До сих пор не могу забыть, как на Зееловских высотах перед нами пустили в атаку полк тяжелых танков ИС-2, всего 21 танк. Их всех быстро сожгли, прямо на наших глазах.
– А что произошло на Сандомирском плацдарме?
– Нас послали в совершенно неподготовленную атаку, не проведя предварительно никакой разведки или артподготовки. Пошли вперед «на авось» и за это заплатили большой кровью.
На этом плацдарме с самого начала все для нас складывалось как-то неудачно.
До этого нас жутко бомбили немцы, а потом досталось от своих штурмовиков «Ил-2».
От батальона оставалось 7 танков с двух рот, мы собрались в одном месте, стоим, ждем приказа, и тут появляется эскадрилья «Илов» и пикирует прямо на нас. Экипажи кинулись под танки, а рядом с нами нет авианаводчика, чтобы предупредил штурмовиков, что они бомбят своих.
Стрелок-радист заскочил в танк, вышел по рации на волну летчиков и заорал: «Летчики! Своих бомбите!» – и услышал голос пилота: «Вот гады! Они еще и по-русски говорят! Ваня, давай еще один заход!»… У нас сожгли один танк…
Утром остаткам бригады приказали атаковать немцев, но никто из нас не знал: где свои? где точно находится противник? Сначала нас бомбили, а потом по месту, где находились наши танки, был открыт шквальный огонь из минометов, этот обстрел продолжался долго. Танкист из соседнего экипажа, как только огонь затих, вылез из машины и пошел в сторону, метров на двадцать, чтобы оправиться, и тут его утащила немецкая разведка. Мы только услышали крик, и нет его, стреляли по направлению, куда могла уйти немецкая разведка, но все бесполезно…
А потом приказ – «В атаку!»… Мы и пошли… Получил снаряд из самоходки в борт.
Все наши танки были сожжены, до единого. Я успел выскочить из горящей машины, с других экипажей тоже несколько человек смогли уцелеть, а остальные ребята сгорели…
– В танковых экипажах бригады, кроме механика-водителя Иванченко, были еще «старые танкисты», воюющие в армии Катукова с зимы 1941 года?
– У нас в батальоне таких больше не было, а вот в соседнем батальоне были два старших лейтенанта, два друга, начинавшие войну сержантами еще под Москвой в 1941 году… Фамилий этих ребят уже не помню. С ними произошел трагический случай в день окончания войны.
В Берлине мой танк сожгли на Вильгельмштрассе, и я, раненный в ногу, оказался в армейском госпитале. 9 мая в 6.00 утра в палату забежал обгорелый танкист с забинтованными руками и крикнул: «Война закончилась!». Мы ему не поверили, послали его куда подальше, и тут замполит госпиталя зовет всех на торжественное построение по случаю капитуляции Германии. Что тут началось… А потом на двух «Виллисах» в госпиталь приехали ребята из нашей бригады и по приказу комбрига забрали назад в свою часть четверых раненых офицеров. Мы прибыли к зданию германского Министерства пропаганды, где вся бригада занимала левое крыло первого этажа. За столом всего семнадцать офицеров, все, кто остался в строю. Началась пьянка.
И тут один старший лейтенант, самый «старый ветеран бригады», стал всем показывать свой трофейный пистолет, маленький «браунинг». Прозвучал случайный выстрел, видимо, пуля была в стволе, и пуля попала прямо в голову его лучшего друга, с кем он вместе воевал почти четыре года. Старший лейтенант хотел тут же застрелиться, но мы ему не дали… После такой нелепой смерти никто эту пьянку, конечно, уже не продолжал… Старшего лейтенанта судили в трибунале, и он получил «символический» срок за «убийство по неосторожности»…
– Перед атакой о чем думали? Как справлялись с напряжением?
– Я выжить не чаял и не надеялся, поэтому перед боем думал о родителях и заранее жалел их, представлял, как они на меня «похоронку» получат… И главная мысль в голове: «Лишь бы калекой не остаться, лучше – сразу смерть». Смерти на фронте не боялся, а вот калекой жить никогда бы не согласился. Боялся плена и инвалидности, а на остальное мне было наплевать.
Один раз мне пришлось увидеть обгоревшего танкиста «самовара», которому ампутировали все конечности, он орал: «Убейте меня! Сволочи! Убейте!»…
Обгоревшие, обуглившиеся тела погибших товарищей-танкистов навсегда остались перед глазами, но перед боем старался об этом не вспоминать…
– Допустим, танковая рота идет в атаку на позиции немецкой противотанковой артиллерии. Применялись ли какие-то контрманевры, специальные действия, чтобы обезопасить танк от огня орудий ПТА противника?
– Неужели вы думаете, что нам всегда кто-то заранее сообщал, мол, «…ребята, справа немецкая батарея, а слева еще две таких же, а прямо перед вами минное поле…»
Мы знали свой исходный рубеж для атаки, примерный рельеф местности и еще, в лучшем случае – где точно находятся позиции немцев, а чем они «нафаршированы», разбирались уже непосредственно в бою. Да и нам по большему счету было плевать, где находятся немецкие орудия, в засаде или на прямой наводке. Атака в лоб… Идешь прямо на пушку, давишь ее, артиллерийский расчет сразу разбегается в стороны… Тут кто кого, кто первый…
– Бригада участвовала в рейдах в немецкий тыл?
