ел, чтобы я кувыркнулся гусеницами кверху. А я ведь мог погибнуть. Зато бы он не пошел в атаку… Да еще бы всю вину на меня спихнул: «Я же ему говорил – ты куда?»
– И много было таких хитрых?
– Хватало. Всегда найдутся люди, которые только и стремятся улизнуть, лишь бы не пойти в атаку. Что-нибудь да придумают… Уже после войны мне Шинкаренко рассказывал. Дали ему одного механика, а тот утром напивается чаю до такой степени, что у него температура сорок градусов. И его, конечно, не сажают в танк – он же больной… А второй специально проткнул ножом водяной радиатор. Проехал сколько-то, вода вся вытекла и мотор заклинило… И вот представь, два таких гаденыша попадутся, и в атаку пойдут уже не десять, а восемь танков. Разница есть. Так что были такие хитрованы, чего только не делали. И умно делали… Загонит, например, специально танк в большую воронку. А как вылазить, начинает нарочно рвать, и полуось полетела… А заменить – так нигде ее нет.
– А в штрафную разве таких не отправляли?
– Если попадались, наверное, отправляли. Вот я сейчас хочу запросить архив, узнать, что же случилось с Хохловым? Где он есть и куда он делся 23 июня 1944 года? Может, его и помиловал командир, а может, и в штрафную отправили…
– Почти все ветераны признаются, что им хоть раз пришлось присутствовать на показательном расстреле.
– Единственный раз я видел такое в Горьком. Эти двое сбежали с фронта и стали заниматься бандитизмом. Залезли в квартиру офицера. Он стрельнул, одного ранил, а второй побежал. А я стоял как раз часовым и задержал его – «Стой, стрелять буду!»
А потом нас построили, зачитали приговор, и строй, человек десять, «по изменникам Родины – огонь!» Тут же рогожами их накрыли…
– Вот вы сейчас сами затронули вопрос, который для многих ветеранов является болезненным, – евреи на передовой.
– Понимаешь, такое воспитание в то время было, что мы не смотрели, кто какой нации.
– Ну, вот, допустим, много вы их встречали на передовой? Говорят, среди танкистов их много было.
– Я не знаю, где их было много, но за все время на фронте я видел там только этого… который за счет моей жизни хотел увильнуть от атаки. Я, конечно, не высматривал, кто есть кто, но вроде больше не встречал. Да и не разбирались мы в этом вопросе. Это сейчас все грамотные, а тогда большинство из нас евреев и в глаза не видело. Но этот мне запомнился не только потому, что хотел меня угробить, но и потому, что после войны мне в армии встречались еще несколько. Так все они оказались из той же породы, как и тот первый – хитрожопые…
В училище у меня во взводе был один курсант. Так он три дня не слушался командира отделения, отговаривался по-всякому. Но суббота подходит, и он уже передо мной юлит не знаю как. Я же помкомвзвода был, и это я увольнения давал. «Товарищ старшина, товарищ старшина, давайте я отнесу! Да я по-быстрому сбегаю!»
А после училища я служил в Германии. И когда мы стояли на границе с английской зоной, вдруг у офицеров стали пропадать хромовые сапоги. Вначале молчали, ну пропали и пропали, на солдат думали. Но когда комполка узнал, то приказал проверять у всех офицеров посылки. И точно. Когда в очередной раз пропали, на почте вора и поймали. Оказывается, он их, как своровал, сразу в коробку и посылкой отправлял в Союз. И когда все выяснилось, ты бы видел, каких ему пиз…лей дали… Сами же офицеры его били: «Ах ты сволочь…»
Или такой был один. Из части выходим вечером, и кто хочет выпить, скидываются. А он любил выпить, но не скидывался. Только собирал: «Добавляй, не хватает!»
А когда поехали в Союз, приехали в Брест. И все сразу пошли на выплатной пункт получать свою зарплату. Ведь за границей не в рублях выдавали. Так все идут, получают, и только этот не пошел. Но до самой Москвы канючил: «Эх, как же я не успел…» И до самой Москвы сидит в ресторане со всеми, но у него же денег нет. Значит, платят другие. Получается, опять на халяву… А в Москве он сразу к родственникам ушел, и все, считай забыли… Понимаешь, вот такие вот мелочи, но из-за них у меня отношение к ним плохое. Знаем таких. Лишь бы за чужой счет…
– Где вы закончили воевать?
– Войну я окончил в польском городке Августов. Вошли в него 14 августа, а на следующий день нас собрал командир: «Ребята, – нас несколько человек отобрали, – отправляем вас в училище!» А мы и не хотели уезжать. Потому что привыкли уже, стали только награды получать. А когда остается много живых, привыкаешь, уже начинается дружба. Но этот учитель, который с нами и в Москве был, он меня как сына обнял: «Ваня, мы ведь вам жизнь спасаем! Война ведь скоро кончится, гляди, как наши наступают…» И поехали мы в Сызрань. Там и о Победе узнали.
Как объявили, все училище сразу в город ушло. Только дневальные остались. Такой праздник был, я по сей день вспоминаю… Всю ночь и весь день все гуляли, пили…
– А вы, кстати, пили в то время?
