– А ты как спаслась?
– Меня мать в печь посадила и заслонкой закрыла, я же маленькая – поместилась. Печка крепкая, дед еще клал, не сгорела.
– А живешь ты где? – Николай, наплевав на вежливость, засыпал Тасю вопросами. У него сердце переворачивалось от жалости к этой крошечной девчонке, что осталась одна в целом мире.
– С партизанами жила на болоте. Дом-то сгорел. Но я не сирота, понял? У меня Норка есть, это отца собака. Считай, родня моя.
– Нет, не сирота, будет семья, – заволновался вдруг Колька, вытянул из карманов все гостинцы для Таси. Твердое сочное яблоко, пакет с ломкими галетами, жестяную банку шоколада и круглую шайбу мясных консервов. – Ты давай это все в платок заверни. На Новый год подарок. И обратно возвращайся в санчасть. Скажи, что согласна на эвакуацию, только в детдом не поедешь. А вот на. – Парень протянул треугольник с синим штемпелем. – Это адрес наш в Сибири, под Омском, там мамка живет моя. Долго добираться, да ты пробьешься, ты бедовая. Будешь у нас жить, я матери напишу и дяде Васе скажу. Они рады будут, ты им понравишься. Ну иди и Норку бери. В деревне собака пригодится, охранять дом будет.
Изумленная Тася кивнула и похромала назад, в сторону брезентового домика в конце прохода. На ходу девочка то оборачивалась к Кольке, то смотрела на ворох подарков в руках. И лишь перед тем, как шагнуть за тяжелое полотнище в медпункт, звонко выкрикнула:
– Спасибо! Спасибо, Коля! Я тебя ждать буду! Возвращайся! На лыжах пойдем!
Глава 6
Ольга с трудом открыла глаза – темнота. Неужели она умерла и лежит в яме, куда сбрасывали по утрам трупы? Но тогда почему она чувствует жар? Блаженное тепло разлилось по всему телу, наполнило каждую клеточку, что не могла согреться много дней, только голову неприятно холодило от сквозняка. Рядом раздался отчаянный крик, темноту рассекло желтое пятно, и мимо прошла медсестра с лампой:
– Что случилось, кто кричит? – Она приблизилась к соседней лежанке, где с криками металось непонятное существо.
Костлявое, в огромном халате, лысое, покрытое коричневыми корками, в пятнах мази. Существо пыталось броситься куда-то бежать, но от каждого движения падало обратно на лежанку из пушистых еловых лап.
– Что это? – Существо рыдало высоким женским голосом. – Почему вы меня обрили, где моя коса? Что со мной, что это на теле? Я прокаженная, это рожа! Зеркало, дайте зеркало!
– Тише, тише, не кричите. У вас был сыпной тиф, сейчас уже лучше. Вы в полевом госпитале. Обрили из-за вшей, а язвы у вас от сыпи, от тифа. Они заживут, волосы отрастут, будете лучше прежнего. Ложитесь спать, не кричите, вы будите больных. Вам нужно восстанавливаться.
«И я так же выгляжу, в коросте и похожа на оживший труп», – мелькнуло в голове у Ольги. Но больная не отставала, она схватила дежурную медсестру за рукав белой формы:
– Сестра, где моя сестра? Со мной в лагере была сестра! Панченко Мария! Где она? Скажите!
– Не знаю, милая, столько людей погибло. – Медицинской сестре удалось уложить женщину и накрыть серым колючим одеялом. – Ни документов, ни списков. Даже тех, кто у нас лежит, по именам не знаем, пока человек в бреду мечется. Вот главный врач собирает сведения, завтра на обходе скажешь ему свою фамилию и про сес– тру спросишь. Не буди остальных, им еще хуже, между жизнью и смертью люди мечутся, дай им сил набраться.
Больная женщина накрылась с головой и тихо зарыдала от печальных новостей. Медсестра обошла импровизированную палату, вглядываясь в лица людей, лежавших на самодельных койках. Все больные выглядели одинаково: обтянутые кожей скелеты, из-под одеял белели до синевы выбритые черепа, кожа в коричневых корках заживающих язв и ссадин.
– Карандаш, дайте карандаш, я напишу список. – Оле казалось, что она выкрикнула эти слова, но на самом деле ослабевшая девушка лишь застонала.
Отчего старуха – соседка слева с трудом поднялась, смочила ей губы влажной тряпицей:
– На-ка, сердешная, попей, давай приходи в себя, уже второй день пластом лежишь. Ох, ох, ох, одна тень осталась. – Она подоткнула одеяло под почти невесомым телом больной девушки. Укорила глухо рыдающую соседку. – Не реви, вон девка выкарабкаться не может никак, крепко смерть в нее когти-то запустила. А она держится, не сдается. И тебе хорош выть, бога благодари, что живой оставил. Там, медсестры говорят, на болоте до сих солдатики могилы роют для мертвецов, ни имен, ни фамилий их не знают. Уже больше ста тысяч насчитали замученных, старики, как я, детишки, бабы. Замучили их фрицы. А ты живая и плачешь.
– Карандаш. – Оля собрала все силы и наконец прошептала это слово.
– Что? Карандаш? – Пожилая женщина наклонилась пониже, почти ухом припала к ее губам.
– Да!
И от непосильного напряжения ее снова окутало глухое забытье, будто в черное облако провалилась. Очнулась девушка от прохладного прикосновения чьих-то пальцев к шее и гудения мужского баса:
– Кризис прошел, воспаления нет, лимфоузлы мягкие. А слабость у нее от анемии. Питание необходимо, чтобы быстрее восстановиться.