– Это были не «чистые», заранее спланированные рейды, просто после прорыва немецкой обороны бригада шла напролом на запад, не обращая внимания на фланги, поддержку и свои тылы. Задачей танкистов было максимально продвинуться вперед форсированным маршем, захватить и удержать рубежи в тылу противника.
Это происходило в основном в январском наступлении в Польше и весной 1945 года в Германии.
Фактор внезапности здесь имел решающее значение, и именно в этих рейдах мы наносили немцам самый чувствительный урон. Я помню, как мы ворвались на станцию Финстервальде, а в это время к станции подошел немецкий эшелон с 9 танками на платформах и стал разгружаться. Командир головного танка из соседней бригады своей «тридцатьчетверкой» врезался в паровоз, немецкие экипажи бросили свои танки и разбежались, а мы стали расстреливать танки в упор. Пехота обнаружила на станции цистерну со спиртом на дне, стали черпать оттуда спирт котелками, потом два пехотинца полезли внутрь цистерны и сразу задохнулись насмерть от концентрированных паров спирта.
Польско-германскую границу из нашей бригады достигли два танка, мой танк шел вторым. По рации нам передали приказ – прорваться в другой район, примерно двадцать километров на северо-запад по карте. Мы повернули и по дороге видим впереди, в 500 метрах от нас, колонну из 15 машин с пехотой и большой обоз, примерно семьдесят повозок. Сначала выстрелили осколочным снарядом по головной машине, а потом поставили снаряды «на шрапнель» и начали долбить по этой колонне, вдобавок поливая все огнем из танковых пулеметов.
Мы эту колонну просто превратили в сплошное кровавое месиво. Когда подошли к ней совсем близко, там уже добивать было некого… Сотни трупов…
В Польше, в подобной ситуации, мы нарвались на «тыловой обоз» – стоящие полукругом десятки немецких грузовиков «Ман». Нас было пять танков, и мы там все разнесли в щепки.
Там убитых немцев было столько, что сосчитать невозможно…
– Танкисты брали в плен?
– Нет… А куда их девать, в свой танк пленного немца же не посадишь.
Наша ярость по отношению к немцам было дикой, и отношение к пленным было тоже диким и предельно жестоким… Отвечу вам честно – пехота в плен немцев брала, а мы, танкисты, – в живых за собой обычно никого не оставляли…
В Германии, в Кинтервальде, мы захватили в плен большую группу немцев, и тут нам передают приказ на продолжение движения. Спросили комбрига Бойко: «Что делать с пленными?», и он приказал: «Расстрелять на месте!». Начали делить пленных по ротам и экипажам, кому сколько достанется «немцев в расход» отправить, вышло где-то по тридцать человек на роту.
Когда немцы поняли, что их ведут на расстрел, они стали разбегаться, но всех их посекли из автоматов и танковых пулеметов…
В сорок пятом году немцы из регулярных частей вермахта везде оказывали ожесточенное сопротивление, дрались с нами до последнего патрона, с обреченностью смертников, и мы просто бесились от злобы, теряя в каждом бою в конце войны своих верных товарищей.
После того как мы освобождали концлагерь Майданек и увидели там следы жутких немецких зверств – уже никого не жалели. Пойманных фаустников убивали на месте, но как-то наши автоматчики выловили немецкого пацана с фаустпатроном, которому было всего 14 лет.
Ему просто надавали по морде и отпустили, мальчишка был весь в соплях и слезах…
На окраине Берлина взяли в плен власовца. Его привели к нашему заместителю командира батальона капитану Кузнецову, родители которого были повешены немцами. Все это знали, так как наша бригада освобождала родное село капитана. Капитан Кузнецов всегда лично и без малейшей жалости убивал пленных и нам говорил: «Ни одного не пропущу!». Подводят пленного к Кузнецову, пленный орет: «Гитлер капут!». А Кузнецов посмотрел на него: «Ты же, сволочь, не немец. Морда ведь, у тебя наша, русская», и ударил пленного кулаком в лицо. Пленный сразу завопил по-русски: «Товарищ офицер! Не убивайте!», а Кузнецов ему: «Какой я тебе товарищ!». Власовец упал на колени, стал целовать сапоги Кузнецова и умолять: «Не расстреливайте!», и Кузнецов ему ответил: «Нет. Мы тебя расстреливать не будем. Твоя смерть другой будет». Привязали власовца веревками за ноги к двум танкам и разорвали его на части…
– Кто-то пытался пресечь расправу над пленными?
– В это дело старались не вмешиваться, с танкистами редко кто связывался…
Как-то раз, в момент расстрела пленных, мимо на «Виллисе» проезжал пехотный генерал-майор. Остановился, вышел из машины, проорал: «Прекратить безобразие!» – и сразу же поехал дальше, и тогда танкисты спокойно перебили остальных пленных.
Я лично расстрелы пленных не одобрял. На меня некоторые танкисты странно смотрели, косились, мол, откуда такой «чистоплюй», но желающих пострелять безоружных немцев и без меня всегда хватало.
– Бригадный СМЕРШ «копал» под танкистов?