– Училище, в которое я попал, готовило танкистов для войны на танках Т-34, и была отдельная рота для подготовки помпотехов, во 2-м Саратовском танковом училище курсанты занимались на «Матильдах» и «Валентайнах», но никто не хотел туда идти и воевать на этих танках, которые заправлялись бензином и в бою сразу сгорали от первого попадания снаряда. Оба училища дислоцировались на одной территории. А потом появилось еще одно, 3-е Саратовское ту, где готовили командиров на самоходные установки.
В моем училище было 2400 курсантов в наборе, курсанты была поделены на пять батальонов, в каждом из которых было 5 курсантских учебных рот.
– Что-то из «училищного периода» особо запомнилось? Какими были отношения между курсантами и комсоставом? Насколько серьезной была подготовка будущих танкистов?
– Да что там вспоминать… Не самый «светлый период» в моей жизни.
Свирепая муштра, тяжелые физические нагрузки, «драконовская» дисциплина.
В самый лютый холод мы в кургузых курсантских шинелях «на рыбьем меху» находились в поле, на занятиях по тактике, ходили «пешим по-танковому» …Было довольно голодно, так как наш курсантский паек безбожно разворовывали все кому не лень, от интендантов до комсостава. Командиры нам попались на редкость сволочные, которые, чтобы на фронт самим не попасть, «прессовали» нас, лезли из кожи вон, демонстрируя перед училищным начальством свою ретивость и строгость. Ротный был «зверем», фамилия его было Цепцов, но со взводным мне вообще не повезло, тот евреев люто ненавидел. Поступил приказ «Отчислить из батальона 50 курсантов для отправки в пехоту на пополнение», так ротный со взводным всех евреев роты в этот список моментально вписали. Из пятидесяти отобранных в пехоту ровно половина оказалась курсантами еврейской национальности. Мы ждали отправки, как вдруг появилась какая-то комиссия во главе с полковником, еще раз проверяли, кого отправляют в окопы, «погибать смертью храбрых». Дошли до меня, спрашивают у моих командиров: «Как он учится? Как дисциплина?», а учился я хорошо (училище закончил с отличием, «с правом направления в гвардейскую часть»). На этой комиссии мне и еще нескольким курсантам приказали вернуться в батальон, а остальные ребята поехали на передовую, и из них, кроме одного человека, никто в живых не остался, все они, пятьдесят курсантов, попали в один стрелковый полк и погибли в пехоте в окружении, единственный выживший курсант нам потом написал в училище письмо, рассказал о трагической судьбе наших товарищей…
Среди курсантов было немало бывших фронтовиков, направленных на учебу после излечения в госпиталях, и благодаря рассказам этих бывалых людей мы поверили в то, что вскоре после прибытия на фронт сгорим в своих танках в первых же боях.
Я подружился с одним из них, с сержантом Яковом Шером, прибывшим в училище с фронта. Мы с Шером потом попали в одну бригаду, и он погиб на моих глазах, ему оторвало голову.
А другой мой товарищ, курсант Ким Шевченко, сгорел в танке уже в самом конце войны.
Что касается боевой подготовки: мы получили азы знаний, необходимых танковому командиру. Боевые стрельбы были только один раз, мы выстрелили по три снаряда. Танкодром находился рядом с училищем, каждый из курсантов набрал по 10–12 голов вождения, включая тренировки по преодолению рвов, мостов и эстакад, и в том числе несколько часов ночного вождения с закрытым люком механика-водителя. В июне 1943 года после выпуска из училища нас отправили в Нижний Тагил, на танковый завод. Нас привели в цеха, на конвейер, и сказали – «Вот собирают ваши танки. Через два дня „тридцатьчетверки“ будут готовы».
Здесь же в Нижнем Тагиле на месте комплектовали экипажи, которые, в ожидании техники, размещались в бараках. Но эти бараки больше напоминали какой-то бордель: грязь, воровство, доходило до того, что свои сапоги на ночь ставили под ножки кроватей, иначе сопрут и пропьют.
Сформировали маршевую роту – 10 танков, сначала мы совершили сорокакилометровый ночной марш на полигон, а потом технику погрузили на платформы и повезли за 300 километров, в Тоцкие лагеря, где еще 10 дней мы обкатывали свои машины и проводили учения.
С нами на фронт сбежал с тагильского завода испытатель танков, потом его тяжело ранило…
В Тоцке мы снова погрузились и поехали на фронт, но куда точно едем – никто из нас не знал. Выгрузились в пятидесяти километрах от передовой и своим ходом прибыли на место назначения, в 49-ю (64-ю гвардейскую) танковую бригаду. Но вышло так, что попали мы прямо «с корабля на бал». Как раз началась Курская битва, и бригада была брошена в контрнаступление.
– Сколько танков пришлось поменять за два года войны?
– Пять раз меня подбивали или поджигали.
Первый раз на Курской дуге, я там толком и повоевать не успел.
Второй танк я потерял при следующих обстоятельствах: в двухстах метрах от немецких позиций нам перебили гусеницу, и танк развернуло бортом к немцам, экипажу пришлось покинуть танк, а потом и мы, и немцы пытались вытащить этот танк с «нейтралки».
