Но и после выхода на пенсию я дома не рассиживаюсь. Активно участвую в общественной работе ветеранских организаций. Часто выступаю перед молодежью. Так что путь я прошел большой, непростой, а мне вот не могут пенсию нормально посчитать. А у меня трудовой стаж 58 лет и три ранения. Обидно…
– Большая у вас семья?
– Семейная жизнь у меня тоже сложилась. Воспитали с женой сына и дочь. Есть две внучки и трое правнуков.
– Войну часто вспоминаете?
– Конечно, вспоминаю, ведь сколько всего пережить довелось… О незабываемых годах нашей юности я даже несколько песен написал. Одна из них на мотив «Раскинулось море широко»:
«Взвилась ракета в ночной тишине,
атаку бойцам объявили.
Садятся в машину танкисты друзья,
про письма о доме забыли.
Опять я в машине у пушки сижу,
готовлю снаряды и диски.
Немецкий блиндаж в перекрестие беру —
попробуйте скрыться, фашисты!
Педаль нажимаю, снаряд полетел,
полета его я не слышу,
Лишь фрицы метнулись в огне и дыму,
от дзота ___,
И вот с разворота на полном ходу
стальная лавина промчалась,
лишь сзади осколки, обломки одни,
да черная кровь расстилалась…
Мы вышли из боя, вернулись назад,
с победой друзей поздравляем,
но смертью героя погиб лейтенант,
об этом все с грустью узнали…
Механик выходит и адрес берет,
и пишет невесте героя,
о том, как сражался жених-лейтенант,
о том, как он вышел из строя.
Напрасно старушка ждет сына домой,
ей скажут, она зарыдает,
а танки идут все вперед и вперед
и сзади лишь след оставляют…»
Интервью и лит. обработка Н. Чобану
Коваленко Василий Иванович
К 1941 году мы, деревенские ребята, уже повзрослели и работали в колхозе. Мне приходилось и косить сено косилкой, и сгребать сено на конных граблях, а это очень опасно, особенно для детей. Пахали на волах двухлемехным плугом в колхозе. А кроме этого нужно еще убрать и свой огород. Тяжело, но мы выросли в таких условиях и в труде.
Но вот чаще стали говорить о скорой войне. В нашей деревне была семилетняя школа, а средняя была в селе Анновке в 8 км. от нас, и мне пришлось там учиться. Ходили пешком целой ватагой, утром туда, вечером оттуда. Когда я закончил среднее образование, был набор в Воронеж, в училище ФЗУ, я туда записался и учился там до конца сентября 1940 года. Потом сбежал оттуда и поступил в Россошь в медшколу. Там я учился до приближения фронта до нашего города. Пришло время сдавать экзамен. Днем и ночью через наше село шли громады фашистских самолетов на Сталинград. Там все выше поднимался черный дым, горели запасы нефти и бензина в баках. Все время отступали за Дон наши войска. В колхозе спешно заканчивали уборку хлеба, молотили, прятали хлеб. Эта жуткая картина страшила и угнетала всех. Два раза мы с моими сверстниками ходили в военкомат, просили, чтобы нас призвали в армию, но нас отправляли обратно домой, мол, «вы еще не доросли, когда надо будет, вас позовем». Когда мы были в медшколе на экзаменах, нас и забрали в военкомат.
В армию нас отбирали со средним образованием, так как готовили отправить в какое-либо военное училище, но обстановка была такая, что для учебы времени не было. На востоке идет битва за Сталинград, на западе – паническое отступление наших. Со стороны Ростова немцы прут – какое там училище! Собрали нас в какой-то станице ближе к Дону и стали обучать военному делу. Там мы были, пока не окружили Сталинград и немцы не начали отступать. Тогда нас вооружили и повели в сторону Харькова. Мы шли и учились военному делу. В Харькове ночью немцы высадили воздушный десант и окружили город. Так мы оказались в кольце. Много техники нашей стояло на улицах Харькова без горючего. Поднялась паника, ночью никого не видать, большинство шедших со мной и вся наша часть в темноте растворилась. А немецкие десантники с парашютами садятся чуть ли не на головы и расстреливают всех из автоматов. Командование наше куда-то пропало. У нас нет ни командиров, ни карты. Я остался один возле тракторного завода. Куда бежать – не знаю. Все мои товарищи куда-то вдруг пропали. Кто-то попал к немцам в плен, кто-то решил прятаться, но их всех нашли немцы позже. Вижу – идут три красноармейца с оружием, думаю – эти к немцам в плен не пойдут. Я попросился с ними пробираться через р. Донец, где наши заняли оборону. И так я с ними пошел, а идти до Донца 45–50 км. Это был март месяц, снег становился мокрый и топкий. Идти было тяжко, да еще и ночью, а сзади слышались раскаты и взрывы снарядов, бомбежки и пулеметной стрельбы. Все хотели кушать, я больше суток не держал кусочка хлеба во рту, сил шагать дальше нет. И вдруг видим – на дороге стоят сани и лошадь. Оказалось, это не лошадь, а итальянский мул. В санях лежали ящики с консервами в жестяных банках. Мы сразу набросились на них, но открыть нечем. Там была советская тушенка, немецкие консервы и французские плоские консервы с ключами, которыми при повороте можно свободно открыть банку. Ну мы, конечно, набрали больше тех, которые с ключами, остальные нужно открывать ножами, а их у нас не оказалось. Я раскрыл несколько русской тушенки об острые концы саней и пальцем поел. Но в дорогу я тоже нахватал побольше французских плоских консервов, и когда мы обнаружили в них… лягушек без лапок, нас стало тошнить. И мы вынуждены были выбросить всё и жалели, что не взяли русских тушенок. Но мы уже далеко отошли от саней и возвращаться уже было поздно. Уже рассветало, и мы подходили к Донцу. На реке почему-то был красный лед. Оказалось, вверху по течению были бои прямо на реке, и кровь солдат просочилась по льду по всему Донцу.
