказались? Вас прикомандировали к штабу? Надолго? Вы вернулись с задания? Мне ваш танкист все рассказал, что никто не знал о вашем местонахождении. Вы ранены? – Она засыпала его вопросами.