3-й Белорусский фронт
Глава двенадцатая
Направление — Восточная Пруссия!
Август 1944 — февраль 1945
Из Выгляндувки раненых эвакуировали подальше в тыл, и вскоре мы опять оказались в импровизированном госпитале, на сей раз в каком-то панском поместье. Тут тоже использовались под лазареты постройки всех видов, но спали мы уже не на соломе, а на железных кроватях. Вокруг был большой сад, кто мог, ели яблоки, груши, вишню, черешню, а мне оставалось только наблюдать и по-доброму завидовать. Еще в Выгляндувке, когда мы уже сидели в санитарной машине, нам принесли завтрак, состоявший из каши и чая с сухарями, я, конечно, отказался, так как есть не мог, и до сих пор терпеливо переносил голодание.
Моим соседом по палате оказался замкомполка по артиллерии подполковник Петр Савельевич Пригожин, раненный в горло. Встреча была неожиданной и приятной, вот только оба мы с трудом могли разговаривать.
Поток раненых все нарастал. Не стало хватать не только помещений, но и медперсонала, поэтому санитарками работали молодые польки, которые плоховато понимали по-русски, иногда возникали курьезы.
— Соня, принеси, пожалуйста, пить, — попросил сестру Петр Савельевич.
— Зараз!
Ходила, ходила Соня и принесла утку. Мы слегка улыбнулись, но так, чтобы не обидеть зардевшуюся от смущения девушку. А когда ей показали рукой ко рту, она поняла и принесла воды.
Здесь, в этом промежуточном лазарете, опять сделали попытку, более успешную, меня накормить, и контузия начала отходить. С ранением было хуже.
Потом был Гомель, где меня стали кормить бульоном через рожок, и силы начали постепенно восстанавливаться. После Гомеля была Москва, эвакогоспиталь № 4641 на улице Усачева.
Ранение у меня было тяжелое, но еще тяжелее были последствия контузии. Лечащим врачом была Мария Семеновна. Она мне как-то сделала замечание, что у меня температура прыгает, намекая, что я с градусником мухлюю, чтобы подольше на фронт не ехать. Оскорбился я сильно, говорю:
— Мария Семеновна, вы меня извините, но я не из трусливого десятка! Может, вы по себе судите?!
— Вы меня оскорбляете! Мы вас выпишем!
— Вот и отлично! Завтра ставьте мне зубы и завтра выписывайте!
Вставили мне назавтра зубы и в тот же день выписали. Всем после тяжелого ранения давали месяц отпуска, мне не дали. А так бы хотелось своих повидать, я, конечно, домой бы поехал.
И снова — фронт.
После госпиталя, в начале октября 1944 года, я был направлен на 3-й Белорусский фронт в 1435-й САП РГК — самоходный артиллерийский полк резерва Главного командования. До места назначения пришлось добираться на перекладных, сначала поездами: подолгу ехать на подножках, держась за поручни, мест не было не только в вагонах, но и в тамбурах; от Каунаса до штаба фронта, затем в полк добирался попутными машинами. Запомнился щит с плакатом на одной из фронтовых дорог:
ПЕХОТЕ — ЦАРИЦЕ ПОЛЕЙ — СЛАВА!
СТАЛИНСКИМ СОКОЛАМ — СЛАВА!
АРТИЛЛЕРИИ — БОГУ ВОЙНЫ — СЛАВА!
ДОБЛЕСТНЫМ ТАНКИСТАМ — СЛАВА!
ЗА АВАРИЮ — ПОД СУД!
Полк располагался в лесу в районе Вилковишкиса, приводил себя в боеготовность после тяжелых боев. Личный состав размещался в землянках, а кто не успел оборудоваться, жили в палатках, укрываясь от холодного осеннего дождя. Весь район расположения был хорошо замаскирован от воздушного и наземного наблюдения.
О своем прибытии доложил командиру полка, он размещался в штабном автобусе. Полковнику Хачеву было под сорок, стройный, выше среднего роста, с начавшей седеть головой, выглядел весьма интеллигентно. Родом он был из Москвы, но армейская служба много лет мотала его по стране. Полковник подробно рассказал о полке и назначил меня командиром 3-й батареи самоходок СУ-85. В батарее было только три самоходки, а всего в полку — тринадцать вместо положенных двадцати.
В штабной землянке я представился начальнику штаба майору Красногирю и его заместителю майору Лебедеву, а также ПНШ[67] по кадрам капитану Тарасу Романовичу Ракше. Тарас Романович был очень скромным офицером, хотя имел высшее образование. Забегая вперед, скажу, что в 1984 году мы с женой летали к нему в Днепропетровск на 70-летний юбилей. Ракша был славен по всей Украине своими творениями, это был очень талантливый художник многогранной направленности — и портретист, и маринист, и баталист, пейзажист, писал он и красивые натюрморты. Но в Союзе художников Украины не состоял. Когда я спросил его почему, он ответил:
— А на что он мне нужен, этот союз?! Да еще за обмывание, как вступаешь, платить две тысячи! Пусть мазилы в него вступают, а мне незачем!
Из штаба пошел знакомиться с батарейцами. Командирами взводов были москвич Толя Новиков и саратовец Федор Климов. После боев у них осталось по одной самоходке. В моем экипаже механиком-водителем был старшина Александр Мамаев, наводчиком — старший сержант Закий Гитьятуллин, заряжающим — Павел Серегин, того же звания.
