Все незанятые врачи и сестры вышли Найдёнова проводить — случай был уникальным и медицинской наукой необъяснимым. Тот, кто неделю провел в искореженном танке, у кого был девяностопроцентный ожог и никаких шансов на выживание, теперь, словно с того света, в снятых с очередного усопшего сапогах, в длиннополой, не по росту, простреленной во многих местах шинели, в солдатской шапке, завязанной тесемками под подбородком по случаю мороза, спускался с крыльца. К спине танкиста прилип тощий «сидор», а в нем кусок мыла, хлебный кирпич и банка американской тушенки — щедрый подарок от эскулапов. В нагрудном гимнастерочном кармане была новая солдатская книжка, объяснявшая, кто он теперь такой.
Грузовик увез его.
Появление Ивана Иваныча произвело неизгладимое впечатление на вновь формируемую под Челябинском бригаду. Когда личный состав построили, ее командир, сам весь в ожогах и шрамах, тридцатилетний ветеран, которого за постоянную присказку прозвали Козьей Ножкой, не мог не буркнуть:
— Да на его морде, козья ножка, живого места нет!
Затем грубиян-комбриг приказал вновь прибывшему выйти из строя:
— Откуда?
Иван Иваныч и сам не знал — «откуда».
Мальчишка-ротный, сбиваясь, объяснил подполковнику суть.
— Так кто хоть, козья ножка!? Башнер? Механик? — допытывался комбриг.
— В документах написано — танкист, — с отчаянием вякнул лейтенант.
— Тогда — заряжающим!
И само воплощение этой дикой войны записали в башнеры — там нужна только грубая сила: знай, подноси снаряды и выбрасывай гильзы из люка. «Осколочные» и «бронебойные» отличил бы и полный дурак. От рядового Найдёнова, тут же за глаза прозванного Черепом, больше ничего и не требовалось. Никто в той на скорую руку сколоченной части им особо не интересовался (вот только внешность притягивала внимание). Впрочем, нигде не было такой текучки, как в танковых экипажах: три-четыре недели дурной подготовки и фронт, а там уже после первого боя «тридцатьчетверка», хорошо еще, что дотла не сгорала. Тех, кто выскакивал, вновь перемешивали — и запускали в дело.
Беспамятный Иван Иваныч вместе со всеми послушно хлебал баланду, и околевал от холода в бараках (на голых досках укрывались шинелями). Но, по крайней мере, его судьба на ближайшее время определилась. Экипаж был весьма пестрым: того самого лейтеху-мальчишку назначили командиром, пожилого узбека определили водителем, бывший московский урка, развязный и приблатненный, сам вызвался быть радистом.
Не прошло и месяца, как вся эта наскоро (и ненадолго) собранная четверка оказалась на Челябинском тракторном, где собиралась одна из последних серий Т-34-76.[2] В цехах при виде Найдёнова редко кто мог сдержать ахи и вздохи. Подростки и бабы не скрывали испуганного интереса. Иван Иваныч, не обращая внимания на любопытных, в отличие от узбека с уркой, которые интересовались лишь доппайком заводской столовой, сам вызвался подносить детали. Мальчишка-лейтенант, изо всех сил пытаясь хранить авторитет в отношениях с подчиненными, был благодарен ему хотя бы за это. К нескрываемому раздражению московского вора-радиста и ужасу узбека, танк вырастал на глазах: коробка обзавелась трансмиссией, катками и гусеницами, настал черед двигателю и внутренней непритязательной начинке, затем опустили на место башню.
Пришел ожидаемый всеми с дрожью день: командир получил перочинный нож, часы и компас. Экипажу был выдан огромный кусок брезента. Новорожденную «тридцатьчетверку» готовились перегнать из цеха на огромный заводской двор, где дожидалась отправки новая партия.
И здесь Иван Иваныч проявил себя.
Видно, что-то заискрилось в его голове, законтачило и разорвало тотальное беспамятство. Перед самым прогоном танка по цеху Иван Иваныч оказался внутри машины — лейтенант попросил достать какую-то ветошь. Когда Найдёнова несколько раз позвали, он, словно черт из табакерки, высунулся по пояс из люка механика — вид его возбужден. Экипаж и рабочие вздрогнули. Иван Иваныч вновь скрылся. В темноте «коробки» словно зловещие фары включились глаза. Никто не успел слова молвить, как танк завелся. Лейтенант с москвичом и жителем Коканда отскочили в одну сторону — наладчики в другую. T-34 рванул с места и помчался по проходу между двух рядов своих одинаковых собратьев к узким воротам. Сошедший с ума Найдёнов не сбавлял хода — все на его пути успели попрятаться и приготовились к драме. Танк развил всю скорость, на какую был только способен. Выбрасывая за собой облака газов, немилосердно грохоча катками, он неумолимо приближался к настоящей катастрофе. Многие, включая ошалевшего командира-лейтенанта, уже представляли скрежет и треск. Но, не снижая скорости, «тридцатьчетверка» на полном ходу проскочила Сциллу и Харибду, развернулась, и, проехав еще метров тридцать, лавируя между машинами, встала во дворе, как вкопанная.
Подбежал перепуганный командир. Подбежали узбек с приблатненным радистом. Высыпали во двор любопытные. Иван Иваныч выскочил им навстречу. Он скалился своей ужасной улыбкой. Он дрожал и никак не мог успокоиться. Он вспомнил — вернее, вспомнили руки.
Сомнений не оставалось; в прошлой жизни этот обожженный, беспамятный вызывающий видом своим сострадание и жалостливый ужас танкист был механиком и судя по всему, водителем от Бога!