На Западной Украине, уже после Львова, мой танк снова сожгли. Мы пошли в атаку, я нагнулся к механику-водителю, показываю ему, где лучше проехать, и тут в нас попали. Механик выскочил, я сразу за ним, через его люк, и тут зацепился ремешком кобуры за крюк.
У меня на рукоятке «ТТ» был ремешок, который крепился к поясу, вот я им и зацепился. Рванул себя вперед изо всех сил, пистолет остался в танке, а через пару секунд, как только я из Т-34 выскочил, танк взорвался… Еще пришлось гореть в танке на Сандомирском плацдарме, когда остатки бригады бросили на погибель, в неподготовленную атаку. Мой танк получил снаряд из самоходки в борт и сразу загорелся, но я, один из экипажа, успел выскочить…
И последний раз меня подожгли фаустпатроном уже в центре Берлина…
– В бригаде был свой «безлошадный резерв»?
– Как и во всех других танковых частях. «Безлошадных» танкистов после серьезного боя набиралось человек 12–15, и выжившие танкисты ждали вакансии в других, пока еще «действующих экипажах», или технику, на замену подбитой.
Из резерва могли передать «свободных людей» и в другую танковую бригаду.
Нового танка вместо сгоревшего не давали, обычно мы получали машину из ремонта, из бригадного или армейского тыла, но такой танк был ненадежный, шел «на честном слове» и часто ломался. Машины, приходившие в бригаду с армейского ремзавода, были куда надежнее, там танки латали на совесть… Новые боевые машины мы получали, только когда бригада полностью теряла в боях свою материальную часть и нас отводили на переформировку.
После Курской дуги мы несколько месяцев стояли на переформировке в Брянской области, в бригаде остался только один танк, который использовали как учебный, на нем выжившие под Курском офицеры и механики-водители тренировались в вождении. В этот период проводились еще какие-то занятия по тактике и топографии, но в основном мы маялись от безделья в ожидании, пока с Урала придут эшелоны с новыми танками.
– Как формировались экипажи?
– В Нижнем Тагиле в маршевой роте все экипажи были укомплектованы без отбора и разбора, считайте, что «по алфавитному списку», а на фронте в этом вопросе был свой правильный подход. Приходит из тыла маршевая танковая рота с экипажами, не имеющими боевого опыта. Эти экипажи «дробили» и «разбавляли», старались, чтобы в каждом экипаже половина была из опытных, уже «понюхавших пороха» танкистов.
Мне перед штурмом Берлина в экипаж дали двоих пацанов 1927 года рождения, фамилия одного из них, наводчика, была – Бураченко, и оба они погибли, когда нас сжег фаустник.
А вот механик-водитель у меня с лета 1944 года был свой, постоянный. Это был Иванченко, кавалер пяти боевых орденов, очень опытный танкист, который воевал в бригаде еще с 1941 года, начинал войну еще под Москвой. Иванченко был четыре раза ранен, но все время после излечения в санбате возвращался в свою бригаду. Это был очень хладнокровный и смелый человек. Помню, когда моему Т-34 перебило гусеницы, танк крутануло на месте, и сразу же нам влепили снаряд в башню, мы выскочили из танка, и я, потеряв ориентацию, побежал от танка в сторону немцев. Иванченко кинулся за мной, закричал: «Лейтенант! Стой! Там немцы! Назад!», и только тогда я понял, что «ошибся направлением», и развернулся в свою сторону.
Бегу, а вокруг пули свистят. Думал, что уже живым не выберусь…
Иванченко, помимо прекрасных боевых качеств, обладал еще одним редким умением – он безошибочно определял, где на пути нашего следования на марше может быть спиртзавод. Перед этим он меня просил: «Лейтенант, покажи карту, посмотрим, где тут спиртзавод?»…
– Какими были потери в бригаде?
– Из тех, кто воевал в экипажах еще на Курской дуге – до Берлина дошло не более 20 %…
Летом 1943 года в бригаде остался на ходу один танк, все остальные машины сгорели или были подбиты. На Сандомирском плацдарме бригада утратила всю матчасть, нашу бригаду там просто безжалостно и бездарно истребили до последнего Т-34.
Перед Варшавой в бригаде оставалось всего 4 танка…
После штурма Берлина из 65 танков, положенных в бригаде по штату, осталось 5 танков в батальонах и 2 танка из взвода управления штаба бригады (танки комбрига).
Девятого мая 1945 года во всей бригаде осталось всего 17 офицеров-танкистов, среди них четверо офицеров, которых, в том числе и меня, специально по приказу комбрига Бойко привезли из госпиталя назад в 64-ю гв. тбр, и свои раны мы окончательно залечивали при санчасти бригады. Из каждого боя выходило по 3–4 танка с роты, или вообще никто не возвращался… Мы были стопроцентными смертниками, и каждый из нас это четко осознавал…
Комбриг у нас был боевой, лично храбрый, но жестокий, безжалостный, воевал по одному шаблону – «Вперед… твою мать!», а что и кто там впереди?… кого это тогда интересовало, всю войну напролом шли… И если бы только в нашей бригаде были бы такие дикие потери.
Это была чуть ли не норма – такой вот «порядок в танковых войсках», – никто не считал и не считался с потерями, все бригады воевали «до последнего танка».