Быстро перезнакомился и с офицерами полка. 1-й батареей командовал капитан Мариев, 2-й — капитан Николаев, 4-й — старший лейтенант, как и я, Миша Гринь. Комбатам 1-й и 2-й батарей было под тридцать.
У ремонтников и самоходчиков кипела работа, ремонтники заваривали полученные в последнем бою трещины и пробоины, экипажи приводили в порядок вооружение, приборы, связь, регулировали приводы управления. Как мне рассказали, выкраивали время и для тренировок при орудиях. Я тоже сразу включился в работу.
В лесу в районе Вилковишкиса мы простояли около трех недель, до 20 октября.
На рассвете 20 октября наш полк вместе с частями 28-й армии перешел в наступление. Приказ был: с ходу овладеть крупным литовским населенным пунктом Эндкунен и продолжить наступление на приграничный с Германией город Кибартай. Заслушав приказ, все заволновались — еще бы, вскоре мы перейдем границу Восточной Пруссии!
Затемно раздалась канонада нашей артиллерии. Началась артподготовка. За огневым валом двинулись в атаку танки, самоходки и пехота. Меня беспокоила мысль о «фаустпатронах». Предупредил экипажи бдительно просматривать кусты, любые заграждения, где мог затаиться фаустник, а сам думал, как бы быстрее разжиться у немцев пулеметами МГ-42, я уже привык к ним, всегда пользовался на других фронтах: ими хорошо прочесывать местность и уничтожать пехоту и фаустников.
Бой за Эндкунен был скоротечен: растерявшиеся от неожиданности расчеты орудий не успели открыть прицельный огонь, и мы гусеницами подавили пушки, а наша батарея захватила еще и четыре пулемета МГ-42. По пулемету дали своим экипажам и один отдали в батарею Миши Гриня.
Кибартай с ходу взять не удалось. Пришлось отойти в исходное положение. Целый час наши штурмовики Ил-2 крушили вражескую оборону бомбоштурмовыми ударами по дотам и дзотам. Подготовку новой атаки закончили залпом реактивных минометов М-30 — «андрюш»: дивизион бросил на врага 384 300-мм ракеты, каждая из которых весила 91,5 кг. Деморализованный противник не смог сдержать столь решительного натиска, и мы взяли город.
На западной окраине Кибартая самоходки прошли мимо большого двухэтажного кирпичного здания, я подумал, что, наверное, до войны здесь располагался погранотряд, и опять меня охватило волнение, как у Западного Буга, второй раз нам предстоит пересечь границу — но теперь с Германией! И, в подтверждение этому, мы вскоре увидели накренившийся, но не упавший металлический пограничный столб, на нем сохранились черно-белые полосы и доска с надписью: «ГРАНИЦА. СССР — ГЕРМАНИЯ».
На ночь наступление приостановили. Самоходки в окопы поставили. Немцы находились от нас примерно в восьмистах метрах.
В ту ночь, будучи дежурным по полку, пришлось мне иметь неприятный разговор с замполитом полка, новоиспеченным подполковником Васильевым Архипом Архиповичем. Пошел я проверять посты, смотрю, старший сержант Монин сидит. На посту — сидит! И на каком посту! Там Боевое Знамя полка, другие знамена, документы — все! Я его предупредил:
— Смотри, накажу.
Второй раз проверяю — он курит на посту. Второй раз предупредил.
Уже под утро третий раз проверяю, как раз хозяйственная машина с хлебом пришла, и этот Монин помогает хлеб воровать! Получают-то хлеб обычно повара, а он-то какое отношение имеет?! Я его снял с поста, приказал начальнику караула заменить часового и предупредил:
— Больше не ставьте старшего сержанта Монина в караул. — А сам, до доклада командиру полка, посадил провинившегося на импровизированную гауптвахту в сарай, под замок.
Вызывает меня утром замполит Васильев. Ну какой из него замполит?! Неграмотный, пьющий, он из ленинградских рабочих был. Но вот как-то исхитрился, недавно уже и подполковника ему присвоили. Вызвал он меня и спрашивает:
— Вы Монина посадили?
— Я посадил.
— Почему?
Объясняю, было так и так:
— Сами знаете, уставом караульной службы запрещается сидеть на посту, как и курить.
Он на меня напустился:
— Вы что, не знаете, что он секретарь парторганизации батареи?! А вы знаете, что партийная организация батареи подчиняется полковой организации? Полковая — корпусной, корпусная — армейской? А армейская — ЦК! Знаете вы, что товарищ Сталин — генеральный секретарь ЦК партии и ВКП(б)?!! — В общем, всю партийную иерархию мне перечислил.
— Я это все знаю, — говорю. — Но если вы считаете, что секретарю парторганизации зазорно нести караульную службу и соблюдать устав, то не ставьте его в караул. А я не могу допустить, чтобы немцы вырезали полк.
Он взорвался:
— Немедленно выпустите Монина! Я приказываю выпустить!
На что я с удовольствием ответил:
— Ваш приказ не выполняю. Я вам сегодня не подчиняюсь. Как дежурный я подчиняюсь только командиру полка и выпускать арестованного не буду.