– Я в армию пошел, водку не пил. И на фронте не пил совсем. Бывало, утром перед атакой с завтраком выдадут 100–150 граммов водки. А я смотрю, Шинкаренко сам не свой ходит. Он же на семь лет меня старше, и у него дома остались двое детей, жена, мать. И сердце, конечно, болит за них… И вот, бывало, он подойдет ко мне: «Я твою выпью?» – «Чего ты спрашиваешь? Ты же знаешь – я не пью!» И вот он выпьет и немного успокоится… Так что я некурящий и непьющий, но считаю, рюмочку пропустить для здоровья полезно. Анекдот вот вспомнился, можно рассказать?
– Даже нужно.
– Муж с женой за столом. Он рюмочку выпьет, а оставшиеся капли выливает себе на голову. Один раз так, другой, третий. Она его спрашивает: «А чего ты так примачиваешь волосы?» – «А как вспомню, что сейчас с тобой спать ложиться, так волосы дыбом…»
– Были у вас какие-то трофеи?
– Я даже и не подходил к ним, и не трогал ничего. Кроме этого комбинезона, вроде ничего не имел. Понимаешь, сколько я прожил, но с детства не лазил ни в один чужой огород или сад. Приучен был так – не бери чужого, не радуйся чужому горю, не делай другому больно, как бы сделали тебе.
Помню, взяли Ельню, сразу открыли амбары и понесли коньяк в бутылках. Но за ночь тринадцать человек умерло… Оказывается, это только наклейка – коньяк, а на самом деле отрава… Не ты положил – не тебе и брать! Не трогай! Не надо! Лучше поголодать, но чужого не бери! А сколько ребят из-за них погибло…
Помню, остановил свой танк, вся дорога впереди на три или четыре километра забита брошенной немецкой техникой: и машины, и танки, и пушки, и кухни… Оказывается, мост впереди разбили наши летчики. И нам приказ – «Валите эту технику под откос – освобождайте дорогу!» Начали, а по машинам уже наши лазают. Вдруг в одной машине взрыв… Поэтому – не лезь! Или такой еще эпизод.
Как-то в шесть утра раздался сильнейший гул. Оказывается, приехали шестнадцать «катюш» и дали залп. А на следующее утро мы решили посмотреть. Представь, дорога идет ровная, прямая, но от самого верха и до низа вся в немецких трупах… Немцы лежали просто сплошной массой. Вот как книги на полках – один на одном…
А среди этой кучи лежит наш лейтенант. Полотенчиком накрытый, но сняты сапоги… Видимо, тоже полез за трофеями и кто-то из раненых его застрелил. А потом кто-то из наших проходил и снял сапоги. До неприятных моментов порой доходило.
Как-то нам дали отвезти на передовую двух офицеров-связистов: начальника связи, капитана, и еще одного. Они должны были какой-то вопрос решить. И что-то мы остановились, мой командир с младшим из них куда-то пошли, а мы с капитаном остались в машине. Как раз бой недавно кончился, но то там немецкая пушка стрельнет, то там. И один раз стрельнули так, что по моему люку осколки прямо забарабанили как дождик. Но я не придал этому значения. Через какое-то время снаряд разрывается позади танка. Помню, даже подумал тогда: «Что, неужели он почувствовал, что мы тут? Чего это здесь снаряды рвутся?» Потом слышу ж-ж-ж, вроде как струя воды. Думаю, побоялся вылезти, прямо в танке оправляется… После этого жужжания, слышу, заскрипел. Я глянул, а он, видимо, в открытый люк смотрел и прямо в висок осколок…
Тут эти двое возвращаются, кричу им: «Надо быстрее его вытаскивать, перевязать!» Так вот представь, пока вытаскивали, они чуть не заспорили, кто из них заберет себе его «ТТ». У нас ведь у всех наганы были. Я не знаю, что такое мат, ругань, но тут даже ругнулся на них. Отъехали немного, шинель ему под голову подложил: «Поддерживайте его!» и поехал как можно быстрее…
– Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
– После училища до 1964 года служил зампотехом. За всю службу ни солдата, ни офицера, которые по рангу ниже меня – никогда не наказывал. Считаю, командир сам должен все взвесить, обдумать и найти момент, когда сказать. А наказать, обидеть, это очень легко. Потом такой командир теряет авторитет. А как без авторитета он может подавать правильный пример? Поэтому солдаты меня уважали и после службы писали мне письма.
За всю службу ни одного нарекания не имел, был избран секретарем партбюро полка, но новый командир не посылал представление на майора. На этой почве инфаркт получил, и меня комиссовали. 3-ю группу инвалидности дали.
Цыбизов Иван Дмитриевич
Сначала там же в Калининграде работал начальником отдела кадров областного отдела соцобеспечения. Потом стал работать в лаборатории Госнадзора за стандартами мероизмерительных приборов. Это была сильная должность, авторитетная. Уж если я пришел проверять, то не признаю никого. Если находил нарушения, целые цеха закрывал, и меня боялись не знаю как.
Но в 1974 году с женой решили переехать в Рязань, и здесь в райкоме партии меня направили в институт «Оргстанинпром» начальником штаба гражданской обороны. Проработал там до 1991 года. При мне команда нашего института десять лет подряд держала по Рязани 1-е место. И одновременно исполнял обязанности лектора-международника в областном обществе «Знание».