Так мы добрались до первой советской части. Здесь нас сформировали в соответствующие подразделения. Позже мы, молодые ребята, услыхали, что идет набор в танковую школу, и записались туда. Учиться долго не пришлось, военное положение страны требовало больше вооружения и военной силы. Все военные школы проводились ускоренным методом. Топтаться на месте – смерти подобно, когда Сталинград в клещах врага и многие промышленные центры страны оккупированы врагом. До мая месяца мы до позднего вечера тренировались под руководством опытных инструкторов. Обучались мы на танковых курсах на Донце, у города Волчанск. Нас, курсантов, отправили группой на машинах ближе к Белгороду, где мы оформлялись в свои части. Здесь же мы и получили свои машины. Такие же «тридцатичетверки», на которых мы учились, только новенькие, с длинными стволами. При выпуске мне комиссия присвоила звание старшины. Смотрели оценки при учебе и практические показатели при вождении машины, выполнения команд командира танка.
Наш экипаж был из 4-х человек – командир машины, механик-водитель, заряжающий и стрелок-радист. Первым командиром машины у нас был лейтенант по фамилии то ли Карпов, то ли Щукин – помню, фамилия рыбная. Заряжающим был Коля Кузнецов, стрелок-радист – Гурьев из Костромы и я – механик-водитель. Все были нормальные ребята, дружные между собой. У нас был счастливый номер танка – 12 с большим гвардейским значком на башне. Номера машин менялись, если машина пропадала – была подбита или сгорала в бою. Получали взамен новую, а экипаж в основном оставался тот же, за исключением вышедших из строя раненых. Костяк экипажа везде держался. Поменялось много из состава, когда мы сильно подгорели под Вильнюсом. Тогда сразу вышло из строя три человека. Я узнал это чуть позже, так как меня вытащили из люка почти без сознания после контузии. Обгорела сильно правая нога, спина и голова. Потом мы списывались через свою военчасть и находили адреса. Даже здесь, в Симферополе, мне ко Дню Победы приходили телеграммы от бывших членов экипажа: «Поздравляем командира с праздником и днем рождения». Я как раз в то время снова был назначен командиром машины. Один из ребят, Воробьев, жил в Кемеровской области, другой – Миша Овечкин где-то с Волги. Присылал несколько писем, мы с ним виделись, когда я ездил в Москву на встречу однополчан к Дню танкиста. Звание гвардии старшина я получил при окончании танковой школы, сразу после экзамена по вождению и управлению боем. Миша Овечкин все время был старшиной, хоть был толковый парень, а остальные не очень стремились к повышению звания – оно было как-то не к чему всем тогда.
Хотя были такие офицеры при штабе, которые покупали награды и переписывали чужие фамилии в списках награжденных на свои. В бою мы их почти не видели, были они трусоваты, а после войны у них оказались полные кители высоких наград. Но это на их совести.
Шел уже 1942 год – самый трудный и тяжелый в военном отношении год для нашей страны. Немцы готовили крупную операцию на выступе Курско-Белгородского направления. На этой дуге строились такие укрепления с обеих сторон, что в истории не было подобных. Здесь с марта месяца и до начала наступления в июне шло накопление военной силы с обеих сторон. И вот в начале июня в назначенный момент – наступление. Все затихло – настала жуткая тишина. И вот бои начались. Немцы не жалели техники, перли нагло, поэтому оставили много подбитых танков на поле боя. Порой нельзя было проехать в нужную сторону, везде дымились танки, и наши, и немецкие. Уже после двух дней боев на высоте около километра из-за поднявшейся пыли ничего в небе не было видно. Самолеты бомбили вслепую. Стоял такой грохот от разрывов и гудения танков, мощных выстрелов пушек, что разговаривать друг с другом невозможно. Крики команд, крики раненых – все смешалось в один звук. Одни вытаскивают с люков танков раненых и обгоревших, другие несут тяжелораненых на носилках в укрытия медпунктов, ищут какой-нибудь транспорт эвакуировать с поля боя, а в это время часть начинает отступать, так как немецкие танки – «Тигры» теснят наши боевые порядки и давят все, что у них впереди. Все вокруг горит, взрываются боекомплекты. В панике выскакивают горящие танкисты – и наши, и немцы, катаясь по земле, оббивая горящее обмундирование. А если где-то поблизости оказалась лужа с водой, то спасаться туда бегут и наши, и немецкие танкисты, не боясь друг друга, падают в воду, лишь бы погасить пламя. И так до ночи, пока не утихнет бой. Но наш корпус пока в бой не вводят, мы стоим, ожидаем сигнала. Наш командир корпуса генерал Ротмистров был из толковых командиров. Накануне боя было организовано обучен