На этом не закончилось. Замполит пошел нажаловался командиру полка. С минуты на минуту наступление начнется, а тут Хачев меня вызывает. Присутствовал и Васильев. Я доложил суть дела. Хачев со мною согласился:
— Ты правильно все сделал. Но Монина надо выпустить. Я тебя очень прошу, открой, выпусти его.
Я выпустил. Такие дела, смех да и только.
Васильев проглотил пилюлю и, к чести его, злобы на меня не затаил. А вообще-то, никчемный был человек. И пропойца. Без «зеленого змия» часа прожить не мог. Как-то ехал я с ним на «виллисе», он говорит:
— А все-таки она большую роль сыграла!
— Кто?
— Партия!
Сам машину остановит, за куст зайдет, из горлышка тяпнет, едет, опять партию хвалит.
Вообще, за все время больше замполитов было таких, что трудно разобраться. Вот он выступает, призывает — вроде все правильно говорит, людей понимает. Но когда реляции для награждения составляет, то тут уж не упустит: членов партии, комсомольцев — в первую очередь. Партийность для таких — это всё! А как там на поле боя было, чья кровь лилась, жилы рвались, — это все не с ними и не про них.
А командиры?! Все три командира самоходных полков, в которых я воевал, пили страшно. В полку Хачева, когда война кончилась, ревизию сделали. 17 полковых суткодач не хватило водки! К нему ведь еще и соседи в гости наведывались из соседнего полка, из бригады, дивизии, он всех и угощал. Воровать не воровал, а как бы всегда резерв имел. Он выкрутился как: спиртозавод немецкий был недалеко, пополнили быстро всю недостачу — и все сошло.
Хачев, как напьется, Машу-повара к себе требует:
— Харитонов, веди Машу!
Харитонов, адъютант его конопатый, тоже москвич, ведет ее, тащит, а она не хочет идти, кричит:
— Майор Матеборский, меня к Хачеву потащили!
Матеборский был начальником тыла, ему плевать — что ему эта повариха? И замполит не заступался, сам пьяницей был.
Однако отвлекся я. В тот день, утром 23 октября, не сбавляя темпа, мы продолжили наступление. Все боевые машины увеличили скорость — еще бы, ведь впереди маячил первый немецкий город! Взяли мы город Шталлупенен[68] тем же днем! После этого 28-я армия и наш 1435-й полк до 13 января 1945 года находились в обороне.
На всю жизнь запомнилось мне, как встречали Новый, 1945 год. Это была лучшая встреча Нового года за всю войну!
Располагался полк в господском дворе Маулен возле Шталлупенена. В центре усадьбы находилось трехэтажное кирпичное здание, и множество деревянных построек вокруг. Вот в столовой господского дома и организовали шикарный по тому времени стол для всех воинов полка. Комполка, как уже говорилось, любил выпить, накрутил интендантов, и они развернулись на славу — такой ужин сготовили! Достали спирт, достали огурцов соленых и помидоров, капусты квашеной. Нажарили картошки с мясом. По банке американской тушенки на двоих выдали. А к чаю были даже пирожки с капустой! И всем по стакану водки! Офицеры, конечно, втихаря от солдат, выпили больше. В общем, накрыли хорошо. И главное, всю ночь небо освещали разноцветные ракеты и с нашей, и с немецкой стороны — и ни одного выстрела за всю ночь!
Подвыпили мы, надо сказать, как следует! И приключилось из этого вот что.
Вскоре после меня к нам в полк на должность начальника разведки прибыл капитан Сахаров, а следом за ним — старший лейтенант Пилуй, назначенный командиром роты автоматчиков. Оба всю войну прослужили в учебном танковом полку и не сразу нашли общий язык с фронтовиками, вечно по мелочам придирались к младшим по званию. Пилуй смотрит на березу кривую и говорит: «Все, она к строевой службе негодная», — такое понятие у человека было.
На новогоднем вечере Пилуй с офицерами не общался, сидел с ротой автоматчиков — у своих замаскировался, подальше от офицерского стола, чтобы не третировали его фашистским генералом, не разыгрывали.
А с генералом дело было так.
Пилуй был дежурным по полку. Мы только Кибертай прошли, литовскую границу, и полк остановился в лесу. Пилуй ночью обходит расположения с двумя автоматчиками, они вроде охраны при нем. Смотрят, идет легковой автомобиль по лесу, а в лесу-то уже темно: сидит кто-то в фуражке да на машине — значит, генерал. Пилуй автоматчиков оставил и пошел строевым шагом к машине, чтобы с блеском отрапортоваться. Машина остановилась, старший лейтенант отдает рапорт:
— Товарищ генерал, такой-то полк занимает оборону на таком-то рубеже! Личный состав, кроме бодрствующей смены у боевого оружия, отдыхает!
Громко звучал его голос в ночном лесу, слышно было не только автоматчикам, но и экипажам дежурных самоходок. А генерал слушал-слушал да ка-а-ак альпенштоком врезал ему по башке! Тот и упал. А генерал развернулся кругом и уехал восвояси — поминай, как звали! Автоматчики подбежали, отнесли командира в медсанбат, и до рассвета он пролежал без сознания. Парни его доложили, конечно, о происшествии. Утром протекторы-то от колес посмотрели — он немцу рапорт отдавал!
