ее: «Сука!», схватил за волосы, начал бить. Мужики вступились: «Как ты, подонок, с женщиной обращаешься!» Началась драка. Летчики кинулись: «Наших бьют!», схватились за пистолеты, началась стрельба. В итоге пять человек летчиков связали и бросили в тамбур отдыхать. К исходу ночи все были уже измучены и уснули. А в Киеве нас встречают — перрон оцеплен солдатами из комендатуры с винтовками наперевес. Видимо, им уже сообщили, что едет «веселый поезд». Всех профильтровали, связанных забрали в комендатуру. Мы побежали в кассу за билетами до Москвы, а билетов нет! Побежали к начальнику вокзала: «Подождите следующего поезда, тогда всех вас посадим». Но русский человек есть русский человек: раз поезд есть — надо на нем ехать! Подходит состав. Те, кто с билетами, выстроились, садятся по всем правилам. Мы же — чемоданом в стекло, и в вагон, за нами полетели стекла в соседних купе. Все стекла побили! Пришли те, кто с билетами, а места заняты. Крик, шум! Поезд задержали на три часа, но потом все же отправили. Проводник жалуется: «Мне придется выплачивать за разбитые стекла!» Я говорю: «Не переживай, сейчас что-нибудь придумаем». На весь вагон, благо голос у меня был крепкий, крикнул: «За разбитые стекла надо заплатить проводнику!» — и пошел с фуражкой по кругу. Собрал денег, принес: «На! Тут и на стекла, и тебе хватит!» Хорошенько выпив, но уже без драки, все улеглись спать, хотя поезд шел полным ходом и в выбитые окна врывались порывы холодного воздуха. В Москве, как и в Киеве, поезд был оцеплен, все прошли фильтрацию. Я задержался на неделю в городе, Петро поехал к родным на Алтай, а Николку я отправил домой. У меня были свои заботы, и я не удосужился даже спросить его адрес: так больше я его и не видел…
Из Москвы я поехал в Осу: на поезде добрался до Перми, а оттуда по Каме до родного города. Вышел ночью на пристань — тишина, народу никого, только стоит телега. Подошел:
— Куда едешь?
— В Крылово.
— Подвези.
— Вояка?! Давай, давай. Куда тебя?
Я назвал.
— К кому там?
— К Брюхову.
— К Панке?
— Да.
— Кто ты ему?
— Сын.
— Вася?! Ох ты, господи! Я тебя и не признал! Смотри, какой стал — командир, с орденами!..
— Дядя Степан, это вы?
Это оказался друг семьи Баландин, которого я тоже не узнал поначалу.
— Я! Поехали.
Подъехали к дому. Дядя Степан побежал, постучал в окно:
— Панка! Сын приехал!
Отец быстро собрался, выскакивает. Мы обнялись.
— Чего телеграмму не дал?
— Зачем? У меня ни вещей, ничего нет.
За ним выбежала мать, вся в слезах. Я ей:
— Ты почему плачешь?! Будешь плакать, повернусь и обратно уеду!
— Нет, нет, не буду плакать! — Она обняла и целовала, все целовала меня, но никак не могла остановиться, так и продолжала плакать. Зашли в дом. Мать быстренько накрыла стол, мы выпили по стакану браги. Угостили Баландина — благо не за рулем, а «за кобылой». После долгих разговоров и расспросов улеглись спать. Утром я позавтракал, выхожу босой на улицу — тишина, народу никого нет. Город как вымер. Начал разыскивать своих друзей — никого нет: или погибли на фронте, или разъехались на учебу, или еще не демобилизовались. Неделю я побродил по пустому городу, навестил демобилизовавшихся одноклассниц и решил поехать в Одессу к Фаине Левинской. В Одессе жила моя сестра, попавшая туда по распределению секретарем райкома комсомола, что на Молдаванке в Одессе. Жила она на Дерибасовской. Когда мы пришли к ней домой, сестра первым делом осмотрела, чистая ли у меня форма и почистила мне сапоги. Я удивился:
— Зачем?
— У нас очень строгая комендатура. Только выйди одетым не по форме — сразу заберут.
Действительно, пошли мы с ней гулять, и при первой же проверке документов патруль придрался к моему внешнему виду. Сестра меня отстояла:
— Это мой брат! Он только приехал.
Я зашел в гости к Фаине, познакомился с ее мамой. Мы вспомнили про жизнь в Осе, а ночевать я пошел к сестре. Так прошло несколько дней. Мы встречались, гуляли, сходили в оперетту. На третий день я ей сделал предложение, она согласилась. Я, как тогда было принято, пошел к ее матери, рассказал, что прошу руки ее дочери. Она тоже не возражала, но сказала:
— Вася, вы сейчас распишитесь, и ты уедешь, а она останется одна. Сколько ты пробудешь за границей, не известно. Сделайте лучше так — женитесь, когда ты вернешься. Тогда забирай ее и увози куда хочешь.
Я согласился с ее доводами, да и Фаина не настаивала. Я уехал в бригаду, а в начале 1946 года получил от Фаины письмо: «Извини, я вышла замуж». Помню, тогда я сказал замполиту:
— Накрывай стол! Будем пропивать мою молодость, мою невесту.
Пропили и забыли. Лет через двадцать, когда я командовал дивизией в Тирасполе, мы встретились: Фаина жила в Кишиневе, была замужем, у нее двое детей. У нее жизнь получилась, да и у меня тоже…
Мирные дни
Вернулся я в бригаду в середине сентября. За время моего отсутствия она передислоцировалась в Брук, за 40 километров от Вены. Батальон разместился в казарме, танки стояли в крытых бетонных боксах. Петро еще не появлялся. Мы решили подождать, не поднимать зазря тревогу, но уже декабрь прошел, а его все нет. Январь — нет. Надо в розыск подавать, но я все же решил потерпеть. Вдруг под 23 февраля является.
