– Пушку немецкую ликвидировали вместе с расчетом, сразу и землей присыпали, чтобы долго не возиться, – пояснил Алексей.
Соколов был рад, что одним выстрелом получилось снести весь расчет, да так, что теперь вместо грозного оружия дымилась глубокая воронка с кучей покореженного железа и ошметками тел. А потом еще и Бочкин уничтожил немецкого стрелка. От результатов ночной вылазки настроение немного поднялось, отомстил за невинных жертв, еще и удачно вышло уничтожить германский офицерский состав, судя по блестящим легковушкам и роскошному трофейному провианту.
– Гаси фары, дорога большая, – приказал он водителю головной машины. – Шоссе хорошее, ям нет. Мы впереди, вы за нами, полчаса до леса.
Грузовики послушно выстроились и двинулись за «Т-34», который плавно катился по дороге. Соколов обрабатывал раны Бочкину, с удивлением рассматривая разбитые кулаки, распухший нос и изрезанную куртку, будто и правда, его драл медведь огромными когтями. Николай же корчился от боли, но рассказывать о том, что случилось в поле между ним и немецким офицером, не спешил. После того как прошел пыл от драки, ему стало даже стыдновато за то, что пошел на вылазку, не проверив магазин «ППШ». Если об этом узнает дядя Вася, то зайдется в новом приступе ворчания.
После того как все раны были щедро залиты йодом, Бочкин поспешил на броню танка, чтобы избежать лишних расспросов. Соколов тоже поднялся наверх, чтобы продолжить вести наблюдение по боковым флангам и сзади. Ехали молча, Бочкин поерзал в поисках опоры. Запах еды из трофейных ящиков не давал ему покоя, так что у молодого человека текли слюни от сильного голода:
– А что за продукты в ящиках, Алексей Иванович?
– Генералы немецкие везли в машинах, к Рождеству готовились. У них Новый год двадцать пятого декабря отмечают, не как у нас.
– Война, а им лишь бы брюхо набить, – фыркнул Николай.
– Ну вот, считай, подарок будет для пленных из Озаричей на Новый год от нашего экипажа танка. – Алексея будто ножом изнутри резануло. Чертовы фрицы собирались устроить пир, заморив голодом тысячи детей и женщин.
– А можно я консерву одну для собаки возьму? – встрепенулся Колька. – Она спасла нас сегодня. И жизнь мне спасла… Для девочки, для Таси, шоколад еще бы. Чтобы у девочки тоже праздник был.
– Конечно, и галет пачку возьми, и сахар кусковой – при ранении очень полезно сладкое, – поддержал Колю командир.
– А мы на Новый год раньше елку прямо во дворе наряжали. – Бочкин при виде ясного неба в россыпи звезд вдруг вспомнил о празднике, который устраивала в его детстве мама, стараясь в скудном их деревенском быту порадовать любимого сына. – Мамка весь год свечные огарки собирала, на чердаке складывала. А потом во дворе елочка у нас стояла, так она воском прямо на ветках накапает и зажжет. Красиво-о-о… Ночь и огонечки. Как будто в сказку попал, – вспоминая, мечтательно произнес Николай и, смутившись, замолчал.
Вот как всегда, ляпнул не подумав. Командир вторые сутки чернее тучи, переживает, что невеста его погибла в концлагере. Не до болтовни ему, особенно про мирную жизнь. Колька помнил, как долго был в таком же состоянии Руслан, его верный приятель, после гибели любимой Людмилы, санинструктора. Она погибла от осколка бомбы при авианалете. Чеченец почти не разговаривал и ел без аппетита долгие месяцы, а глаза у него загорались лишь от ненависти в те моменты, когда он мог всадить пулю в фашиста. Рядовые или офицеры были перед ним, для него не было разницы, все виновны в том, что напали на его Родину и творят здесь страшные зверства, на которые даже дикие животные не способны.
Чтобы не досаждать командиру, а еще и самому не рассказывать, как обезвредил немецкого минометчика, танкист спустился на борт пониже. Он уселся так, чтобы башня стала опорой для спины, накинул сверху брезент и ушел в свои мысли. Перед глазами снова мелькнуло оскаленное лицо немца, который кинулся на него с явным намерением – убить. От страшных воспоминаний он заворочался, завздыхал, но тут горячий язык лизнул в щеку, на бок навалилось теплое собачье брюхо, и ему стало легче. Верная Норка в который раз за сегодняшнюю ночь помогла ему, утешила и поддержала. Недаром Тася ее так любит, настоящий друг, верный и преданный.
От громкого собачьего сопения Колька отвлекся от дороги и запахов еды, прошептал на ухо Норке, обещая сюрприз для хозяйки и нее самой. А потом незаметно задремал. Очнулся парень от легкого тычка Логунова в бок, тот вылез на броню немного размяться после марша, пока командир докладывал о прибытии саперов:
– Ну караульщик, тебя самого украдут, ты и не заметишь. Николай, бодрись давай. – И он сыпанул парню пригоршню снежка за воротник фуфайки. Сам тоже схватил полные ладони пушистого снега и растер лицо.
– Ух, хорошо, тоже чуть носом не заклевал. Еще вахту до утра нести на повороте, где батарею подбили. Время четыре, через два часа солнце встанет и на отдых можно отправляться. А пока давай просыпайся, на наблюдение встанешь.