Этот курьезный случай стал известен всему полку! Такой служака и вдруг отдал рапорт фашистскому генералу! И как же мы над ним издевались!
— Ты это как, Иван, фашисту рапорт отдаешь?! Да еще полк называешь?!
Вот так погорел человек на чинопочитании.
Сахаров Илья, что почти одновременно с ним прибыл в полк, был такой же. Тоже всю войну в учебном полку. Помешан был на субординации:
— Почему не по уставу приветствуете?! — строевой шаг ему подавай.
— Почему воротничок расстегнут?!
Фронтовики расценивали это как солдафонство, какой тут, на хрен, воротничок да строевой шаг, когда рядом снаряды рвутся! Это все мы и запомнили.
И вот, в новогодний вечер, захмелев крепко, решили мы с Ильей поквитаться. Сидя за офицерским столом, единодушно постановили:
— Давно пора из этого павлина тыловую спесь выбить!
— А потому!..
— Сбросить капитана с балкона второго этажа!
И уже затащили его и только хотели обронить за ограду, как майор Красногирь прибежал и остановил экзекуцию. На том дело и кончилось, никого никуда не вызывали, никого не допрашивали, хотя могли и дело приписать.
А капитан-то после перестал придираться!
13 января 1945 года началась Восточно-Прусская наступательная операция, и наш полк перешел в наступление в составе 128-го стрелкового корпуса 28-й армии.
20 января мощным ударом овладели городом Гумбинен (в 1946-м переименован в Гусев). В этих тяжелых шестидневных боях моя батарея поддерживала пехоту 55-й гвардейской стрелковой дивизии. Экипаж лейтенанта Новикова уничтожил три орудия и два танка, сам командир получил ранение, но не покинул боя, пока не отразили танковую контратаку во фланг дивизии. Экипаж лейтенанта Климова из трофейного пулемета уничтожил целую группу залегших в кустарнике фаустников. Мой экипаж подбил два вражеских танка и вывел из боя зенитную батарею, поставленную на прямую наводку, о ней мы узнали от пленного солдата-зенитчика. Однако все три самоходки батареи были серьезно повреждены.
Как только закончился бой, к батарее подъехал зампотех полка майор Сема с ремонтниками. Часа за четыре они восстановили все боевые машины. Майор сам руководил сварочными работами. Этот человек весьма полного телосложения действовал удивительно энергично и быстро! Того же требовал и от своих подчиненных, считал делом чести ремонтников, чтобы в полку не было ни одной неисправной боевой машины.
Наступление наших войск продолжалось. 22 января был освобожден город Инстенбург (ныне Черняховск). В боях за Инстенбург участвовал и наш полк, но уже в составе 11-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Галицкого. Здесь фашисты не только оказывали упорное сопротивление, но и два раза наносили контрудары. Имея удобные позиции, наш полк вместе с гвардейцами отразил оба удара, не потеряв ни одной самоходки.
Без оперативной паузы, уже на следующий день, мы продолжили наступление и в тяжелом, но скоротечном бою овладели городом Гроссоттихаген. В этом бою полк потерял одну боевую машину, самоходка Коли Полякова сгорела вместе с экипажем. Еще две самоходки были подбиты, но за ночь восстановлены.
29 января разгорелся сильный бой за крупную железнодорожную станцию Тарау. Вражеская артиллерия и штурмовые орудия типа «насхорн» остановили наступление наших войск. Моя батарея наступала на левом фланге ударной группировки. Впереди горел большой деревянный дом, образовалось сильное задымление. Скомандовал командирам:
— Делай, как я! — и через дымовую завесу вывел батарею за станционный кирпичный корпус.
Отсюда самоходки открыли сильный огонь во фланг оборонявшегося противника. Опытные немецкие расчеты начали быстро разворачивать стволы в нашу сторону, но, потеряв несколько орудий, стали отходить, успев все-таки подбить самоходку Федора Климова. Но и у них на позициях остались две разбитые пушки и одно штурмовое орудие.
Станцию Тарау мы взяли. Но в полку осталось восемь самоходок. Командующий армией приказал полку оставаться на рубеже и ждать пополнения. Войска продолжили наступление вдоль реки Прегель, но уже без нас.
Вечером в просторном здании паровозного депо комполка собрал офицеров:
— Здесь, на станции Тарау, нам предстоит находиться до получения боевых машин. Всем соблюдать высочайшую бдительность! Не исключены столкновения с частями, выходящими из окружения. Начальнику штаба организовать разведку в прилегающих районах и патрулирование внутри и вокруг расположения полка. Соблюдать высокую дисциплину и не допускать негативного отношения к населению. Помните сами и объясните бойцам: это не фашисты, а мирные жители. Замполиту Васильеву провести в этом плане работу с личным составом и с населением.
Глава тринадцатая
Командую танковой ротой
Февраль — сентябрь 1945
Около месяца ждали мы поступления боевых машин и были немало удивлены, когда два паровоза притащили на станцию эшелон, на платформах которого стояли Т-34-85. 21 танк — вместо ожидаемых самоходок! И тут оказалось, что у комполка уже был приказ командующего фронтом маршала Василевского: передать прибывший эшелон с танками в 1435-й САП. По существу наш самоходный артиллерийский полк превращался в танко-самоходный полк, так как у нас еще оставалось и восемь самоходок.