– Товарищ дохтур, она карандаш просит, – раздался скрипучий голос старой соседки. – Как заведенная твердит: карандаш, карандаш.
– Выдайте, Алевтина Ивановна, уже не знаю, зачем ей. Но это не бред, воспалительный процесс закончился, тифа у девушки нет.
Ольге хотелось выкрикнуть, объяснить, зачем ей карандаш, но от слабости тело было словно чужое, безвольное. А каждое слово или движение погружало сознание в обморочную дрему, которая туманом гасила все искорки жизни в худосочном теле.
В следующий раз сознание у нее прояснилось, когда в рот полилась теплая, невероятно вкусная жидкость. Каша! Сладкая, горячая, как же вкусно! Она поняла, что невероятно голодна, и жадно втянула в рот мягкую еду. Старуха, что кормила ее с ложки, как младенца, рассмеялась:
– Смотри-ка, ожила моя пигалица, кушает, как птенчик. На-ка еще, ешь, ешь, молодец! Вот кисель еще, запей.
Она приподняла Оле голову и поднесла к губам кружку с тягучей жидкостью, помогая сделать пару глотков.
– От какая умничка, если так дело пойдет, через неделю плясать будешь. А врачи уже и не ждали, что оживешь, лежишь, все лежишь, как мертвая, не шелохнешься. – Ловкие пальцы сунули в рот шарик хлебного мякиша. – Соси, размачивай, чтобы живот заработал. Много-то нельзя, усохли кишки. Тиф, он живот губит, кишки слабые становятся. Чуть позже еще тебя покормлю, тут у нас паек солдатский. И каша, и хлеб; и сахар дают. Карандаш тебе медсестра принесла, как ты и просила. Зачем тебе он, голуба?
Девушка попыталась сжать пальцы, ухватить карандашный огрызок, но слабые пальцы совсем не слушались. Зато от горячей пищи силы прибавились, и у нее получилось прошептать:
– Я знаю их имена, я запомнила. Узников. Я напишу. Бумагу надо.
– Сейчас, сейчас, – засуетилась соседка и зашаркала валенками прочь от кровати.
От невероятного ощущения сытости и тепла глаза у Оли отяжелели, и она крепко уснула. Проснулась оттого, что ее соседка тихонько трясла ее тонкое, будто птичье, плечико:
– Открывай глаза, обедать пора. Врач сказал каждые два часа кормить тебя, как младенчика. Я тебе тюрю сделала, жиденькое. Открывай рот.
После трех ложек смеси из воды, сахара и хлебного мякиша девушка прохрипела:
– Помогите, запишите имена, я буду диктовать.
Старуха зашелестела бумажным листом:
– Говори, только медленно, я три класса отходила в школу-то, не мастерица писать. Запишу, так и быть, негоже, чтобы покойники без имен остались.
Так провели они два часа: Оля еле слышно шептала фамилии и имена погибших узников лагеря, которые заучила за несколько дней пребывания за колючей проволокой. А старуха старательно мелкими неуклюжими буквами записывала за ней. Потом обед, сон и снова запись фамилий и имен в длинный список, который уже заполнил несколько листов.
На следующий день на обходе врач с удивлением взглянул на длинные столбцы из фамилий и имен, что сохранила Оля в памяти:
– Вы молодец. Вы очень нам поможете! Надо восстанавливать данные об узниках Озаричей. Почти все погибшие без документов. Распоряжусь найти для вас еще бумаги. А саму вас как зовут? Медсестра внесет в списки живых, мы подаем каждый день в штаб новую информацию. Вы записаны как лейтенант Григорьева, при вас нашли красноармейские книжки.
– Это документы погибших летчиц. Меня зовут Ольга Воробьева, – с трудом прошептала девушка.
– Однако, – по лицу врача вдруг пробежала улыбка. – У меня тогда для вас подарок. Танкист передал, Соколов Алексей, Первая танковая армия. Очень вас искал. Вот, держите.
Из кармана врачебного халата выскользнула и легла на серое одеяло белая косынка с вышитыми голубыми цветами. И Оля вдруг заплакала от радости, что жива, что выжила в жутком месте, что ее нашел и спас любимый Алексей, оставив вот такой подарок на память о себе. Когда врач ушел, старуха бережно повязала косынку на бритую голову девушки, и сразу же исчезла зябкость от ледяных прикосновений ветра, что гулял в лесной землянке.
– От какая красавица, Олюшка, ну невеста! Ты посмотри! Нашел тебя подарок от жениха-то, ишь какой молодец. Танкист! – Старуха сияла от радости, любуясь на худенькое личико в обрамлении косынки с нежно-голубыми цветами.
Ольга улыбнулась впервые за несколько недель. Закрыла глаза, чувствуя, как ее наполняет невероятное спокойствие. Но не провалилась в черную яму, полную кошмаров и боли, а погрузилась в крепкий, яркий, будто солнечный летний день, сон.
Проснулся Соколов от бодрого голоса комбата. Он открыл глаза и с удивлением увидел, что Лавров, свежий и бодрый, стоит посередине узкого подвала в катакомбах кирпичного завода и поторапливает танкистов, пересыпая свою речь шутками:
– Ну давайте, ребята, портянки наматывайте, умылись, причесались – и вперед. Так и быть, сегодня разрешаю без бритья в бой идти. Сначала «катюшей» по немцам вдарим, а потом нашими заросшими рожами до смерти фрицев запугаем.