Логунов взлохматил названному сыну отросшие пряди, похлопал Норку, пригревшуюся под брезентом, и снова полез внутрь на место водителя. Еще пару часов провели они на перекрестке, укрывшись за поворотом от обзора с главной дороги. Бочкина засыпали вопросами Руслан и Бабенко, что добрались вместе с отремонтированным танком до перекрестка. Но тот отмалчивался, лишь скупо давал односложные ответы. А уже через полчаса разговоры начали стихать, все устали после долгой ночи, силы у танкистов стремительно заканчивались.
Когда танкисты улеглись отдохнуть хотя бы на пару часов перед рассветом, оставив в каждом из трех танковых отделений наблюдателя, Бочкина начал страшно морить сон. Глаза то и дело закрывались, а в голове крутилась предательская мысль: «На секундочку прикрою глаза, и все». Только Николай знал, что нельзя этого делать ни в коем случае. Так однажды чуть не утопил он танк во время марша. Тогда после трех дней за рычагами и дядя Вася, и командир, и Семен Михайлович были совершенно вымотаны и засыпали, падая лицами на рычаги. Поэтому самому бодрому из всего экипажа, Коле, доверили управление. Всего-то надо было следить за передачей и ручками поворотов, пока танк размеренно плетется по прямой. Вот тогда еще совсем зеленый танкист поддался внутреннему голосу и прикрыл, как ему казалось, глаза на долю секунды. Проснулся он оттого, что громко матерится Василий Иванович, завалившись на левый борт прямо между укладками боезапаса, а Бабенко непривычно громко кричал, пытаясь дотянуться и рвануть рычаг:
– Коля, на себя тяни, правый поворот! Выключай фрикцион!
Хорошо, что тогда он рванул по его команде рукоятку и вытянул танк обратно на дорогу, подальше от обрыва в топкую огромную лужу оврага. Правда, потом на ближайшей остановке он все равно получил от каждого члена экипажа нагоняй. Бабенко ворчал из-за того, что он чуть не сжег фрикцион с такими маневрами, Логунов влепил подзатыльник и указал на пологий обрыв, с которого почти улетел танк. Соколов выговор объявил и до сих пор хмурится, когда Бочкин пытается сесть в кресло водителя. Тогда только Руслан ободряюще хлопнул его по плечу и посоветовал:
– Ты уши три или табак нюхай, чтобы сон отогнать.
И сейчас, чтобы справиться с дремотой, Колька подцепил доску и вытащил из ящика зеленое пахучее яблоко. Он подносил фрукт к носу и с наслаждением втягивал аромат фрукта. Где они их только достали зимой в войну? Вот немцы, жучары! Аромат фрукта усиливал голод, отчего скручивало желудок, но хотя бы глаза не наливались свинцовой тяжестью. Колька сглатывал слюну, гладил между ушей примостившуюся под боком Норку и шептал той в ухо:
– Вкусно, хозяйке твоей понравится. В яблоках сплошные витамины, сразу на ноги встанет. Побежите наперегонки.
Так и досидел он до красного зимнего рассвета, когда вереница «Т-34» вернулась вдоль дороги к лагерю на кирпичном заводе. Здесь их ждали автомобили из тыловой части обеспечения, можно было передохнуть перед боем и запастись снарядами и топливом.
В разбитом здании в подвале народу прибавилось, задумка экипажа командира многим понравилась. И вот уже рядом с печкой сопел длинный Гулевич, во сне продолжая вздыхать из-за покалеченного «Т-34», в углу свернулся Христо, а вдоль стены на брезенте похрапывали водитель и башнер экипажа машины «018». Даже стойкий Соколов не выдержал и притулился у теплого бока бочки.
Колька же шепнул своей спутнице: «Ну что, пошли, возвращать тебя пора. Больше не могу тебя на танке катать», и он зашагал к палатке с крестом. Дойти он до нее не успел. Норка взвыла и, захлебываясь звонким лаем от счастья, бросилась к своей маленькой хозяйке. Та, тоненькая, закутанная в пуховый платок, будто цыпленок, хромала по дороге вдоль строений завода. Она в шутку отмахнулась от языка, норовившего лизнуть ее то в щеку, то в нос, со смехом погрозила сучковатой палкой, что служила ей опорой при ходьбе:
– Вот я тебе. Перестань! Фу, пакостница.
Бочкин с радостным видом кивнул на перевязанную ногу:
– Выписали уже?
Тася закусила губу, заговорщически взглянула исподлобья:
– Сбежала я, чтобы в тыл не отправили с эшелоном. Я Норку не брошу, а в детский дом ее взять не разрешат.
– Почему в детский дом? – удивился бесхитростно Николай. – А почему не домой? Мать где… – и вдруг осекся на полуслове.
Опять спростофильничал! Это ему повезло, что мать осталась в сибирском тылу, работает на танковом заводе. А здесь, рядом с линией фронта, на территории, которая была несколько лет оккупирована немцами, с родителями девочки могло произойти ужасное. Они могли попасть в плен, их могли расстрелять, они могли умереть от голода, попасть под бомбежку.
Тася, не поднимая глаз, поделилась:
– Отец на фронте погиб в первые дни, как немцы наступать начали. Мать и бабушку сожгли за то, что они полицая избили. Он корову хотел забрать, а мама плюнула ему в лицо и врезала прямо в нос. У меня в нее характер такой боевой. Полицай нас за это в избе запер, когда всю деревню подожгли. А остальных угнали, даже и не знаю куда.