Началась бурная работа штаба по формированию экипажей и подразделений — с расчетом, чтобы во всех экипажах были хотя бы один-два опытных фронтовика. Оставшиеся самоходки объединили в две батареи, по четыре машины в каждой, командиры батарей остались прежние. А меня и Гриня, теперь «безлошадных», назначили командирами 1-й и 2-й танковых рот.
Командиром танка у меня стал старший лейтенант Мугин Муфлиханов, человек с интересной биографией, до войны он занимал должность министра коммунальной службы Татарской Республики. На фронт он пошел добровольцем, воевал замполитом танковой роты, а когда эту должность в ротах и батареях устранили, его назначили командиром танка. Механик-водитель сержант Александр Нестеров был с Орловщины, командир орудия сержант Ананий Марков — из Ненецкого национального округа. Заряжающим был сержант Федор Тарденов из Омской области, радистом-пулеметчиком — ефрейтор Иван Лесовой из Сумской области.
В один из дней, готовясь к передислокации, начштаба Красногирь послал на разведку переправы через Прегель двух капитанов — начразведки Сахарова и начхима Козырева, выделив им для поездки «виллис». Часа через три они вернулись и доложили:
— Наводится понтонная переправа для танков. Будет готова дня через два, как только подвезут остальные понтоны.
Козырев был весь мокрый и дрожал на морозе. Его сразу же завели в дом, где топилась печка. Капитан переоделся в сухое, выпил стакан водки и, сразу повеселев, рассказал, что с ним произошло:
— Возвращался я с того берега по пешеходному мостику, а он еще не достроен, я и оборвался в воду. Здоровенный сапер, работавший тут же, меня приподнял за воротник шинели, спрашивает: «Ты кто — ротный, комбат?» Отвечаю: «Начхим полка». Он меня сразу и отпустил, сказал: «Раз начхим, так тони, хрен с тобой». Я кое-как доплыл до берега, а выбраться помог Сахаров.
Да, хорошо, что все обошлось, а могла из-за неприязни солдата произойти трагедия. Козырев был очень маленького роста, менее 160 сантиметров, а на нем было зимнее обмундирование: ватные брюки, телогрейка, поверх нее шинель да еще ремень с пистолетом и противогаз — и все это намокло, тянуло на дно, а стоял февраль месяц и вода была ледяная.
Начхимов не любили за то, что в бою их никто никогда не видел. Вечно они в тылах да при кухнях ошивались, а от нас требовали круглосуточно носить весьма тяжелый противогаз. Из чувства протеста да и по необходимости многие умудрялись вынимать фильтрующую коробку и загружать сумку патронами или гранатами, считая, что это важнее.
Примерно в середине марта наш полк прибыл в район расположения 16-го гвардейского стрелкового корпуса 11-й гвардейской армии и был придан 11-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майора Максимова.
В течение марта, наступая в сторону Понарта, мы преодолели пять линий дотов. Стены этих дотов были настолько мощными, что их не могли пробить даже пушки танков и самоходок. Поэтому тактика была такая: в первом эшелоне наступающих шли переводчики и группы подрывников, дот обходили танками, через переводчика предлагали гарнизону сдаться и отказавшихся подрывали. Наступление получалось медленным, но надежным, без контратак. Конечно, нам повезло, что в этих укрепрайонах не было ни танков, ни штурмовых орудий.
В конце марта овладели городком Годринен и продолжили наступление, приближаясь к Кенигсбергу. Начались кровопролитные бои.
Нужно было преодолеть две мощные оборонительные полосы, дополнительно усиленные танками, штурмовыми орудиями и большим количеством артиллерии. Офицеров собрал у себя комполка:
— Идите напролом и не разворачивайтесь! Подставите бока — сожгут все машины! По данным разведки, на нашем направлении где-то замаскированы два «тигра», они могут находиться в сараях или даже в домах. Поэтому сжигайте и сараи, и дома. А главное: не подпускайте близко фаустников! Все подозрительные места расстреливайте пулеметами на расстоянии.
Выслушав указания комполка, я собрал экипажи, проинформировал о тактике боя, скрытых «тиграх» и добавил рекомендации, исходя из собственного опыта:
— С ходу из пушек не стрелять, так как вероятность попадания нулевая, а снаряды надо экономить. Стреляем с коротких остановок и остановок по команде наводчика, когда он схватил цель на прицел. Про лимб[69] на погоне башни лучше забыть: пока наводчик его прочитает и вернется к прицелу, цель может значительно сдвинуться. На танк и орудие идем на максимальных скоростях, зигзагами. Скорость действует на прислугу орудия, у нее сдают нервы; маневр не даст наводчику произвести прицельный выстрел, а рикошетные удары танку не опасны.
5 апреля утром началась артподготовка, в которой участвовали реактивные минометы «катюши» и знаменитые «андрюши». Тут произошел курьез. Дал залп дивизион «андрюш» — и одна рама улетела вместе с миной! Немцы по радио кричат:
— Русь с ума сошла — сараями бросается!
После сильнейшей артподготовки мы пошли в наступление. Танк комполка следовал за боевыми порядками танков и самоходок, и он периодически давал подразделениям команды открытом текстом: использовать переговорные таблицы в динамике боя просто невозможно. Моя рота шла на левом фланге. Танки мчались на больших скоростях, слегка рыская по полю! Вокруг рвались снаряды и мины! Рикошетные удары один за другим сотрясали боевую машину, и пламя взрыва охватывало башню, заставляя сжиматься! Но, слава богу, паники у боевых соратников я не замечал — а это главное для успеха в бою! Проскочив вражеские окопы, мы мчались теперь на артиллерийские позиции! Пехота за нами уже вступила в яростную рукопашную с врагом — у кого были винтовки, действовали штыком и прикладом, другие бросали гранаты, автоматчики, когда заканчивались патроны, били стволами автоматов по головам. Не выдержав такого яростного натиска, немцы начали отходить по ходам сообщения.
Пелена дыма горящих домов прикрыла танки от противотанковой артиллерии, и я дал команду:
— Рота! С остановки у забора! По сараю, залпом! Огонь!
Сарай сразу вспыхнул, вспыхнул и скрытый в нем танк — дернулся назад, но, объятый пламенем, встал! Но это был не «тигр», а «насхорн»! Из шести членов его экипажа никто не выскочил.
В результате двухчасового боя орудия были подавлены, хотя противник успел подбить три наших танка и самоходку. Но первую полосу обороны мы взяли!
Мне долгое время довелось воевать на самоходках СУ-122, а потом СУ-85, и могу сказать, что самоходка была для меня предпочтительнее танка Т-34-85, так как была на 30 см ниже и на тонну легче. Некоторые говорили: зато у танка есть пулеметы. На это отвечу: для борьбы с вражеской пехотой и истребителями танков экипаж самоходки имел 2 пистолета-пулемета (ППШ) и 25 гранат Ф1; кроме того, в нашем экипаже всегда был трофейный пулемет МГ-42 ленточного питания, в каждой металлической коробке которого укладывалась лента на 250 патронов. В общем, самоходка была для меня дороже, чем танк.
Танки и пехотные части заняли выгодные для боя рубежи и здесь остановились. Часа через два после боя приехали наши ремонтники на двух ремлетучках, с ними, как всегда, прибыл майор Сема со своим заместителем капитаном Куломзиным. В течение ночи все подбитые машины были восстановлены. А экипажи всю ночь рыли окопы для боевых машин. Адская работа! Но ребята моего нового экипажа показали себя отлично! Каменистый грунт плохо поддавался лопатам, а выбросить надо десятки кубометров земли, иначе не укроешь машину от артиллерии и авиации. У танкистов и самоходчиков всю войну не сходили мозоли с рук.
Только к рассвету поставили мы боевые машины в окопы. И вовремя! Тут же явились «юнкерсы». Бомбардировали расположение полка мощно. Но ни одного прямого попадания не было.
На следующий день дивизия и полк пошли в наступление на Понарт — южное предместье Кенигсберга. Предстояло преодолеть вторую, еще более мощную оборонительную полосу. Авиационная и артиллерийская подготовка длилась полтора часа, даже мы, находясь в исходном положении, чувствовали колебания земли. Преодолев оборонительную позицию, вышли на южную окраину Понарта. Начались тяжелые уличные бои — нам противостояли танки и штурмовые орудия, а пехота вела сильный автоматный и пулеметный огонь по чердакам, подвалам и окнам первых этажей, где могли засесть истребители танков.
Стрелковая дивизия, действовавшая на главном направлении, была усилена десятью танками ИС-2, которые успешно вели встречный бой с «тиграми», а мы своими танками и самоходками прикрывали их фланги и развивали успех наступления в глубину Понарта. Вражеская артиллерия и танки вели сильнейший огонь, и рота остановилась, отстреливаясь из-за укрытий. Наступление затормозилось. Я решил по лощине и кустарнику выскочить во фланг немецким танкам, чтобы поджечь несколько машин и двинуть роту вперед. Наш экипаж успел поджечь только один танк, как откуда-то с тыла появились два танка Т-IV и подожгли мой танк.
— К машине! — скомандовал экипажу и сразу бросил дымовую гранату.
Когда мы выскакивали, немцы открыли пулеметный огонь, хотя и неприцельный, но одна пуля пробила мне левое плечо. К своим выбирались по-пластунски, в лощине приостановились, и Саша Нестеров, мой механик-водитель, быстро перевязал меня.
К ночи, когда закончился бой, я разыскал Ирину Красногирь — старшего врача полка, и она уже обработала рану и сделала плотную перевязку. Я упросил ее не говорить своему мужу, начштаба Красногирю, и командиру полка о моем ранении, чтобы не отправили в госпиталь. Так они и не узнали об этом.
Три дня мы вели бои на южной окраине Понарта! Весь город горел, рушились многоэтажные дома, падали деревья, но немцы продолжали упорно сопротивляться и отклонили предложенный ультиматум. Однако на нашем участке во второй половине дня 8 апреля из каземата все-таки вышла большая группа с белым флагом. Когда они подошли близко, я начал с ними разговор по-немецки, но оказалось, это французы, они мне сказали: «Мы из Эльзаса и Лотарингии». Повели мы их в плен, рассказал им об обстановке, они обрадовались, что скоро Берлин возьмем. Конечно, воевали они на стороне немцев, но по принуждению, не хотели за немцев драться да еще и погибать. Они симпатизировали нам, но сделать ничего не могли. Немцы жестокие — если что не так, могли сразу расстрелять.
9 апреля гарнизон города-крепости Кенигсберг капитулировал. Было взято 92 тысячи пленных. Москва салютовала войскам 3-го Белорусского фронта 24 залпами из 324 орудий.
После взятия Кенигсберга наш полк был переброшен в район города Пилькален и разместился в господском дворе Дуляк. Приходилось держать боеготовность номер один, так как по Восточной Пруссии пробивались из окружения к побережью Балтики целые полки и батальоны противника, надеясь спастись морским путем. Кроме того немцы морем подбрасывали свежие силы для разблокирования окруженных частей. В общем, ухо надо было держать востро!
По данным разведки, противник планировал высадку морского десанта Курляндской группировки в районе города Раушен на Балтийском побережье. 7 мая, когда поступил этот сигнал, комполка приказал мне выйти с десантом стрелкового батальона и занять город.
Мы ночью проскочили к Раушену. Город оборонял гарнизон, и с моря караулили бронекатера и небольшие суда, видимо, корабли-разведчики. Берег был высоченный, метров сто, наверное. Мы вырыли окопы для основных позиций и запасных, в общем, подготовились.
Атаковали мы внезапно, без артподготовки. Гарнизон оказал упорное сопротивление. Два часа длился бой. Три танка у нас сожгли. И немцы отступили. Мы вошли в город. Много было убитых, и в плен взяли 200 солдат и офицеров.
Вышли к берегу, и тут в дело вступили морские силы противника. Пришлось нам отбивать атаку бронекатеров. Два катера потопили, и остальные отошли, скрылись в море.
Город казался вымершим — ни одного жителя! Мертвый город! Видимо, всех эвакуировали на кораблях.
В других городах так же было. Население было очень напугано. Вначале, когда входили в Восточную Пруссию, немецкие листовки, лозунги были такие: «Смерть или Сибирь!» — Сибири боялись, ее лютых морозов. А дальше, когда мы к Одеру подошли и немцы поголовную мобилизацию проводили, пропаганда их уже другие лозунги насаждала, повсюду висели плакаты с нарисованным по пояс красноармейцем в каске со звездой, ниже — скрещенные кости и лозунг: «Победа или смерть!» В результате большинство населения уходило, редко кто оставался.
Мы прогулялись по улицам, посмотрели. Это был чисто курортный город, благоустроенный для отдыха. С высокого берега к морю змейками спускались асфальтированные дорожки. В центре города, как сейчас помню, — большой квадратный водоем, может, он и сейчас сохранился. Теперь этот город называется Светлогорск.
Вернулись мы в свое расположение вечером 8 мая. А проснулись рано утром 9 мая от крика, в комнату командиров вбежал начштаба Красногирь, кричит:
— Ребята, война кончилась!!! Конец!!! Войне конец!!! Все!!! Кончилась!!!
Мы повыскакивали во двор! А там уже трудно описать, что творится! Все палят вверх, из чего кто может! Пляски! Танцы! Гармошки играют!
Комполка приказал приготовить победный обед. Наши интенданты проявили рвение, и два полковых повара — Маша из Мичуринска и Федор Ямшанов из вятских краев смогли приготовить щедрую трапезу. Всеми уважаемая Маша расстаралась и сготовила роскошный украинский борщ и холодные закуски. Федор, используя наши продукты — мясо, картошку и американскую тушенку, приготовил аж два вторых блюда! Федора, всем на радость, копировал наш артист сержант Шохин из Подмосковья:
— Робята, подходитё, получайтё, уходитё и не обижайтёсь!
Начтыла Матеборский с замом Гулевым и выпить обеспечили, всем выдали не по сто грамм фронтовых, а по полновесному стакану.
Только позднее я осознал, что 8 мая в Раушене отгремел последний для нашего полка орудийный выстрел уже минувшей войны.
Начались мирные дни. Но были и хлопоты, и события.
Поступил приказ питаться на местных ресурсах. И помчались машины по всей Восточной Пруссии, собирая кур и гусей, поросят, телят, крупу, горох и вообще все съедобное, что еще недавно приказами из Москвы было настрого запрещено, с предупреждением: ничего местного есть нельзя, все отравлено. Конечно, все местные источники подчистили очень быстро. Пришлось как-то исхитряться. Начали создавать рыболовецкие бригады, и мы охотно стали есть камбалу. Хуже всего было с хлебом, особенно когда за отсутствием масла формы на хлебозаводах смазывали автолом.
А тут еще вклинилось в эти неурядицы чепэ. Три наших сержанта изнасиловали двенадцатилетнюю немецкую девочку по имени Кристаль.
Должен сказать, было это, эти изнасилования. Позорно это так, что говорить не хочется. Был у нас Жора Киричев, москвич, командир самоходки. Когда вошли в Гросоттенхаген, войска ушли вперед, а нам пришлось остановиться, чтобы заправить машины и боеприпасы взять. Какой-то старшина ведет по улице сотни три немок, Жорж стоит, пялится. Старшина ему:
— Выбирай самую красивую!
Жора не отказался, выбрал. И увел в дом. А через несколько дней у него закапало. Тогда действовал приказ: прихватил болезнь, отправляют в штрафной батальон. Жору этого врач выручил, записал, что у него старая болезнь открылась. А то бы не миновать ему штрафбата. Над Жоржем долго еще издевались:
— Дурак ты! Выбирать-то надо было самую некрасивую, может, тогда бы и обошлось!
Так что прикасаться к немкам было опасно. Я-то насиловать не мог нравственно.
Когда случилось такое в нашем полку, меня вызвал Хачев и приказал провести расследование. Ну как это можно?! Ведь у меня даже словаря нет!
Пришел я, поздоровался с Анной, матерью девочки. И потом беседовал я больше с ней. Пожалуй, дня три там провел, чтобы расспросить, трудно было без словаря разговаривать, слово не знаешь, так в обход, все равно что в Берлин — через Владивосток!
Провел я это расследование и поинтересовался, как у них жизнь-то идет. Анна рассказала, что знакомятся у них так же, как у нас, — на вечеринке там, туда-сюда, а потом и женятся. Но если муж уяснил для себя, что надо разводиться, то не имеет права развестись до тех пор, пока не найдет жене другого мужа.
Анна курит папиросы, спрашиваю:
— Warum Sie rauchen? Почему вы курите?
Она объяснила:
— Начала после смерти мужа, а теперь не могу бросить.
Показали мне церковную книгу (Kirschbouch) — такая большая, толстая, в ней родословные жителей уже несколько веков ведутся: такой-то родился тогда-то, женился, умер тогда-то; на каждом листе, удостоверяя сведения, стоит большущая церковная печать.
Крестьяне-то, в отличие от горожан, не сбежали — как от своего хозяйства, живности уйти? И мы с крестьянами общались. В целом что сказать? У них цивилизация выше. Во-первых, хозяйственность какая! И это в деревне! Везде у них чистота, порядок, все лежит на месте, не то что у нас — все разбросано, даже по городу, не говоря о селе, пройти позорно. А тут я в хлев заглянул, скот стоит ухоженный. Двигатель дизельный имеется в каждом хозяйстве, он все и делает — и молотит, и муку мелет, и корм для скота готовит. Все на двигателе! Хозяин разные приспособления включает — и пошел, пошел, пошел. Это первое — порядок, все организованно, налажено. Во-вторых, у нас Мичурина расписали — чуть ли не бог какой! А у них там каждый крестьянин — мичуринец! Зерно пшеницы крупнейшее-крупнейшее. На чердак зайдешь, такая толща зерна насыпана! Вишню скрещивают со смородиной простые крестьяне. И еще: повсюду асфальтированные дороги! К любому населенному пункту — большому и самому малому — по асфальту можно доехать.
Наши солдаты ничего про их жизнь не говорили, предпочитали молчать, хвалить нельзя было ничего немецкого. И я помалкивал.
Написал я рапорт командиру полка о результатах расследования и устно доложил. Хачев этим трем сержантам объявил по пять суток гауптвахты — и все! Видно, пожалел их, памятуя, что немцы у нас тоже насиловали.
Где-то уже в сентябре мы сфотографировались на память, сдали танки и самоходки в части, которые оставались в Восточной Пруссии, и самоходчики уехали в Николаев, танкисты — в Слуцк, а меня направили в Ленинград, в Высшую офицерскую школу…
Вот и подошел к концу мой рассказ о минувшей войне, о боевых товарищах-однополчанах, живых и павших.
1454-й полк, в котором я начинал воевать, 2 мая 1945 года бурно торжествовал Победу в поверженном Берлине. Позднее ребята рассказывали, как в те дни осматривали главные учреждения рейха — гитлеровскую канцелярию и рейхстаг. Трое наших воинов, капитаны Николай Поливода, Василий Поршнев и Михаил Сапко, поставили свои подписи на рейхстаге.
И тоже трое моих однополчан: капитан Поливода, старшина Мерзлов и старшина Амелечкин участвовали в Параде Победы в Москве.
Большинство однополчан вскоре после войны уволились в запас, занялись мирными делами. А некоторые еще долго продолжали службу в Советской Армии. Но все мы, наверное, первое время ощущали какую-то непривычную тишину, а по ночам часто вскакивали от своей же громкой команды или крика «ура».
Идут годы. С последних залпов Великой Отечественной прошло уже шестьдесят лет, за это время многое изменилось в стране, в жизни каждого. Судьба разбросала однополчан по разным уголкам нашей необъятной страны. Печально было констатировать, что на встречах однополчан мы год от года кого-нибудь недосчитывались. Но каждая встреча волновала, была заполнена новыми подробностями прошедших боев, открывались факты, детали, о которых мы не только не знали, но даже и предположить не могли. Последний день встречи всегда заканчивался прощальным ужином с незабываемыми «фронтовыми сто грамм». Теперь ушли в прошлое наши совместные поездки по местам боев, а лет пятнадцать назад прекратились и встречи однополчан в Москве. Печально, что 20 лет назад к Дню Победы я отправлял больше сотни поздравлений, а сейчас — только десять.
Но для меня все ушедшие живы. В моем сердце и в памяти. И книга эта написана в основном по памяти, которая сохранила облик однополчан такими, какими они были в «роковые сороковые» — их боевую доблесть и неописуемую фронтовую дружбу. До сих пор с трепетом в сердце, будто наяву, вижу в атаках своих боевых друзей. Перед павшими и живыми склоняю голову.