Узбек тут же с радостью перебрался в башню, несмотря на то, что шансы выжить в бою при этом уменьшались наполовину. Смышленый московский вор, теперешний радист, сразу сообразил, с кем нужно водить дружбу — и с тех пор, пока руки Иван Иваныча были заняты, скрутывал ему самокрутки, раскуривал их и вставлял в его ужасную черную пасть. Кроме того, на марше он всякий раз услужливо подхватывал и тянул вместе с Черепом рычаг переключателя скоростей, ибо на этом Т-34-76 почему-то все еще стояла проклинаемая всеми водителями неудобная четырехскоростная коробка.[3]
Перед погрузкой в эшелон бригада прошла пятьдесят километров и отстрелялась на полигоне. Зима трещала под тридцать градусов, «коробка» промерзла до звона. Ведомый Черепом танк нещадно ревел на поворотах, забирался на склоны, задирая пушку, сползал с них, при этом всех нещадно болтало, узбек едва слышно молился, мальчишка-командир, набив достаточно шишек, стиснув зубы, безнадежно пытался следить за дорогой из командирской башенки-гайки. Радист, которому ни черта было не видно, виртуозно матерился, рискуя прикусить язык. И лишь Иван Иваныч, издавая звуки, весьма похожие на рев, нещадно направлял «тридцатьчетверку» по целине и разбитым дорогам. Он все время теперь куда-то рвался, настораживая даже урку, не говоря об узбеке с командиром. Было от чего пугаться — распахнутый рот, нетерпение, дрожь, желание гнать и гнать — таким оказался безобидный ранее Череп. Люк его был распахнут, за его спиной трудился вентилятор — все живое должно было при этом окоченеть, но сумасшедшему механику, единственному из всего измученного экипажа, было жарко. По радийной связи лейтенант получил приказ остановиться, однако, до Иван Иваныча мальчишка так и не докричался. Колонна замерла — а найдёновский танк, вывернув из строя, принялся описывать дугу по полю, чуть ли не утопая в сугробах и выкидывая впереди и позади столбы снежной пыли.
Кончилось тем, что наперерез кинулся сам комбриг. Козья Ножка возник, чуть ли не перед самой «тридцатьчетверкой», проваливаясь в снег по пояс. Здесь Иван Иваныч наконец-то пришел в себя. Показавшийся из башенного люка юнец-командир готов был расплакаться, однако, начальство не обращало на сбивчивый лепет никакого внимания.
— Водителя — ко мне в машину! — орал молодой подполковник. — Давай сюда, скелет! — приказал Найдёнову. — Покажи, козья ножка, на что способен!
Так, Иван Иваныч занял место в командирском танке — а лейтенанту, узбеку и урке достался водитель комбрига, такой, как и они, неопытный обреченный юнец. И на глазах всей бригады Иван Иваныч показал — «тридцатьчетверка» только что юлой не вертелась. Высыпавшие из машин экипажи открыли рты.
Комбриг от возбуждения ревел не хуже Иван Иваныча. Он привычно поставил ноги на плечи сумасшедшего аса — удар сапогом — краткая остановка, еще удар — продолжение движения. Иван Иваныч это помнил. Он забыл все остальное, но это он помнил. К восхищению новичков, на поросшем кустарником, с оврагами и пригорками, поле, командирская машина выкидывала настоящий цирк.
— Давай, давай, черт лысый! — хрипел Козья Ножка, уже не сомневаясь, что этот механик никуда теперь от него не денется, что страшный Череп будет с ним до самого конца, и он ни за что, ни за какие коврижки никому такого механика уже не отдаст, ибо в недалеком будущем единственный шанс на спасение — водила, всегда знающий, как и куда поворачивать, как сманеврировать, как газануть, а, значит, вовремя выскочить; ведь в бою, а тем более, в танковом, ничего не значащая жизнь человеческая исчезает за долю секунды.
— Как же ты попался тогда на Дуге? — проорал он механику после того, как «тридцатьчетверка» остановилась. Иван Иваныч, уставившись на своего нового командира, не понимая вопроса, напрягся.
— Как сам умудрился сгореть, козья твоя ножка? — продолжал выпытывать комбриг. — Борт не успел подставить?
И здесь Иван Иваныч вновь вспомнил. Что-то на секунду высветило его сумрачное прошлое.
— «Тигр», — ответил внезапно Череп. — «Белый тигр»!
Глаза его воспылали, он затрясся от ненависти.
К зиме 42-го немцы выкатили на передовую свой ответ на всемогущество «тридцадьчетверок»;[4] квадратные бронтозавры фирмы «Хеншель» были непробиваемы, но особый трепет вызвали пушки, от которых за километр сгорали даже КВ. Снабженные несравненной цейсовской оптикой, «восемь-восемь» сметали любую цель. Для плавного хода «Тигров» и приемлемого давления на грунт дотошные немецкие механики расположили катки двумя рядами. Для легкости управления применили штурвалы. В массивных, как крышки саркофагов, плитах застревали 76-мм снаряды. Обвешанные со всех сторон броней, эти жуки неторопливо ползли по курским полям и каждый их выстрел, раздававшийся резко и гулко (звук ни с чем нельзя было спутать), посылал к праотцам очередную «тридцатьчетверку». Страшны они были в засаде. Закиданные сеном и ветками, циклопы останавливали атаки Т-34, «Грантов» и «Черчиллей», а когда одуревшие от боли и дыма танкисты выкидывались из «коробок», все те же добротные немецкие пулеметы со скоростью тысяча двести выстрелов в минуту довершали начатое,