— Где же ты, сукин сын, был? Тебя бы могли под трибунал как дезертира отдать. Ты же пять месяцев отсутствовал! — Стоит, голову понурил. — Как ты додумался до такого? Ты же не пацан, опытный, у тебя орден Славы, медаль «За Отвагу», медали за Будапешт, за Вену!
— Ну как? Мать плачет: «Не пущу, я тебя всю войну ждала». Да и родня большая, пока всех не обошел, не отпустили…
В Бруке началась нормальная армейская жизнь с боевой подготовкой, занятиями. Вскоре предстояли выборы в Верховный Совет. От Центральной группы войск выдвигался генерал Лелюшенко, командующий 4-й танковой армией[21]. Я был назначен так называемым доверенным лицом генерала и агитировал за его кандидатуру. Я собрал офицеров, рассказал про кандидата, объяснил, что голосование — это гражданский долг каждого. Тут встает заместитель командира бригады по технической части, прошедший всю войну майор Калугин, и говорит: «Капитан Брюхов, голосовать за этого придурка я не буду!» Оказалось, что он на мотоцикле обогнал шедшую впереди трофейную машину. Вдруг она его догоняет и перекрывает ему дорогу. Из машины выходит генерал Лелюшенко и на него: «Мать-перемать, какое ты право имеешь обгонять генерала?!» Тот немного растерялся, стал оправдываться, что он не знал. Генерал вошел в раж, начал кричать, что тот должен был знать, поскольку едет на мотоцикле, и должен понимать, что на машине едет начальник. Разошелся и ударил Калугина палкой. Тот сдержался, хотя чего это ему стоило, сложно себе представить, поскольку он был крепкий, знающий себе цену офицер, никогда не лезший за словом в карман. Тем не менее он промолчал. Генерал, выплеснув свой гнев, сел в машину и уехал…
И вот время уже подходит к выборам, а Калугин уперся и ни в какую. Ладно бы он втихаря это сделал, а то громогласно объявил, что на голосование не пойдет. Это было ЧП! Приезжали из корпуса его уговаривать, но так ничего с ним сделать не смогли. И надо сказать, что никаких последствий для него это не имело ни по партийной, ни по служебной линии.
Первый мирный Новый год мы встречали по всем правилам. Я собрал своих заместителей:
— Для культурного и красивого проведения праздника приказываю назначить старшего лейтенанта Юрова как москвича, знакомого с этикетом, ответственным за праздничный стол. Старшину Салифанова — ответственным за обеспечение стола продуктами. Старшего лейтенанта Чащегорова назначить ответственным за обеспечение присутствия женского пола! Начальнику штаба, как человеку семейному, с детьми, находиться на дежурстве в батальоне. Время «Ч» — 22 часа.
Надо сказать, это был не первый праздник, организуемый таким образом. В городе был госпиталь венерических болезней, который мы в шутку прозвали «триппербрук». Оттуда мы приглашали в гости врачей и медсестер, — естественно, обеспечивая их транспортом, благо машин хватало. «Гудели» обычно часов до четырех утра. Иной раз девчонки оставались ночевать, а иной раз мы их развозили. Один раз бывший начальником госпиталя майор забрыкался:
— Должен быть порядок! Я не допущу, чтобы мои подчиненные находились неизвестно где!
— Товарищ майор, вам что, жалко девчонок? Мы себя ведем культурно, достойно. Они довольны. А если вы будете сопротивляться, пеняйте на себя.
Мы повздорили, но так он и не согласился их отпустить. На следующий день я провожу ротные учения, при прохождении мимо госпиталя танк «заносит», и он ломает госпитальный забор. Начальник пишет кляузу, а я отвечаю: «А что я могу сделать? Танк занесло!» Потом я к нему пришел и говорю:
— Будете продолжать «порядок» наводить, будете постоянно забор ремонтировать!
Ну, тут он уже сдался…
Учитывая такую «организацию мероприятий», никаких ЧП в батальоне не было. А вот в других батальонах что-нибудь да происходило. Командир бригады выговаривал подчиненным: «Почему у Брюхова никогда ничего не случается, а у вас постоянно? Учитесь — самый молодой командир батальона, но может так дело организовать, что все у него в порядке». Потом уже я узнал, что замполит 2-го батальона Шлыков постоянно доносил, что у Брюхова пьянство идет больше, чем в других батальонах, — девок привозят, танцы организуют, песни орут, — и настоятельно просил комбрига провести проверку. И вот все уже готово к празднику, Саша уехал за девушками, мы сидим в комнате замполита, стол накрыт, ждем. Десять часов вечера, а его нет. Тогда я говорю зампотеху Мошкину: «Давай, Саша, напеки картошки в печке. Выпьем, закусим, а там они и подъедут». Он напек картошки, мы пошли ко мне в комнату, достали канистру вина, разлили по кружкам. Выпили, закусили, сидим, клянем Чащегорова, который попутался с девчонками. Где-то в 22.15 вдруг заваливаются начальник политотдела бригады и командир бригады. Я сразу встал: «Товарищ полковник, садитесь с нами». Сели, налили им по кружке, выпили. Комбриг поздравил нас, а я сижу как на иголках: «Только бы Чащегоров задержался!» Минут через пятнадцать начальство встало, я пошел их провожать, и Чунихин мне говорит: